Патрицию потревожил чей-то громкий кашель. Она настолько ушла в свои мысли, что и не заметила прихода дворецкого.

– В чем дело, Фрэнсис?

– Я хочу спросить, мисс Деннисон, вы одобряете?

В руках он держал две хрустальные вазы с чудесными белыми розами.

– О да, конечно же! Вы это прекрасно придумали!

Фрэнсис просиял.

– Роскошные розы. Никогда мне не попадались такие: белые-белые, но чуть-чуть алеющие у сердцевины.

– Этот сорт называется «Сущая благодать» – я сама выращиваю такие на ферме.

– Вот как, мисс Деннисон? Это просто замечательно! Дворецкий удалился в сторону кухни, а Патриция, заканчивая раскладку карточек, устроила так, чтобы ей самой сидеть прямо напротив Тома на другом конце стола, спиной к портрету матери. При таких счастливых обстоятельствах ей не хотелось, чтобы хоть что-нибудь напоминало о прошлом. А один взгляд на этот портрет причинял ей боль.

Матери не хотелось позировать для портрета, но Дж. Л. на этом настаивал – а ведь ему всегда удавалось добиться своего. Художник достиг невероятного – и дед, и мать выглядели на портретах точь-в-точь, как в жизни. Дж. Л. он написал, как перенес бы на полотно каменную статую – с лицом, совершенно бесстрастным, если не считать глаз, взгляд которых до сих пор вонзался в душу Патриции двумя стальными сверлами. И напротив, портрет матери жил какой-то таинственной жизнью. Стоило поглядеть на него, и начинало казаться, будто материнские руки слегка подрагивают, обрывая лепестки единственной белой розы, которая была в них зажата. Патриция тысячу раз подходила к этому портрету и замирала перед ним, всматриваясь в на редкость красивое лицо, уклончивое или чем-то напуганное выражением серых глаз, взор которых был наполнен настолько невыносимой печалью, что бедняжка в конце концов предпочла покончить самоубийством.

Патриция тоже испытывала нарастающую и подчиняющую себе все остальное беспомощность – часто она казалась самой себе щепкой, которую несет по течению. Много ночей она провела в слезах, пока не накатывала свинцовая усталость и сон, наконец, одолевал ее. Но все это, так или иначе, отошло сейчас в прошлое. Теперь она предавалась мечтам о том, что когда-нибудь Том останется рядом с нею и обовьет ее своими руками, став для нее якорем, опорой, любовью.

И как знать, не покончила ли с собой се мать только потому, что, оставшись после развода одна, она не смогла никого больше любить?

Патриции часто говорили, что она, как две капли воды, похожа на мать, да ей и самой так казалось. У них даже были одинаково длинные пальцы, такие же белокурые волосы, правда, Патриция стриглась короче и волосы у нее вились (как у ее отца, который был, впрочем, жгучим брюнетом с сединой в висках). Но почему же она утратила их обоих? Как могло такое случиться, чтобы они погибли один вслед за другой с таким небольшим интервалом между трагедиями?

Все, что ей было известно о гибели отца, было почерпнуто из газет. Денни Деннисон летел из Триеста в Цюрих рейсом итальянской авиакомпании, когда самолет, на борту которого он находился, оказался захвачен палестинскими террористами. Они отделили евреев от остальных пассажиров – и успели убить троих, пока их не одолели командир самолета и экипаж. Ее отец оказался в числе трех погибших – террористы приняли его за еврея.

«Ах, папочка, папочка, как же мне не достает тебя, – подумала она, и на глаза ей сразу же навернулись слезы. – Так я никогда и не узнаю, о чем же ты хотел мне поведать в тот злополучный день».

Она предприняла все, что было в ее силах, чтобы разгадать эту загадку. Она разыскала одну из стюардесс, обслуживавших закончившийся трагедией рейс, прочитав ее имя в одной из газетных статей.

– Это была чудовищная ошибка, – поведала ей стюардесса. – Просто чудовищная. Мерзавец с потным лицом, не переставая, орал: «Евреи, выходите!» Он заставил меня отобрать паспорта у всех пассажиров. Ваш отец вручил мне свой паспорт и пошел по проходу вместе с другими. Я сказала ему: «Это к вам не относится, мистер Деннисон, им нужны только евреи»… Но он меня не услышал. – Патриции пришлось подождать, пока стюардесса не отхлебнет кофе, словно бы для того, чтобы смыть с губ горечь воспоминаний. – Затем началась стрельба… экипаж вступил в борьбу с террористами… сама не знаю, как нам удалось уцелеть.

