Жанна, следовавшая своей мысли, прервала размышления брата.

— Однако ошибки, которые нашим родителям приходилось прощать в прошлом, делают их более предубежденными по отношению ко мне и к Мари, чем в свое время к вам, — сказала она, покачивая головой. — В особенности отец следит за нами с такой строгостью, которая диктуется именно его прошлыми разочарованиями.

— Бедненькие жертвы! Действительно, вас стоит пожалеть, обеих!

— Вы все смеетесь! Вы больше здесь не живете и не имеете никакого представления о том, на какой привязи нас держат. Ведь даже моего бедного Рютбёфа с каждым разом, когда он осмеливается здесь появиться, принимают в этом доме все хуже и хуже.

— Я только что видел его выходящим отсюда! Впрочем, и в самом деле, с его манерами оборванца скорее хочется подать ему милостыню, нежели принять как достойного гостя!

— Вы рассуждаете точно как отец! Вы разочаровываете меня, Бертран! Я полагала, что вы способны проявить больший интерес к такому таланту, каким наделен он, и что вас не делает слепым простоватая внешность этого юноши.

— Я охотно соглашаюсь с тем, что он хороший поэт.

— Хороший поэт! Но это вдохновенный поэт, прошу вас, поверьте мне!

— Ладно, ладно, Жаночка, не сердитесь! Я допускаю, что у вашего воздыхателя славное будущее, но, чтобы быть в свою очередь честной, признайтесь, что в настоящее время вид оборванца не говорит в его пользу.

— Для того, кто судит по внешнему виду, он действительно непривлекателен, но в этом ли дело! Здесь важно мнение того, кто способен поставить богатство духа впереди толщины кошелька!

— Ладно, пусть будет так, будем считать, что вы из таких!

Бертран со смехом взял в руки косы сестры, поднял их над ее головой, украшенной обвивавшей лоб простой шелковой лентой, и уложил их на ней в виде короны.

— А вот и муза будущего великого поэта, — торжественно провозгласил он. — Остается только ожидать гениального произведения!

— Оставьте меня, ничего вы не понимаете, ничего, ничего!

На верхней площадке лестницы внезапно появилась Мари и как смерч ринулась вниз. За нею чуть медленнее, но не менее возбужденная, выставив вперед живот, бросилась Тиберж.

— Вы что, не слышите? — воскликнула на бегу девушка. — Стучат же в ворота! На улице полно народу. Не иначе, как это родители!

Да, это были они. Супруги Брюнель сошли на землю из экипажа в виде закрытых носилок, запряженного сильными лошадьми — одна впереди, другая сзади. Осторожная Матильда настояла на таком виде транспорта, вместо того чтобы ехать верхом. Разумеется, так было медленнее и дольше, но она опасалась, как бы долгий путь в седле не повредил еще совсем недавно выздоровевшему Этьену.

— Мы уже давно должны были приехать, — заметил последний, расцеловавшись с детьми. — Дождь размыл все дороги, рано становится темно, и за день мы проезжали очень мало. Эта обратная дорога мне показалась целой вечностью!

— Говоря откровенно, я тоже отнюдь не жалею, что снова дома, — призналась Матильда дочерям. — Я очень ждала скорейшего конца пути.

— Я как раз приготовила добрый ужин, чтобы вы согрели свои внутренности, — с довольным видом проговорила Тиберж. — Вы, должно быть, очень намерзлись за столько дней на большой дороге!

— Нас спасали от холода меховые пологи, подушки, а также кирпичи, которые для нас нагревали при каждой смене лошадей, да и горячее вино, которое мы пили каждый раз, когда представлялся случай, — объяснил Этьен. — Надо признаться, каждая мелочь была заботливо предусмотрена.

Пока слуги занимались багажом на улице, вся семья собралась в зале, вокруг камина.

— Не утомило ли вас это долгое путешествие, несмотря не все принятые меры предосторожности? — заботливо спросил Бертран отца. — Я нахожу, что вы похудели. Мы так беспокоились о вашем здоровье!

— Не удивляюсь этому, сын, я же вас знаю! Действительно, на этот раз я был на волосок от смерти, — признал ювелир. — Слава Богу, у меня сильный организм. Ваша мать, которая все поставила на ноги, чтобы не дать мне умереть, нашла врача, который помог мне поспорить со смертью.

Он бросил на жену один из тех полных признательности и привязанности взглядов, которые его детям приходилось не раз замечать и раньше.

