– И ты хочешь произвести на даму впечатление?

– Конечно, – кивнул Джек.

– Все повторяется. Однажды ты уже применил этот прием. Только в тот раз, помнится, это было зеркало, так?

– Да, папа… Но эта девушка – она совсем другая.

– Женщины всегда не похожи одна на другую. Только мы не меняемся.

– Дело в том, что эта проклятая штукенция заперта.

Отец отложил бумаги, взял несессер и перевернул кверху дном.

– Раньше очень любили делать потайные кнопки… Кстати, ты давно уже здесь?

– Нет, не очень. Выходил прогуляться в сад. Поболтал с одной старушкой.

– Выражайся, пожалуйста, точнее. Здесь у нас полно старушек.

– Это верно, – улыбнулся Джек. Кажется, он застал отца в благоприятный день. – Но эта была… не знаю, как описать… такая вся необычная. Глаза голубые-голубые, и говорит как-то странно. Как в старинных пьесах.

– А-а! Наверное, миссис Хили. – Генри повернул несессер набок. – Читала французскую газету, да?

– Точно!

– Она тут всех обаяла. Подай-ка мне вон тот нож. На столе лежит.

Джек взял нож и протянул отцу.

– Откуда она взялась?

– Этого никто не знает. Похоже, миссис Хили была здесь всегда. – Он просунул кончик ножа в тоненькую щелку в самом углу. – Ее поместили сюда во время войны с подозрением на брюшной тиф и держали несколько лет в изоляции. Тогда антибиотиков еще не было, вот людей и сажали на карантин. Я слышал, у нее шизофрения или что-то в этом роде, связанное с галлюцинациями. Хотя, честно говоря, она всегда казалась мне женщиной в совершенно здравом рассудке… разве что жеманная слегка.

– Ты хочешь сказать, что бедняжка здесь уже больше пятидесяти лет? Неужели у нее никого нет?

Отец пожал плечами:

– Может, и есть какие родственники, да только они про нее знать не хотят.

– Ну и ну! Вроде бы такая милая старушка!

– Это женщина из другой эпохи, Джек. И из другого общественного класса. Кому интересно ископаемое!

– Но она мне только что сказала, что к ней сегодня кто-то должен прийти.

Джек встал и, стараясь помочь отцу, придержал несессер за крышку.

– Да они все так говорят. И миссис Хили тоже постоянно кого-то ждет. Уже много лет.

Он подцепил что-то ножом, осторожно нажал, и… в несессере что-то скрипнуло, потом вдруг задняя петля щелкнула и отскочила, хотя коробка осталась целой и невредимой.

– Вот, я же говорил, замок с секретом! – торжественно провозгласил отец.

– Откуда ты знаешь, как это работает? – удивился Джек.

– Ну я же как-никак профессионал. – Генри открыл несессер. – Вот это да! Тут что-то есть!

* * *

Кейт вошла в прихожую. Сумка соскользнула с плеча и с глухим стуком ударилась об пол, покрытый полинялым зеленым ковром. Прежде она никогда не обращалась с обувной коробкой так небрежно, старалась ставить ее осторожно. Но теперь Кейт хотелось забыть про все, что в ней лежит, забыть всю историю, связанную с этими вещами.

– Рейчел! Ты дома?

Никто ей не ответил, квартира была пуста. И уже не в первый раз тетины комнаты показались Кейт слишком уж захламленными и мрачными, словно само время здесь застыло. Когда она только вернулась из Нью-Йорка, то поражалась, как здесь спокойно. А теперь вдруг увидела, что квартира слишком велика для одного человека. А может, дело не в квартире, а в том, что она сама за это время изменилась?

Кейт прошла на кухню, открыла холодильник, поискала, чего бы перекусить, хотя, по правде говоря, голода не испытывала. Она закрыла холодильник и, двигаясь медленно, словно сомнамбула, наполнила водой чайник, включила его… Нет, пожалуй, чай она тоже пить не будет. Кейт и сама толком не знала, чего ей хочется, но была уверена: здесь она точно не найдет желаемого. А где искать, тоже не совсем понятно.

На кухонном столе лежала записка.

Пока тебя не было, звонил Джек. Оставил на автоответчике какое-то странное сообщение, я не поняла, что он имел в виду: «Кэти, предлогов больше нет». И все! Что за шутки?

Кейт тупо разглядывала записку.

Потом прочитала ее еще раз.

Чайник закипел.

Она села.

Предлогов больше нет.

Кейт закрыла глаза, попыталась запомнить эту минуту на всю жизнь и почувствовала, как по всему телу разливается тепло.