Патрицию долго преследовала одна и та же мысль: все это произошло в небе, пока я дожидалась его в Лозанне. Стюардесса вздохнула.

– Хотелось бы мне рассказать вам что-нибудь еще. Я понимаю, каково у вас на душе.

– Ну, хорошо, тогда еще только одно. – Патриции стало трудно говорить, се голос звучал сейчас хрипло. – Он, знаете ли, позвонил мне и сказал, что хочет сообщить нечто важное… а я так и не узнала, что он имел в виду… и это терзает меня.

Стюардесса вроде бы на мгновенье задумалась.

– Вам надо связаться с главным офисом авиакомпании в Триесте, – в конце концов предложила она. – Как правило, когда на борт самолета поднимается какая-нибудь важная персона, служащие компании сопровождают ее до трапа. Здесь, у нас, этим занимается девушка по имени София – может быть, он успел ей что-то сказать и она что-то знает.

Но София ничего не знала. Хотя и отнеслась к Патриции, когда та разыскала ее, с редкой предупредительностью. Она хорошо запомнила Денни Деннисона.

– Какой представительный мужчина – и какой привлекательный! Он больше походил на кинозвезду, чем на режиссера. И он очень нервничал из-за того, что рейс был отсрочен.

– А вы говорили с ним?

– Да, хотя и недолго. Он главным образом занимался тем, что сочинял любовное послание.

– Любовное послание?

София пожала плечами.

– Так он мне объяснил и попросил меня отправить это письмо из Лондона.

– А кому?

– Какой-то женщине… иностранное имя… может быть, русское… Саша?.. Хотя нет, нет же, оно начиналось на «Л». Лара? Ах нет, вспомнила! Люба!

– Люба? А как фамилия этой Любы?

– Не помню. Я и имя-то запомнила только потому, что оно такое необычное.

И на этом след обрывался. Некоторое время спустя Патриции пришлось смириться с тем, что она так никогда и не узнает, что же хотел сказать ей отец.


Она достала из кармана платочек и вытерла глаза. Не стоило впадать в уныние – особенно сейчас, когда ей предстояли такие важные дела. Собрание совета директоров… О Господи, она ведь уже опаздывает.

Вверх по лестнице она поспешила в библиотеку на встречу со всею троицей. Задача совета директоров состояла в том, чтобы руководить разветвленной и многоотраслевой корпорацией деда до достижения ею двадцатипятилетнего возраста или до выхода замуж – разумеется, при том условии, что жених будет удовлетворять заранее определенным Дж. Л. критериям. Даже из могилы намеревался дед безжалостно отсечь от внучки всех неугодных ему охотников за баснословным приданым.

Выполнение всех условий, изложенных в дедовском завещании, превратило бы ее жизнь в сущий кошмар, если бы не разумное заступничество Хорейса Коулмена – она называла его дядей Хорейсом, – являвшегося председателем совета директоров. Главный помощник деда во всех делах на протяжении долгих лет, Коулмен снял с ее плеч бремя ответственности за все, чем занималась корпорация, и – если не считать ежемесячных встреч, в ходе которых ей приходилось подписывать определенные документы, – взял на себя все заботы, предоставив ей возможность жить собственной жизнью, насколько бы эксцентричной та ни казалась.

Как правило, ее встречи с советом директоров происходили в конференц-зале штаб-квартиры корпорации «Стоунхэм» на Уолл-стрит, где директора чувствовали себя как дома, но на этот раз было сделано исключение. Встреча имела особенно важное значение для самой Патриции – ей нужно было получить у них согласие на крупное пожертвование в фонд больницы Тома Кигана, и она чувствовала, что Коулмен несколько насторожился, узнав о размерах суммы в этом конкретном случае. Готовясь к встрече с директорами, она продумала свой наряд – и собиралась предстать перед ними в синем костюме с белыми пуговицами и белым воротничком, что должно было придать ей подчеркнуто деловитый вид. Она не собиралась показаться им капризным ребенком, хнычущим, чтобы удовлетворили его очередную блажь. Ей надо собраться с силами и изложить все, что она собиралась сказать, с предельной убедительностью. Но едва бросив взгляд на всю троицу, чинно восседающую вокруг небольшого стола времен королевы Анны, она испытала унижение и страх, почувствовала себя обвиняемой, представшей перед трибуналом.

– Прошу прощения за опоздание, – растерянно пролепетала она, вопреки собственному решению с самого начала предстать перед ними сильной и смелой.