— Нам помог и святой Мартин, — заметила Матильда. — Мы не переставали молить его о милости.

— Как раз это я и хочу сказать, дорогая: небо и земля! Кому когда-нибудь было дано знать свою долю?

— Мы здесь тоже много молились о вас, — заверила Жанна метра Брюнеля. — Не раз читали девятидневные молитвы.

— Я и не ждал от вас другого, дочки! Спасибо. Я закажу сразу же благодарственную мессу в приходской церкви. За мое выздоровление и за благополучное возвращение в Париж.

Наступило молчание, нарушавшееся лишь ворчанием Тиберж на служанок, подававших прибывшим теплое вино, бокалы и сотовый мед.

Никто пока еще не осмеливался заговорить о Флори, о ее примирении с метром Брюнелем, об их пребывании в Вансэе, о новостях, могущих изменить жизнь семьи. Но все об этом думали.

— Приходите завтра пообедать с нами — вместе с Лодиной и с детьми, — сказала Матильда Бертрану, который стал собираться домой, совсем недалеко, на улицу Лавандьер, где он теперь жил. — Мы с отцом будем очень рады вас видеть снова за нашим столом.

Последние дни пребывания в Турени прошли гладко. Этого хотела Матильда. Прежде всего нужно было, чтобы Этьен окончательно оправился. Поэтому она не говорила с Флори о своем открытии, об увиденном в щель между плохо подогнанными друг к другу створками ставня в одну прекрасную ночь, мысль о котором, однако, ее не оставляла. Она не говорила об этом ни с дочерью и ни с кем другим. За время этого молчания ее тайна стала казаться ей такой тяжкой, как плод во время беременности. Она душила ее. Однако, хорошо понимая, как важно поддерживать вокруг мужа гармонию между людьми и вещами — ведь он так остро воспринимал все окружающее, — не допускать никаких объяснений, которые могли бы повредить его полному выздоровлению, ей удавалось не выдавать себя.

Оказаться наконец дома, вдали от той, которая вновь стала предметом ее тревоги, было для нее большим облегчением. Присутствие детей, атмосфера собственного дома, безыскусственный прием со стороны прислуги был для нее благом.

Переодевшись и вернувшись к своим домашним делам, окинув отвыкшими глазами мебель, ковры, другие обычные предметы, она принялась за суп с приносящим отдохновение ощущением покоя. Сидя за столом напротив мужа, рядом с дочерьми, она почувствовала тепло, совсем не связанное ни с дымившимся паром горячим супом, ни с огнем в камине, которое разливалось по ее телу, возвращало ей мужество, согревало оцепеневшее сердце.

— Я рада, дети мои, тому, что теперь позади все эти недели, пережитые нами, — говорила она дочерям после предобеденной молитвы. — Трудно выразить, как мы с отцом хотели снова быть с вами, жить вместе своей обычной жизнью.

— Не надо оставлять нас на такое долгое время, — вздохнула Мари, которая находила спасение от людей и от своей собственной робости только под крылом родителей. — Когда вас нет, дом так невесел!

— Или же берите нас с собой в свои паломничества, — проговорила Жанна. — Кажется, климат Турени более мягок, а нравы более приятны, чем в Париже.

— Там, конечно, потеплее, но я предпочитаю жить на берегах Сены, чем Луары, — сказал метр Брюнель, — здесь больше жизни.

— Я не согласна с вами, мой друг, — возразила Матильда. — В Туре также можно проводить время очень весело. Надо только хорошо устроиться. Мы чувствовали себя там, в особенности в этот раз, как птицы на ветке!

— Мне бы там быстро наскучило.

— Почему это? Не потому ли уж, что там обсуждаются менее важные дела, чем в столице? — лукаво предположила Матильда. — Как я посмотрю, интерес к какому-то городу зависит для вас от торговли, которой там можно заниматься!

— Вовсе нет! Вы навязываете мне слишком корыстные мотивы, дорогая! Я постыдился бы на вашем месте!

Как давно ни он, ни она не испытывали такого ощущения разрядки, хорошего настроения, удовлетворения! На какое-то время тучи были разогнаны.

— Как все-таки хорошо чувствовать себя дома, — сказал Этьен. — Это можно оценить лишь после того, как человек был долго лишен собственной крыши над головой. По существу, не важно, где он постоянно живет. Важно иметь, теперь это я хорошо понял, где-то на свете такое благословенное место, как вот это, где чувствуешь себя хозяином, в кругу собственной семьи, в собственных стенах! Все же остальное — бродяжничество!

Жанна стала думать о том, что ее отец усталый старик, прозаически будничный, довольствующийся малым, забывший свою молодость и вкус ветра, летящего мимо открытой двери…

— Как там Флори? — прошептал Бертран в ухо матери, перед тем как уйти домой.

— У нее все в порядке, и она нас прекрасно приняла. Отец с ней наконец помирился. Это только начало. Надеюсь, что нам удастся теперь восстановить более нормальные семейные отношения.

На следующий день этой теме было отдано должное. За столом, где собрались все парижские Брюнели, об отсутствовавшей говорили с естественностью, которая свидетельствовала о том, насколько все изменилось в ее пользу.

Превратившаяся в результате замужества, супружеской любви и материнства в миниатюрную рыжую женщину, чьи действия и уверенность в себе имели мало общего со сдержанностью ребенка, которым она была раньше, Лодина, однако, по-прежнему была, по всей видимости, заворожена негладкими судьбами Кларанс и Флори. Как только она узнала о добром расположении своего свекра к последней, она принялась задавать многочисленные вопросы о находившейся в добровольном изгнании родственнице. Метр Брюнель охотно отвечал. Матильда же чувствовала себя неловко. Она говорила о доме Флори, о саде, о сиротах из Гран-Мона, но избегала слишком восхвалять ее добродетели, истинную цену которым знала только одна она.

Жанна, слушавшая родителей, отметила про себя некоторую разницу в тоне их рассказов, но молчала.

Потом заговорили о Кларанс. Если Лодина и сохраняла дорогое ей воспоминание о прошлой дружбе и говорила о юной бенедиктинской монахине только с почтительностью и преданностью, она не проявляла такого жадного интереса к ее жизни, как ко всему, связанному с Флори. Это было молча отмечено Матильдой.

— Я дала бы многое, чтобы с ней повидаться, — сказала молодая женщина, словно бы догадавшись о мыслях свекрови, не спуская глаз со своей старшей дочери Бланш и следя за тем, как она справляется с бланманже, впервые поданным ей за столом взрослых. — Мы с нею были так близки…

— Кларанс при каждой нашей встрече говорила о вас, — сказала Матильда. — Она молится за вас, за нас всех. Она вас любит по-прежнему, это несомненно, но через Господа и в Нем.

— Да, я знаю, мама. Она время от времени пишет мне письма, такие же прекрасные, как послания апостола Павла!

— К счастью, она не может вас услышать, дорогая! — воскликнул Бертран. — Ее скромность не вынесла бы такого сравнения!

Он взял руку жены, сидевшей слева от него, и поцеловал ей пальцы. Между ними царило согласие, правда не безусловное, знавшее порой и потрясения. Властный, в то же время несколько беспокойный и упрямый характер мужа, хотя и жаждущего любви супруги, довольно часто ставил их по разные стороны. Никакого ущерба эти стычки, а порой и насмешки не наносили. Они, разумеется, достаточно сильно любили друг друга, чтобы не переходить границ, и слишком дорожили своим союзом, не допуская даже мысли о том, чтобы подвергнуть его опасности.

— Итак, заключил Бертран, — Флори вновь допущена в круг семьи. Все мы рады этому. Ее отвержение было нашей болью и не могло продолжаться вечно.

— Однако… если бы я не был на пороге смерти… я не уверен, что так скоро вернулся бы к тому, что тяготило нас вот уже семь лет как единственное мыслимое решение. Вероятно, я был бы неправ, — признался метр Брюнель. — Я пришел к этому с опозданием, благодаря вашей матери, которая сразу же почувствовала, что моя болезнь — это благо, которое позволит мне помириться с нашей дочерью.

— Она сильно изменилась?

— Не очень. Она немного похудела… но больше всего поражает не это. Нет. Нечто другое: она стала другой…

Жанна и Мари упивались тем, что при них говорилось. Итак, паршивой овце позволено присоединиться к стаду! Обе девушки делали из этого вывод о том, что семейные связи восторжествовали над самыми худшими препятствиями и что нет такого большого греха, который в конце концов не был бы прощен. По разным причинам, но они обе чувствовали какое-то смутное удовлетворение. Жанна говорила себе, что, если она в один прекрасный день уйдет из дому с Рютбёфом, родители ее не смогут отнестись к ней строже, чем к Флори. Мари была несколько шокирована в своем представлении о чистоте, требуемой от женщин в окружавшем ее мире, но от этого не меньше восхищалась отцом и матерью, способными на такое великодушие.