От судьбы не уйдешь: она способна в считаные секунды не только погубить, но и возродить душу.

* * *

Генри достал из недр несессера несколько пачек туго перевязанных шнурком писем. Они пожелтели от времени, бумага ломалась на сгибах, но почерк на конвертах, несмотря на выцветшие чернила, был четкий и разборчивый. Он передал одну связку Джеку. Некоторые конверты были вскрыты и письма сложены вместе, другие оставались запечатанными, но без почтовых штемпелей, словно их написали, но так и не отправили адресату.

Джек сдвинул бечевку, чтобы разобрать адреса на нераспечатанных конвертах, быстро перебрал их. На каждом значилось: «Достопочтенному Николасу Уорбертону, отель „Бельмонт“, Мейфэр, Лондон».

– Боже мой, папа!

– Да-а. – Генри задумчиво потер подбородок. – Вот именно, боже мой.

– Да это же частная переписка сестер Блайт!

– Взгляни-ка на это письмо, – сказал отец и передал Джеку еще один невскрытый конверт. – Почерк совсем другой.

Джек смотрел и изумленно моргал, не веря собственным глазам.

– Ты хоть понимаешь, какое сокровище мы тут обнаружили? – Голос Генри дрожал от волнения, а в глазах зажглись искорки, которых Джек не видел уже много лет.

– Кажется, понимаю.

– Вопрос в том, произведет ли это впечатление на твою новую пассию?

Грейт-Хаус

Онтарио, Канада

15 сентября 1941 года

Моя дорогая девочка!

Я так давно не получал от тебя никакой весточки и сейчас решил предпринять последнюю отчаянную попытку связаться с тобой. Я посылаю это письмо твоей сестре, поскольку уже перепробовал все другие адреса, которые пришли мне в голову, но нигде не мог добиться ответа на вопрос, где ты сейчас находишься.

Я прекрасно понимаю, что ты во мне разочаровалась, возможно, ты даже ненавидишь меня и не хочешь иметь со мной дела, так что и это письмо, скорее всего, тоже останется без ответа. И все же я должен попробовать еще раз. Я и представить себе не мог, что мне придется когда-нибудь писать такое. Прошу тебя, верь мне, я не лгу, мой отчаянный поступок совершенно сломил меня. Будь у меня другой выход, я ни за что не стал бы этого делать. Но, дорогая моя, меня уличили в таком проступке, в котором мне стыдно признаться, ведь я не хочу причинить тебе боль. На этот раз мне не избежать наказания. Я должен или немедленно покинуть страну, любовь моя, или отправиться в тюрьму. И я нашел выход, договорившись с единственным существом, кроме тебя конечно, которое понимает меня и которое может вывезти меня из Англии, пока еще не поздно.

Я не люблю ее. На свете существует только одна женщина, которую я любил и продолжаю любить, и эта женщина – ты. Но я не хочу в тюрьму. Подобное исключено, у меня для этого просто не хватит мужества.

Я не достоин тебя. Я это знаю. И всегда это знал. С самой первой нашей с тобой встречи, когда я увидел тебя, горько плачущую, в парижской гостинице, я понял, что связан с тобой навсегда. Я не рассказывал тебе о том, как некоторое время стоял тогда в сторонке, прежде чем подойти, и наблюдал за тобой. Воистину, я не видел до тех пор женщины столь восхитительно прекрасной и при этом словно бы не имеющей об этом никакого понятия. А когда ты заговорила, столь обезоруживающе всхлипывая и захлебываясь словами, как одна лишь ты умеешь, я уже не сомневался, что встретил родственную душу, своего двойника, только гораздо лучше и совершеннее. И хотя тогда ты была еще совсем ребенок, мне понадобилось приложить поистине титанические усилия, чтобы расстаться с тобой. Вот и сейчас, покидая тебя, я призываю на помощь всю свою волю.

Моя любовь к тебе всегда изобиловала ужасными, страшными изъянами из-за моего порочного, безнравственного образа жизни. О, как бы я хотел вырвать этот порок из своего сердца и всю оставшуюся жизнь следовать принятым в обществе нормам. Что за несчастное я создание, если мне приходится причинять боль единственному человеку, которого я по-настоящему люблю и ставлю превыше всех других? И что бы я ни говорил, как бы ни были прекрасны мои слова, я знаю: без меня тебе во всех отношениях будет лучше. Меня терзает позорная, нечистая страсть, способная испортить все, к чему бы я ни прикасался. И я не вынесу мысли, что мой порок осквернит твою чистоту.

Но сможешь ли ты простить меня?

Я не имею ни малейшего права задавать тебе этот вопрос, но если сможешь, прошу тебя, дай мне знать. И я тут же вернусь за тобой. Я найду тебя. Я добьюсь развода, и мы с тобой начнем все сначала, где-нибудь в далеком уголке этого широкого, истерзанного мира. Помнишь, ты ведь сама всегда говорила: жизнь – это длинная цепь катастроф. Как же это верно, особенно для меня, человека, которого все считали колоссом, твердо стоящим на сильных ногах… но оказалось, что ноги эти глиняные. И тем не менее я готов отдать все что угодно, лишь бы остаток жизни ковылять на этих ногах рядом с тобой.

Все существо мое без остатка сохнет и гибнет без тебя. Каждое мгновение меня мучит раскаяние, и сам воздух, которым я дышу, кажется мне отравленным. Я чувствую себя человеком неполноценным, полным неудачником, который не справился с задачей, провалил великую миссию любви. Но, как бы там ни было, я все равно продолжаю любить тебя. Я люблю тебя. Люблю отчаянно, люблю, как последний глупец. Люблю неуклюже, ревностно и жадно, люблю безнадежно, люблю беззаветно, как любит ребенок. И мне невыносима сама мысль о том, что ты можешь думать иначе.

Я совершенно сломлен и разбит.

Ник* * *

В воздухе стало прохладней: кажется, надвигался дождь. До сих пор лето было просто роскошное, такой жары Кейт и припомнить не могла. И все-таки теперь, когда совершенно невыносимое великолепие жарких солнечных дней немного смягчилось, стало легче дышать. Она поняла, насколько соскучилась по настоящему, мягкому, неназойливому, истинно английскому лету. Такому бледному и мимолетному, что кажется, будто это и не лето вовсе, а одна лишь его видимость. А теперь трава напиталась влагой и испускала тонкое благоухание, и первые опавшие листья уже шелестели под ногами людей, проходящих мимо скамейки на Примроуз-Хилл. Кейт еще плотнее закуталась в плащ.

Дело шло к вечеру. Солнце медленно клонилось к горизонту, постепенно багровея и окрашивая небо в розовые и бледно-лиловые полосы, тающие на фоне чистейшей глубочайшей голубизны. Нью-Йорк теперь далеко, его больше нет. Перед ней раскинулся Лондон, старый город с древней, запутанной и порой парадоксальной историей, со множеством знакомых мест, достопримечательностей и памятников; очертания некоторых неясно маячили сейчас вдали.

Внезапно по склону, гоняясь друг за другом, пробежали две собаки, два лабрадора, и на фоне закатного солнца ей показалось, что они окутаны светящимся ореолом. Глядя на лабрадоров, Кейт не могла сдержать улыбки и залюбовалась их бьющим ключом жизнелюбием, этаким блаженным и радостным пренебрежением ко всему, что лежит за пределами их восторженной забавы.

А за ними по склону прямо к ней поднимался Джек.

Бывает так, что некоторое время не видишь человека, а потом снова встретишься и не можешь смотреть на него без разочарования и досады. Кейт это прекрасно знала. Вдруг выясняется, что ты все себе напридумывала, на деле же твои фантазии не имеют никакого отношения к реальности. Но сейчас, при виде приближающегося к ней Джека, Кейт охватила столь глубокая радость, что девушка и сама удивилась.

С трудом переводя дыхание – подъем оказался довольно крутым, – Джек остановился рядом с ней. На плече у него висела большая сумка.

– Здравствуйте, мистер Коутс, – слегка поклонилась Кейт.

– Здравствуй, Кэти, – отозвался Джек.

Он сел рядом, осторожно поставил сумку возле ног, повернулся к ней и лукаво улыбнулся.

– В чем дело? – слегка смутившись, засмеялась она.

– Ну-ка, поцелуй меня, Кэти.

– Что-о?! – Сердце ее отчаянно, словно у школьницы, застучало в груди. – Вот прямо так взять и поцеловать?

Продолжить она не успела: Джек сам притянул ее к себе и поцеловал.

Губы у него были мягкие и нежные. Потом он целовал ее глаза, щеки, стройную шею. А она целовала Джека в переносицу и подбородок, прижимаясь к нему все крепче, таяла в его объятиях, пока поцелуи его не стали долгими и требовательными, так что обоим пришлось в конце концов приложить немало усилий, чтобы оторваться друг от друга.

Собаки, устав от беготни по траве, успокоились и улеглись рядышком, тяжело дыша.