– Пустое! – отозвался Хорейс Коулмен, поудобнее размещая крупное, дородное тело в изящном, старинной работы, кресле.

Оно жалобно скрипнуло, и Патриция бросила взгляд на хрупкие ножки кресла; ей казалось, что они вот-вот подломятся. В штаб-квартире компании «Стоунхэм» мистер Коулмен восседал на троне втрое больших размеров.

– Вы прекрасно выглядите, моя дорогая, – сказала Маргарет Спербер, британский адвокат высшей квалификации. Бездетная вдова одного из прежних партнеров Дж. Л., миссис Спербер на протяжении долгих лет была консультантом и помощником деда в вопросах зарубежных инвестиций. Словно желая окончательно извести свою женскую сущность, она коротко, по-мужски, стригла седые волосы и одевалась в тяжелые серые фланелевые костюмы, подчеркнуто бесцветно. Да и сегодня на ней была строгая серая блузка с высоким воротом. Поглядев на нее, Патриция вспомнила библейское предание о жене Лотовой, которую превратили в соляной столп за то, что она обернулась и посмотрела на Содом и Гоморру. На какие же возбранные для человечества глаза тайны компании посмотрела, вопреки суровому запрету, миссис Спербер?

Когда речь заходила о пожертвованиях на благотворительные нужды, миссис Спербер, как правило, становилась на сторону Патриции – часто к явному неудовольствию Хорейса Коулмена, который терпеть не мог, когда ему в чем-то противоречили.

Роберт Эш, энергичный человек небольшого роста, одетый в весьма заурядную, спортивного покроя, куртку, поспешил придвинуть кресло Патриции. Она мельком подумала о том, известно ли Эшу, что Стоунхэм за глаза называл его жополизом.

Эш был преисполнен решимостью перепоручить руководство совещанием Коулмену. По-настоящему интересовало его только одно: успехи на площадке для игры в гольф. Патриция подозревала, что кресло в совете директоров он получил только потому, что неизменно поддавался Дж. Л. в поединках на площадке.

Патриция сделала глубокий вдох: на столе, дожидаясь ее подписи, лежала огромная стопка документов. Она принялась поспешно, одну за другой, подписывать эти бумаги, не давая себе труда прочесть хотя бы их «шапки». Шла ли здесь речь о слиянии или приобретении предприятий, о перераспределении полномочий; она ничего не знала об этом и знать не желала, все это было так далеко от ее жизни на ферме, – однако по завещанию Дж. Л. она не имела права передать власть первой подписи кому бы то ни было. Какую цель он преследовал, составляя свое дьявольски изощренное завещание? Уж не ту ли, чтобы Патриция превратилась когда-нибудь в истинного магната, озабоченного только приумножением доставшихся по наследству денег, причем в этом деле преуспевающего, – одним словом, в точную копию, разве что – женского пола, самого Дж. Л.?

Закончив то, чего от нее ждали, Патриция подняла взгляд на присутствующих.

– Вы уже ознакомились с моими предложениями по передаче денежных средств фонду Кигана?

– Да, – отозвался Коулмен. – И вынужден признаться, моя дорогая, не мог поверить собственным глазам. – По тому, как затряслись его подбородки, она всегда могла определить, в какой мере он рассержен; чем сильнее было его недовольство, тем большее число подбородков удавалось ей насчитать. Сегодня подбородков у Коулмена было три. – Пожалуйста, дорогая, признайтесь, что вы решили просто подшутить над нами!

Патриция почувствовала, как что-то зашелестело у нее в животе, словно там затрепетали бабочки, – она терпеть не могла противоречить Коулмену и боялась этого, но сегодня у нее не оставалось другого выхода: ей надо было вырвать у них деньги, которые она уже успела пообещать Тому.

– Я совершенно серьезна, дядя Хорейс. – Ей оставалось надеяться на то, что ее голос дышит решимостью идти до конца. – Не могу себе представить более достойного мемориала деду, чем учреждение детской больницы его имени.

– В Ливане? – удивился Эш.

– Израильтяне разбомбят его еще до завершения строительства. И мы потратим огромные деньги совершенно впустую, – сказал Коулмен.

– Вынужден согласиться с Хорейсом, – пискнул Эш. Миссис Спербер, с ее всегдашней склонностью всех мирить, поспешила включиться в разговор:

– Джентельмены, не кажется ли вам, что Благотворительный фонд Стоунхэма аккумулирует достаточные средства, чтобы внести свою лепту в дело здравоохранения…