Слова дальше лились из меня, как из душа:

– Последние несколько лет я принимал решения или сгоряча, впопыхах, и потом за это платил; или же наоборот, после длительных консультаций, канителей, философствований, размышлений вслух и про себя… И сейчас, когда я не хочу с кем-либо обсуждать свою жизнь, не считая учебных планов, методичек и планов на «попить кофе/пива», все те, кого раньше мое навязчивое присутствие даже порой напрягало, вдруг вспомнили, что мне нужна поддержка. Так вот – я пытаюсь научиться самостоятельно принимать решения. Слушать свое сердце. Слушать интуицию, не помеченную внешним влиянием. Да, я вам доверяю. Я благодарен. Но я хочу попробовать сам. Стежняк, жизнь – это битва для одного, знаешь. Можно вместе тронуться с места в гонке, погонять по трассе, останавливаясь синхронно на пит-стопах. Но финиш у каждого свой. Я надеюсь, что мне далеко до финиша. Но я хочу, чтобы мне позволили управлять машиной самому. Спасибо штурманам, что показали путь. Но за рулем – я! Все. Спасибо, родная, что выслушала. Прости, если я был резковат…

Выговорившись, я опустил взгляд в чай и вцепился глазами в замерший на поверхности легкий пакетик.

Стежняк не стала растягивать паузу до драматического уровня и ответила почти сразу:

– Я рада, что ты наконец-то это понял. Это значит, что ты взрослеешь. Уже пора. Ты взрослый мальчик, так что давай вперед и в путь. И… научись водить, что ли, раз ты такой самостоятельный. А то вечно с шофером мотаться, это как-то не комильфо.

– Стежняк! – укоризненно протянул я. – Я тут ей все о трансцедентальном, о фатализме, о жизни, о мистике!..

– Все, молчу-молчу, – она снова заулыбалась, и я не мог не последовать ее примеру. – Так значит, пока не хочешь присоединиться к цивилизованному миру?

– Нет, – по возможности спокойно сказал я. – Конечно, идея хорошая, но все-таки это значит – начинать жизнь с чистого листа, пусть даже и с твоей помощью. Я опасаюсь, остерегаюсь, но буду жить здесь – на худой конец, у меня есть должность, дом и счет в банке. А если такая необходимость возникнет, я найду способ покинуть Украину. И все же, повторяю, я не верю, что до этого дойдет.

Как глубоко я заблуждался…


Миновала неделя с момента нашего со Стежняк визита в «Горячую точку», и мы заключили сделку с владельцами клуба.

Почему так стремительно? Все стороны были заинтересованы. Прежний хозяин «Горячей точки» – тучный багроволицый мужчина с золотыми зубами и запонками – так торопился, что мне показалось, что его мотивы были далеко не невинными. Видимо, кто-то ему намекнул, что он «зажился на свете». Леша и его коллеги-юристы провели быструю и тихую сделку, и Alexandra Stezhniak с Долинским стали партнерами-владельцами одного из величайших клубов столицы.

Но как бы там моя подруга не нахваливала Киев, а надоел он ей достаточно быстро. Видимо, ностальгия действительно проходит одновременно со спуском с трапа в Борисполе.

Стежняк пообещала, что скоро вышлет координаты своих связных, и мои липовые документы будут готовы, хотя я по-прежнему достаточно скептически относился к этой идее. И вот она укатила в свою солнечную страну, под мирное солнце Тосканы, а я остался в заснеженном Киеве с суровыми компаньонами, безнадежной страстью к Насте, нерешенной загадкой звонков КГБ и работой на пределе…

Сразу после зимней сессии, перед каникулами, Лосев тихо уволился из ИПАМ. Ни прощального застолья, ни грустного заглядывания мне в глаза – просто пропал человек и отключил телефон. Он даже умудрился сделать это, не получая моей подписи, уволился непосредственно через Смагина и отдел кадров.


Разумеется, уже через неделю дочь Яши Стахановского депутата Н-ского прибыла в Киев и предстала передо мной.

Я ожидал увидеть ярко раскрашенную девицу с тупым взглядом, бессмысленной улыбкой, накачанными ботоксом губами, вычурной безвкусной одеждой, сильными противными духами и разговаривающую матом.

И ошибся я только относительно мата – видимо, при мне она сдерживалась.

Когда мы с Филимончуком (напоминаю, это мой зам, который съел все вишни) водили ее по Институт и показывали, что есть где, она кивала с тупым выражением лица и приговаривала нечто в духе «угу-угу». С позволения Смагина я сплавил девочке все семинары по его курсу «политическая история» и отдал кое-какие лабораторные по Настиному предмету – у той нагрузка увеличилась за счет лекций Лосева.

– Ну как вам? – спросил Филимончук, когда мы отделались от дочери бандита уважаемого человека и забрались в туалет, чтоб покурить – ни студентов, ни начальника пожарной охраны в ИПАМ еще не было.

– Я ожидал худшего, – солгал я. – А вам?

Он кивнул и грустно улыбнулся: и так, мол, сойдет…

А в первый учебный день нового семестра я обсуждал нововведения в столовой с Долинским.

– Жалко Лосева, да? – между делом поделился консильери. – Не заслужил он такого, не заслужил. Мужик-то нормальный.

– Ну а что, все ж по-хорошему вроде вышло? – возразил я.

Долинский скривился:

– Фу, как ты ненатурально играешь!

– О чем ты? – я не мог сообразить, в чем дело.

Тут мой приятель понял, что сболтнул лишнее, и попытался уйти от разговора. Но я, проведя столько времени с такими телепатами, как Вадим Васильевич и его сын, уже научился кое-чему и понял, что дело еще нечище, чем я думал.

– Так, Долинский, не надо этих маневров и выкрутасов! Раз ляпнул, так давай колись.

– Ага, а Смагин мне горло перегрызет… Блин, я думал, что ты знаешь, – сетовал он.

– Андрей, что случилось? Мы друзья или нет? Я должен знать, это на моей совести, в первую очередь.

Долинский воровато огляделся через плечо, проверив, нет ли свидетелей, и снова уставился на меня.

– Ну?!

– Твоя Настя написала заявление на него… Сексуальные домогательства. Наш правдолюб КГБ купился на эту затею. Благо, Лосев сообразил, что скандал не нужен, и это не вышло за пределы кабинета профкома – об этом знают только члены президиума. Вот беда, я ж не знал, что ты не в курсе…

– Это Смагин, сука такая, ее заставил телегу накатать? – закипел я громче, чем следовало, но, к счастью, в преподской столовой никого больше не было.

– Коля, это политика партии…

– Ты затрахал меня со своей «политикой партии»! Я вырос на этой «политике партии»! Я женился на дочери этой «партии»! Живу, как колорадский жук, в чужом климате и ненавижу все это. И не могу быть с любимой женщиной!

– Во-первых, не ругайся – пост. А во вторых, ты кушаешь на деньги этой партии и живешь в партийной квартире, – хладнокровно обрубил Долинский. – С любимой женщиной ты не можешь быть не из-за Смагина и его дочки, а из-за того, что она с тобой быть не хочет. Так что, как говорят в Одессе, закрой рот и кушай. Грибочки-то на славу удались.

При слове «Одесса» у меня, как всегда, перекосило лицо. Но не это было главной причиной моего недовольства.

– Пошел ты, – беззлобно уронил я, отложил вилку со славным маринованным грибочком и вылез из-за стола. – Потом поговорим на эту тему. Я к тестю. С визитом.

– Ты совершаешь ошибку, – не повышая голоса, констатировал Долинский. Он и не думал делать вид, что останавливает – рассчитывал, что я, как обычно, струшу и передумаю.

Я не передумал. Правда, сделав пару шагов, вернулся к столу, стоя доел последние три-четыре грибочка (правда же, хорошие!) под безразличный взгляд консильери и удалился из столовой.


– У себя? Один? – спросил я у Маши, врываясь в приемную ректора.

Секретарь перепугано кивнула, и я без дальнейших формальностей и без стука ворвался в кабинет Смагина.

За столом его не было, и я догадался, что он сидит в шкафу.

Этот шкаф в первый раз меня здорово удивил. Дело было еще когда Смагина только-только избрали на ректорство. Мы втроем с Долинским сидели в ректорском кабинете и обсуждали инициативы Вадима Васильевича, как вдруг тестю на нервной почве (валиум как раз закончился) захотелось есть.

– Андрей, мотнись за чем-нибудь вкусненьким, пожалуйста, – попросил он консильери, что меня сразу удивило: обычно он попросит Машу или, на худой конец, меня.

Я все понял через несколько секунд, когда Долинский, зловеще ухмыляясь, встал из-за стола, подошел к стенному шкафу, стоявшему боком ко входу, открыл дверь, шагнул внутрь и закрыл дверь за собой.

Секунд пять, если не больше, я тупо смотрел на шкаф, потом перевел взгляд на Смагина.

– А, ты же не знаешь, – невесело усмехнулся он. – Ну так подойди, заглянь!

– Там тайный ход в столовую? – предположил я, подходя к шкафу и открывая дверь.

Но в шкафу оказалось нечто более интересное – крутая лестница наверх, пройдя по которой, я увидел комнату пять на семь и застал в ней Долинского, копающегося в холодильнике. Помимо этого в комнатке был диван, журнальный столик, плазменный телевизор на стене и почему-то в углу лежал транспарант «10 лет ИПАМ». Как оказалось, это была ректорская комната отдыха, еще во времена Деда, и Долинский со Смагиным давным-давно о ней знали и регулярно ею пользовались.

Так вот, в шкафу я и застал тестя – он полулежал в кресле с выпуском «Форбс», на столике дымящаяся кружка чего-то желтого (бульон, что ли?), а фоном работал телевизор – документальный фильм про дикую природу.

– Чего явился? – недружелюбно приветствовал Смагин, блеснув на меня синими глазами поверх журнала. – Я тебя не звал. Совсем понимания субординации нет. Иди отсюда.

Терять нечего. Не уволит же он меня, в конце концов!

– За что вы с ней так? С Настей? Не могли другого придумать на это дело, да? Вы специально выбрали самого честного, принципиального и хорошего человека, чтоб его переломать? Чтоб доказать, кто здесь главный? Или это вы мне в пику делаете?

Ректор не стал ломать комедию. Он отложил журнал и встал.

Каким бы мой тесть ни был, но он точно не принадлежал к числу тех, кто переспрашивает, демонстративно закатывает рукава и драматично поправляет очки. В следующую секунду после того, как Смагин оперся на ноги, его громадная ладонь смачно влепилась мне в лицо, и я отлетел на метр. А едва я поднял глаза, он шагнул вперед, схватил меня за запястье, вывернул его в обратную сторону, завел руку мне же за спину, наклонил мой корпус на девяносто градусов и ударом колена разбил мне нос.

Это произошло так стремительно, я даже не вскрикнул. Выпав из заботливых рук ректора, я отступил к стене, держась за нос, затем поглядел на окровавленные ладони и снова на тестя. Бессильная злоба клокотала во мне, но я даже не знал, что сказать.

– Понял свое место, псина уличная? – прохрипел Смагин. – Я тебе устрою! Я тебе обеспечу будущее! Дрянь такая! Я тебя подобрал, воспитал, выкормил, пустил в свой дом, а ты разводишь тут…

Он снова замахнулся, но на этот раз скорее для острастки, и я пригнулся в ужасе и еще плотнее вжался в стену.

– Слушай меня, – молвил он вибрирующим голосом. – Ты можешь делать что хочешь: я спускал тебе все твои загулы, запои, всех баб из «Горячей точки» – думал, я не знаю, да? Я понимаю, что ты хочешь гулять и резвиться. Но к этой девке ты ближе, чем на вытянутую руку, приближаться не будешь. Я сказал! Спи с кем хочешь, но я не допущу, чтоб ты ушел из семьи. Если ты, Коля, сделаешь моей дочери больно, я тебя сломаю. Будешь на улице жить и бомжам свои тупые лекции читать.

Его лицо исказила гримаса отвращения.

– Пошел вон отсюда! Быстро и тихо. Если скажешь хоть слово, я тебя с лестницы спущу, своими руками – мамой клянусь. Ну! Пошел прочь!

Я не герой, не славный воин, не боец. Да и не знаю человека, который смог бы возразить ему – разве что Долинский или Вадим Васильевич. Выход был один: уходить. С позором, с разбитым носом, с руками, покрытыми собственной кровью.

Не знаю как, но я ухитрился пройти мимо секретаря, не напугав ее своим видом. Хорошо, что как раз шли занятия, никого в коридорах не было. У меня в тот день не было пар. Я умылся в туалете возле кафедры и убедился, что нос не сломан, а просто сильно ушиблен – Смагин не хотел, видимо, уродовать мужа своей дочери, и удар вышел на удивление техничным.


Нужно было выпить и расслабиться. Но ехать в клуб не хотелось: слишком фальшиво и карикатурно, хоть я, пожалуй, слишком сыт и стар, чтоб строить из себя Холдена Колфилда. И все же – ведь девочки делают свое дело, не задумываясь, кто перед ними… А я хотел почувствовать себя личностью. Меня несправедливо обидели, и нужна была настоящая поддержка. Не друзей, нет. Поддержка женщины.

Разумеется, я очень сильно напился, перед тем как звонить ей.

Я добрался до «Хромого Пола», заказал графинчик водки, уйму горячей закуски и приступил к лечению душевной травмы. Часам к шести я достиг той кондиции, когда можно не отвечать за свои поступки перед совестью, оставив это дело завтрашнему, утреннему Логинову. Вызвал такси и поехал на Русановскую набережную – в дом, где жила другая одинокая душа.