Кейт села в кровати и нажала кнопку звонка; в голове стучало. Казалось, прошла целая вечность, пока в палате не появилась коротко стриженная рыжеволосая женщина лет пятидесяти с небольшим.

– А-а, проснулись, – пропела она с сильным ирландским акцентом, беря Кейт за руку и нащупывая пульс. – Как себя чувствуем?

– Средне. Когда меня отпустят домой?

Медсестра отпустила руку больной и взяла висящую в ногах картонку с историей болезни.

– Трудно сказать. Может, сегодня, а может, и завтра. Доктор зайдет попозже, у него надо спросить. Если хотите, я могу связаться с вашими близкими.

Кейт покачала головой:

– Спасибо, не надо. А что со мной?

– Воспалительный процесс в почках. Дело довольно серьезное. Поэтому нужны антибиотики.

– А-а… Так, значит, я… – Кейт помолчала, закусив губу, и наконец решилась спросить: – Я не беременна?

– Нет. Но в моче у вас обнаружена кровь.

Кейт с облегчением откинулась на подушку. Она до сих пор не понимала, насколько эта мысль ее тяготила. А теперь, слава богу, все обошлось.

– Понятно, – пробормотала она.

Сестра повесила историю болезни на спинку кровати и стала возиться с аппаратом.

– А что там с вами случилось? – спросила она. – Девушка, которая вас привезла, сказала, что вы внезапно упали в обморок.

– Что? А, да, это правда.

Сестра постучала по аппарату.

– Доктор в приемном покое спрашивал, может, кто на вас напал?

– Напал? С чего вы взяли?

Сестра смотрела на нее подозрительно:

– Вас тщательно осматривали врачи. Разве вы не помните?

Кейт покачала головой.

– В истории болезни есть одна запись. Правда, под вопросом…

– Что под вопросом?

– Ну, во время осмотра обнаружили кое-что. Какие-то рубцы. Есть подозрение, что совсем недавно вы подверглись сексуальному насилию.

Кейт молчала.

– Вы понимаете, о чем я? – Сестра легонько коснулась руки пациентки. Та молча убрала руку. – Если захотите написать заявление… – заговорила ирландка тихим, доверительным голосом.

– Нет, – перебила ее Кейт. – В этом нет нужды.

– В полиции есть специальное подразделение… чисто женское… гарантируется полнейшая конфиденциальность, никакого риска…

Кейт молчала, внимательно изучая складки оконной шторы.

– Я понимаю, конечно, на это не так-то легко решиться. Но с другой стороны, если вам причинили зло… – настаивала сестра.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь. Ничего подобного со мной не произошло. На самом деле все было не так.

– Да, но… Если вы вдруг передумаете… если понадобится с кем-то поговорить…

– Спасибо. Я ценю вашу заботу. Но на самом деле все было не так, – твердо повторила Кейт.

Сотрудница больницы вздохнула и покачала головой.

– Вы не могли бы принести чашечку чая? – попросила Кейт. – Что-то меня знобит.

Сестра некоторое время пристально смотрела ей в глаза.

– Сахарного песку положить? – наконец спросила она, отводя взгляд.

– Две ложечки. Спасибо.

Сестра вышла, и Кейт отвернулась к стене, пытаясь не слушать негромких стонов, доносящихся с соседней койки.

Разумеется, пожилая женщина ей не поверила. И удивляться тут не приходится.

И тем не менее Кейт сказала ей правду. На самом деле все было не так.

Мало того, она сама об этом просила.

* * *

Настал вечер. Джек сидел на кровати в своем номере. Напротив на комоде лежал дорожный несессер. Тот самый, который он купил сегодня у Джо Уильямс и обещал больше никому не продавать.

Джек покривил душой, когда сказал Рейчел, что и сам не знает, зачем приобрел его.

Очередная глупость? Хватит ли у него мужества преподнести его Кейт? Оценит ли она его жест, поймет ли, насколько уникальна эта вещь?

Понятно, что такое умение не приходит само, этому надо учиться, подумал Джек. Было время, когда он и сам не обратил бы внимания на подобный раритет, посчитал бы, что в несессере нет ничего особенного. Не смог бы оценить его по достоинству.

Он сбросил обувь и с наслаждением вытянул ноги. И вспомнил об отце.

Генри Коутс обожал прошлое. К старинным предметам он испытывал уважение, граничившее с преклонением. Для него не было большего удовольствия, чем, скажем, обнаружить никем не замеченную ценную вещь, а потом заняться исследованием ее происхождения, изучением ее истории. Его интересовали любые, самые мелкие подробности: кто и когда изготовил эту вещь, откуда она, кому принадлежала изначально и сколько сменила владельцев, пока не попала к нему в руки.

«Вот вам еще один урок практической истории», – любил говаривать Генри Коутс.

В то время Джек интересовался проектированием городов, он хотел оставить свой след в этом мире, мечтал создавать великие произведения из стекла и стали. Увлечение отца казалось ему старомодным и экстравагантным чудачеством. Кому какое дело до того, что происходило в прошлом? Стоит ли затевать расследование, дабы выяснить, как этот старый стул попал в твои руки? Продай его и живи спокойно. Приблизительно так Джек тогда рассуждал.

Но теперь, глядя на этот дорожный несессер красного дерева, он испытывал трепет и ощущал некоторую близость со своим отцом. Все-таки прошлое достойно уважения. Теперь, когда он сам достаточно пожил, когда есть воспоминания, которые будоражат и смущают его душу, он понимает отца гораздо лучше.

Джек подложил под голову подушку.

Когда-то он страстно желал изменить мир – и прежде всего свой собственный мир. Родительский бизнес вызывал у него отвращение. Ему хотелось сбежать подальше от этой пахнущей плесенью старой мебели. Он был молод и, что тут скрывать, стыдился своего отца, ему невыносимо было даже представить, что он всю жизнь проведет за прилавком магазина в Айлингтоне. Когда говоришь: «Мой отец – известный антиквар», – это звучит, конечно, очень солидно; тут подразумеваются утонченность вкуса, глубокое понимание эстетики, знание стилей. Но совсем другое дело, когда в серенькие зимние дни – да-да, особенно в серенькие зимние дни – ты сидишь в холодной, продуваемой сквозняками лавке, загроможденной запылившейся старой мебелью, от нечего делать читаешь все подряд, пьешь чай и с тоской поджидаешь, чтобы хоть кто-нибудь зашел: все равно кто, пусть даже просто прохожий, которому понадобилось переждать дождь… авось что-нибудь и купит. Тоска смертная. Как ни убеждал Генри сына заняться его бизнесом, поглубже вникнуть в дело, Джек только нос воротил. Если в первой половине дня ему удавалось продать хоть что-нибудь за приличную цену, он мог вообще с чистой совестью закрыть лавку и отправиться заниматься своими делами. У молодого человека были собственные планы и амбиции. Он не хотел, подобно отцу, всю жизнь таскаться по аукционам в поисках какой-нибудь редкой находки, какие попадаются антиквару раз в жизни, если только вообще попадаются.

А когда Генри нашел такую вещь, именно ту, что могла бы вознаградить его за все годы прозябания, вещь, достойную его деловой хватки, не кто иной, как Джек, стал причиной того, что она уплыла из рук.

Это было выпуклое зеркало Георгианской эпохи, настоящий раритет. Оно было сделано из весьма тонкого темного стекла и забрано в богатую раму, украшенную вьющимися побегами плюща, на которых сидели искусно, перышко к перышку, вырезанные птички, очень похожие на воробышков. Зеркало было изготовлено приблизительно в 1720 году и предназначалось в качестве свадебного подарка дочери графа Уэльского, которая обожала птиц. Генри откопал его на распродаже имущества в Амершэме. Завернутое в старые одеяла, это драгоценное приобретение много месяцев простояло в самой дальней части антикварного магазина Коула, а он сам тем временем, трепеща от удовольствия, вел свое расследование, что в те дни означало долгое сидение в библиотеках и архивах.

И вот однажды, туманным апрельским утром, в магазин зашел прилично одетый мужчина и лениво принялся рассматривать выставленные на продажу вещи. Джек тем временем листал журналы и дремал, устроившись поближе к электрическому камину, бывшему единственным источником тепла в промозглом помещении. Генри наотрез отказался провести центральное отопление, утверждая, что оно сушит воздух, а это может повредить изящным изделиям из дерева. Посетитель, по виду лет на десять старше Джека, задал несколько малозначащих вопросов, и они разговорились. Глядя на его щеголеватый внешний вид и отметив манеру подолгу смотреть собеседнику в глаза, Джек сразу почему-то подумал, что перед ним гей. Но мужчина оказался приятен в общении, разговаривать с ним было легко; казалось, он понимал, насколько скучное это занятие – целыми днями в одиночестве просиживать в лавке. И Джек, неожиданно для себя, раскрыл перед ним душу, выложил случайному посетителю все, о чем мечтал, к чему стремился. Незнакомец горячо поддержал его планы. Потом рассказал, что сам он живет в Нью-Йорке, а сюда приехал по делам, а заодно и сделать кое-какие покупки. И поинтересовался, нет ли у них чего-нибудь особенно любопытного, что еще не выставлено на продажу.

