– Можно. Здравствуйте, Василий Михайлович. Вы – ко мне?

– К тебе. Ты занята?

– Да. То есть – нет. Или... да... В общем, у меня там... – Дарья помахала рукой в направлении кухни. – У меня в духовке запекается... кура!

– Дашка! Ты – прелесть! Ты даже себе не представляешь, какая ты прелесть вместе с этой своей печеной курой!

Зиновьев понюхал воздух и понял, как он зверски хочет есть.

– Кура готова? – спросил он у Даши.

– Кура? – Дашка опешила. – Ну, в общем-то, готова, но хлеба нет!

– А что есть? – спросил, хитро прищурившись, Зиновьев.

«Ну вот, Дашка, это твой экзамен! Сдашь его сейчас – и все! А что все? Ее еще надо спросить – хочет ли она это «все»! Да для меня! Для меня – «все»!»

– Ну... есть немного... булки...

Дашка ничего не понимала. Она совсем не знала, как говорят в Москве и как принято говорить в этом городе. Она не читала Льва Успенского и не знала, что думала о питерских запахах Анна Ахматова. Она просто легко впитала тот язык, на котором говорили обитатели квартиры. Из настоящих, коренных горожан здесь была только Евдокия Дмитриевна. И это от нее у дяди Пети, у Аллочки с Юркой, а потом и у Дашки в обиходе легко появились «кура» к обеду, «булка» на завтрак и «пышки» по праздникам.

Услышав следом за «курой» еще и «булку», Зиновьев расхохотался.

– Дашка, Дашка! Знаешь, как ты меня порадовала? Ну что, накормишь меня своей курой? Я сегодня, Даш, не завтракал.

– Ну, проходите. Только у меня к чаю ничего нет...

– Это не проблема. Я сейчас.

Зиновьев достал из глубокого кармана своего долгополого пальто здоровенную трубку-телефон – самые первые мобильники были огромными, чуть меньше утюга, – набрал номер и коротко отдал распоряжение:

– Витя, смотайтесь в магазин и купите еды разной и к чаю вкусностей, и в семнадцатую квартиру – чай пить.

Потом присел на старый стул в прихожей, по-свойски стянул ботинки.

– Ой, а у меня... больших тапочек нет! – Дашка покопалась для приличия в обувной тумбочке.

– А я не замерзну!

– Да, не замерзнете, в комнате тепло. Проходите, пожалуйста!

* * *

Зиновьев давно уже забыл, что есть в природе такая смешная мебель, и такие шторы допотопные, и настольная лампа с гнущейся «шеей». А тут увидел все это в Дарьином хозяйстве и сразу вспомнил детство свое полунищее в огромной коммуналке, перешитые батины брюки, коврик настенный с бахромой – мамину гордость.

– У меня без особой роскоши. – Дарья поборола смущение. – Но меня устраивает. Вам, наверное, смешно, но мне после моей вчерашней исповеди не стыдно показать вам свое жилище. Только перед друзьями вашими мне будет не очень удобно, когда они придут чай пить.

– Брось ты! Они нормальные парни. Все понимают. А уж как я-то понимаю, ты себе даже не представляешь! Дашка! Я же сам среди таких вот вещей вырос. И если честно, то скучаю порой в современных интерьерах по маминым накомодным слоникам, которых страшно любил в детстве. Я играл в солдатиков, и слоники были боевыми индийскими слонами. А потом их объявили пережитком прошлого и мещанством, и понесли люди милых сердцу каменных животин, которых держали в доме на счастье, на помойку... А мама моя не выбросила их. Когда дачу рушили, я их в коробку сложил и домой привез. Жена разоралась... Да. Но это уже совсем другая история.

* * *

Потом они вчетвером пили чай, придвинув стол к дивану, потому что стульев не хватило. Сереже и Вите Осокину Дашу представлять было не нужно. Зиновьев только пояснил:

– Парни! Дашка – не только замечательная художница, но и лучший дворник микрорайона! Она этим не хвасталась, это я сам прочитал. Кому интересно – вон на стене вырезка из газеты!

Дашка покраснела.

– Не красней! Тебе что, стыдно за то, что дворником работаешь?

– Нет, конечно! Просто... Ну, написали про меня, вот я и повесила...

– Вот и я про то же: труд – это не стыдно. Но должен тебе сказать, дворником ты больше работать не будешь. Не женское это дело. Посмотри на свои ручки!

Дашка поспешно спрятала руки под стол.

– Я помогу тебе. Хочешь рисовать – будешь рисовать. Хоть пой! Устрою. А сейчас мы пойдем с тобой в кино.

– Куда?!! – Дарья решила, что ослышалась.

– В кино. Даша. Ты подарила мне немало приятных минут, я словно в детство свое вернулся. Так подари мне еще и кино это, дневной сеанс, а?

Он говорил так, будто они с Дашкой вдвоем сидели в комнате и не было рядом ушей Вити и Сережи, – впрочем, те вполголоса переговаривались между собой. Видимо, за долгие годы работы с Зиновьевым привыкли быть в тени и слышать лишь то, что нужно было слышать.

– Я даже не знаю... – Дашка засомневалась. – Я вообще-то сегодня собиралась пойти поискать себе ботинки!

– Отлично! Едем покупать ботинки! И не только. Куртка тебе новая нужна? Шапка? Еще что там нужно тебе, думай – все купим. А потом – в кино. Можно так?

– Ну... Можно, наверное...

* * *

Даша с трудом понимала, что происходит. Она, конечно, вчера допоздна думала об этом человеке, который так внезапно ворвался в ее жизнь. Она рада была тому, что Зиновьев, как когда-то Ваня Сурин, помог ей. И дело не в новеньких хрустящих долларах, которыми Василий Михайлович щедро расплатился за Дашкины картинки. Дашке немного неудобно было: все-таки таких денег ее работы не стоили. Но деньги ей были очень нужны. Если честно, уже давно хотелось изменить что-то в себе, гардероб поменять. А после того, как она проехалась в зиновьевском «мерседесе», ей просто страшно захотелось преображения. И капитал у нее как раз появился, долларовый. Она собиралась на вещевой рынок, а Зиновьев прямиком повез ее в центр.

Когда белый «мерседес» остановился на Невском у огромного магазина, в витринах которого крутились на манекенах в лучах крохотных софитов шубки, шубы и манто, Дашка сжалась вся и твердо сказала:

– Я туда не пойду.

– А я туда и не зову тебя. Музыку слушай и посиди немножко, ладно?

* * *

Зиновьев вышел из машины, кивнул Вите Осокину. Дарья видела их отражение в боковом зеркале. Мужчины посовещались о чем-то и поднялись по ступенькам в магазин. Минут через пять вышел Витя с незнакомым молодым парнем, который открыл заднюю дверцу «мерседеса» и легко, как кузнечик, закинул свое тоненькое тельце в салон. Дарья обернулась к нему.

– Здравствуйте, барышня! – Молодой человек элегантно поймал Дашкину ладошку и слегка коснулся ее губами. – Эдик.

– Даша.

Парень окинул Дашу цепким взглядом с головы до ног и выдал:

– Хорошие данные. Цвет волос удивительный. Про глаза – молчу. