Дмитрий Яровой - Дело Логинова

– Представляете меня в камуфляже, с автоматом и папироской во рту перед ротой? – иронично улыбающийся декан-десантник-таксист вскрыл мое сознание.

Я вжался в кресло и не мигая разглядывал переносицу собеседника.

– Да, и еще добавил бы вам темные очки, для пафоса, – поделился я, не понимая, как мои мысли так быстро читаются.

– Темные никогда не носил. И пафос никогда не любил. Я очень простой человек, из простой семьи, с простой биографией. Призвался, служил, убивал, уволился. Профессия у меня такая: убийца. Потом, случайно, армейский товарищ позвал в медицинский, руководить отпрысками тех, кого я не добил в джунглях.

Произнеся это, он даже не улыбнулся. Похоже, это не шутка. Если б Родина приказала, он бы оставил деканат и убивал снова. Без эмоций, без сожаления, без лишнего энтузиазма. Прицелился, выстрелил, перезарядил. Не высовываясь. Не паля без разбору. Этот не стал бы сжигать деревни – он профессионал. Один выстрел – один труп.

– Интересно… – я сказал это, чтобы не молчать и не обижать разговорчивого гражданина, но это слово вызвало новую волну реплик.

– Ничего интересного, поверьте. Сын хочет по моим стопам. Говорит, мол, связи у тебя есть, устрой. А я не хочу. Я хочу, чтоб он в баскетбол играл, а не штык-ножом махал. Чтоб баба его на каждый звонок не бежала с трясущимися руками, ожидая «Ваш супруг погиб, защищая Родину». А вы служили?

Его желтоватые глаза на секунду переключились на меня и вернулись в прежнее положение наблюдения за дорогой.

– Военные сборы проходил, ничего интересного и полезного, кроме строевого шага, не вынес оттуда. Современная армия, как по мне, бесполезна, вы уж не обижайтесь.

– А я и не обижаюсь, – уверил таксист. – Хотя, считаю, еще кое-что вы вынесли: чувство локтя. А, ну-ну, скажите, что это не так, а?!

– Так. В точности так. Чувство локтя и прикрытой спины.

Он внезапно протянул руку, покрытую шрамами, видимо, от гранатных осколков (вот тебе и живое свидетельство).

– Меня Вадим зовут.

– А по отчеству? – от неожиданности спросил я.

– Вадим Васильевич, – улыбнулся собеседник, не убирая руки.

– Николай. Очень приятно, правда, и очень интересно, – я сердечно пожал протянутую клешню. – Приятно, что мы с вами нашли общий язык.

Через десять минут, выгружаясь из машины возле киоска с пивом, я уже настолько проникся беседой с Вадимом Васильевичем, что достал телефон и разблокировал клавиатуру.

– Вадим Васильевич, мне порой надоедает передвигаться на такси, а вожу я плохо, поэтому машина живет на парковке. Так что ищу себе постоянного водителя, и очень хотел бы человека надежного и интересного. Позволите мне записать ваш номер? Возможно, встретимся на днях и обсудим условия?

– Записывайте, чего там, – охотно согласился убийца. – Я как раз ищу что-то более стабильное в заработках. У вас танк-то хороший?

– «Камри». Не новая, но не рассыпается.

– Пойдет. До встречи, Николай. Буду ждать вашего свистка.

Среди всех, с кем я сталкивался в ИПАМ, исполняя поручения Смагина, тяжелее всего было работать с КГБ – главой преподского профсоюза.

Я знал про него много со слов Долинского, который по-прежнему состоял в президиуме профкома. Отец КГБ служил в одноименной спецслужбе, дед – тоже в какой-то сродной конторе, и младший с пеленок грезил опасной и благородной карьерой разведчика. Но судьба-злодейка избавила его от этой участи, потому что своим слабым с рождения зрением КГБ не впечатлил приемную комиссию в специализированном вузе. Да и отец-чекист наотрез отказался содействовать с поступлением.

Тем не менее, на срочную службу в армию слабое зрение попасть не помешало, тем более что на вожделенный юрфак без такого опыта дорога была закрыта. После этого парень попал на работу в один из рейтинговых классических университетов Киева, но долго там не задержался из-за конфликта с руководством, и вскоре после распада Союза устроился на работу в новосозданный ИПАМ, на факультет правовой политики. Репутация принципиального и серьезного преподавателя опередила приход КГБ, наш Дед его полюбил и вскоре с удовольствием протолкнул на пост главы профкома, где тот получил отдельный кабинет и подобающие чину почет и уважение.

В тот год, когда начались наши с ним противоречия, главе профкома исполнилось полвека, хотя при первой встрече ему никогда не давали больше сорока.

Если бы я был настоящим писателем, его портрет выглядел бы так: «Небольшого роста, широкий в плечах румяный сероглазый мужчина с правильным прямым носом и аккуратными золотыми очками, гладко выбритый и всегда, в любую погоду носящий серый костюм-тройку». Секретарь Деда частенько упоминала, что КГБ чертовски красив, и если бы не был женат, она бы мимо такого мужика не прошла. И другие незамужние дамочки всех возрастов молча соглашались с ней, постоянно строя ему глазки.

Но, как и надлежит профсоюзному деятелю, КГБ был в матримониальных вопросах праведен. Благодаря обаянию, трезвому уму и здоровому отношению к слабостям коллег, с обязанностями главы профкома он справлялся без затруднений. С непосредственной работой было слабее, ибо, даже будучи хорошим спецом в теории государства и права, КГБ частенько прогуливал собственные лекции из-за ужасной занятости. Но студенты его любили, поэтому в те дни, когда он все-таки добирался до аудитории, его обычно ожидал аншлаг.

Профкомовец был не так богат, как Смагин, хотя однозначно не голодал. Я не задавался целью проследить источник его дохода[20], но он явно не был преступным – поэтому КГБ имел полное право осуждать тех наших немногочисленных коллег, что зарабатывали исключительно мздоимством. Правда, бочку открыто он не катил: корпоративная солидарность, как-никак.

И все же, единственным настоящим врагом КГБ в коллективе был мой тесть. На то была простая причина: вскоре должны состояться выборы нового ректора, и, если не принимать во внимание Деда (а его никто уже не принимал во внимание), Смагин был единственным серьезным кандидатом. Однако КГБ не считал, что Смагин достоин занять высший пост, и, ввиду отсутствия в коллективе других сильных противовесов, планировал выдвинуть на выборах свою кандидатуру.

К моей деятельности профкомовец относился более-менее лояльно. Правда, ему не нравилось мое отношение к трудовому распорядку. Однажды утром в понедельник я завалился на кафедру и объявил коллегам: «А меня сегодня КГБ похвалил – сказал, что я с утра уже хороший!»

Да, был грешок, принял коньяку с утра в честь Дня освобождения Киева – но это ж не без повода! Меня можно понять! Тем более, мои мелкие недостатки абсолютно не вредили научно-педагогической работе. Я исправно приходил на все лекции и семинары, писал учебники и методички, выпускал профессионалов и гордился своей работой.

Я как-то обещал рассказать про тот самый день, когда должен был проявить чудеса самоконтроля и добраться до студентов, будучи накачанным текилой с пивом. И вот теперь, наконец, пришла пора это сделать.

В полную противоположность моему пробуждению в то утро начался трудовой день у КГБ.

Наш бравый профкомовец обитал в квартире – не такой большой, как моя, но расположенной в славном домике на улице Богомольца, как раз напротив МВД. Он освежил бритье, надел выглаженный костюм, галстук до половины пряжки, запонки, часы, и вышел к машине. КГБ ездил на белой «Волге» 24–34, так называемой «догонялке», или машине сопровождения. Машина была немолода, но в хорошем состоянии – хотя свист колес за километр оповещал студентов, курящих на ступеньках ИПАМ, о прибытии ответственного лица.

На парковку alma mater мы подъехали одновременно. Такое почему-то случалось частенько, и мне приходилось проходить сто пятьдесят метров до входной двери рядом с КГБ и поддерживать беседу.

Обычно мы трепались на нейтральные темы – ну какие из нас друзья? Меня забавляла его праведность, а сам КГБ свято помнил, что я зять его заклятого врага, и этого было достаточно для формирования скрытой антипатии.

В тот июньский вторник профкомовец узнал обо мне нечто большее, и это сыграло стратегическую роль в моей жизни.

– Утро доброе, Николай Михайлович! – он поприветствовал меня, наверняка мигом прочитав на моей морде, что утро совсем не доброе.

– Салют высокому начальству, – я вяло протянул руку, хотя обычно старался пожимать клешню энергичнее. – Вы, вижу, на работу, как на праздник? И не жарко?

Я-то не дурак[21], был в рубашке с короткими рукавами и легких белых брюках.

– А вы, вижу, с праздника – и сразу на работу? – попытался пошутить он.

– И не говорите… Принимаю теорию госуправления у первого курса, а у самого в голове колокол гудит.

– Знакомо, знакомо, – улыбнулся КГБ, хотя откуда этому рафинированному эстету знакомо ощущение похмелья?

Мы подошли к крыльцу, и наш разговор сомнительной приятности закончился. Я чуть отстал, доставая на ходу сигарету, махнул ему рукой на прощание и остановился у крыльца, чтобы подымить для снятия головной боли.

Представляю, что вспыхнуло у него в голове: «Нарушаем устав Института, Логинов? Дурной пример студентам?» Но он деликатно промолчал – я все-таки зять великого и ужасного Смагина…

В одиннадцать тридцать, не отойдя до конца от всех последствий алкогольной интоксикации, бодрясь, я вошел на кафедру и застал там непосредственное начальство – Джихад. Едва я радостно поприветствовал ее, завкафедры метнула в меня строгий взгляд.

– Так, Логинов. Когда ты, малыш мой, научишься не мешать трех напитков, или хотя бы будешь делать это не за день до экзамена?

Я уже не имел необходимости прикидываться свежим и облегченно упал в первое попавшееся кресло.

– А можно, я им автоматы выставлю?

– Я тебе так выставлю потом, что уши загорятся, – пообещала Джихад, и в ее словах звучала настолько искренняя угроза, что я снова мобилизовался и немедленно встал. – Растворись в коридорах, иначе настучу тестю!

Я растворился в коридорах. Ни к чему мне разговоры с «папочкой» о здоровом образе жизни и ответственности за пьянки.

– Ну что, господа будущие студенты? Начинаем матч! – радостно возвестил я. – Сейчас возьмусь за вилы… то есть за ведомость, простите, разведем мяч и приступим.

Я любил принимать экзамены у первого курса, старался их щадить и по возможности не отправлял на пересдачи. И никто у меня не списывал. В этом не было необходимости. В течение семестра я запоминал всех в лицо и по имени, да и никаких бумаг ни на лекциях, ни на семинарах не держал. Точно так же проходил и мой экзамен – работы на проштампованных листках откладывались в сторону, а я приступал к экзекуции.

Я требовал от них все, что рассказывал на лекциях и семинарах, выжимал из этих тугих голов то, что вбивал в них на протяжении семестра; выходил с экзамена в девять вечера с последним студентом, выкуривал сигарету на ступеньках и уезжал, чтобы отоспаться.

Я любил свою работу.

Но нашелся человек, который не считал меня достойным ее.

Видок господина Логинова еще с утра навел меня на мысль о том, что этому человеку давно не место в ИПАМ. Спустя несколько минут догадка подтвердилась.

– Вы глава профсоюза? – прозвучало мне в спину, когда я прошел в свое крыло мимо аккуратно одетой пожилой женщины с заплаканными глазами.

– Простите? – я обернулся и прищурился, вглядываясь в незнакомое лицо (пора заменить очки). – Мы не знакомы?

– Успеем познакомиться, если вы меня примете, – грустно сказала женщина, и я понял, что она только-только перестала плакать. – Если не поступите так же по-скотски, как ваш проректор…

Проректор! Возможно, речь идет о Смагине?

– Тише, тише, что вы! Идемте, идемте же… – я подхватил посетительницу под руку и увлек к своему «логову»: в ИПАМ у стен есть не только уши, но и глаза.

Осенью – выборы ректора. Мне позарез нужна какая-нибудь подстраховка, козырь, чтоб не допустить Смагина к кормушке, не позволить ему превратить ИПАМ в семейный бизнес. Конечно же, поддержка коллектива – основной плюс, но мало ли, что удумает этот синеглазый лис.

Я налил посетительнице чаю и поставил перед ней открытую коробку конфет.

– Вы правильно поняли, я глава профсоюзного комитета. Расскажите, что у вас стряслось, отчего слезы? Я гарантирую вам помощь и поддержку, что бы ни произошло.

Мое участие было совершенно искренним – не люблю несправедливые обиды.

– У меня все в порядке, это у вас произошло, – женщина снова начала расстраиваться, и я успокаивающе погладил ее по руке, что быстро возымело положительный результат. – У вас в Институте, я имею в виду. Извините, а как вас зовут?

– Константин. Давайте без отчества, хорошо?