Увидев, как загорелись глаза незнакомца при виде зеркала, Джек сразу почуял, что перед ним настоящий покупатель. Американец попросил назвать цену и, услышав ее, не стал даже торговаться. А ведь Джек запросил в два раза больше того, что, по его мнению, стоило старое зеркало. Незнакомец тут же выписал чек, попросил вызвать ему такси и, как только машина приехала, мигом испарился вместе с зеркалом.

Джек, разумеется, был на седьмом небе, весь просто раздувался от гордости – еще бы, такой успех. Он тут же закрыл магазин и отправился в паб, чтобы отметить удачную сделку. И только потом отец объяснил ему, что он продешевил на несколько тысяч фунтов. Генри сумел каким-то образом связаться с заокеанским дельцом и попытался было вернуть зеркало, взывая к его добропорядочности и гуманности. Но тщетно. Ясно было, что тот сразу раскусил Джека: увидел, что парень ничего не смыслит в антикварном деле и, более того, презирает этот род бизнеса.

«Мы с тобой не какие-нибудь старьевщики! – гневно кричал отец. – Знающий человек сразу смекнет, что зеркало это цены необыкновенной! А у тебя, остолопа, не хватило ума даже понять это!»

Вот так в их отношениях и образовалась трещина. Полный юношеского высокомерия и самонадеянного эгоцентризма, Джек годами молча осуждал отца, считая его чудаком, человеком неполноценным… «Как баба, ей-богу», – частенько думал он о своем родителе. По правде говоря, Генри был человек простой, ничем не примечательный, но при этом чрезвычайно порядочный и мягкий. И в тот день разгневался, поняв, что собственный сын считает его смешным и недалеким.

С тех пор прошли годы, но Джек все еще чувствовал раскаяние. Теперь, идя по стопам отца, он пытался самому себе доказать, что тот ошибался. Но отцу было уже все равно: он ушел куда-то в себя, и к нему медленно, но верно подбиралось старческое слабоумие, болезнь Паркинсона.

И вот сейчас перед Джеком лежит дорожный несессер для письма, и гладкая поверхность красного дерева блестит в теплых лучах заходящего солнца.

Теперь, столько лет спустя, Джеку стыдно было сознавать, что все, чем он занимался до сих пор, было не что иное, как фарс, в котором он разыгрывал из себя «хорошего человека». И уж вдвойне стыдно, что он, Джек, делал это ради собственной выгоды. И никто этого не видел и не замечал.

Насколько глубоко укоренилось в нем представление о себе как о «хорошем человеке»? Он искренне полагал, что окружающие видят это и действительно считают все его поступки и суждения превосходными. А ведь на самом деле все это – декорация. Да, общество благосклонно оценивает ее, но все равно – это лишь фасад, скрывающий истину. Джеку нравилось делать вид, что он часто жертвует своими желаниями и считает подобное самопожертвование непреходящей ценностью. Он тешился этими мыслями по вечерам, когда лежал в спальне один, смотрел в темноту и размышлял о себе и своих занятиях. Подобного рода мысли придавали ему чувство уверенности и собственной правоты, он прибегал к ним всякий раз, когда из самых глубин души поднимался необъяснимый страх… Что ж, думал он, зато я человек хороший.

Если уж на то пошло, то не эти ли самые мысли лежали и в основе его супружеской жизни? Он отрекся от своей мечты стать архитектором, ведь на это пришлось бы потратить уйму времени и денег, а деньги надо зарабатывать, надо выстраивать собственную жизнь, надо покупать недвижимость. Соответственно, и жене он уделял все меньше времени и внимания, воображая, что она будет видеть в этом доказательство его любви и преданности. Но на самом деле Джек просто отдалился от нее. Как актер растворяется в роли, он растворился в собственном представлении о себе как о любовнике, надеясь, что, если он станет предъявлять Джулии меньше претензий, она будет больше любить его. И в конце концов муж сделался для нее личностью столь размытой и неразличимой, что она и в самом деле перестала его воспринимать всерьез.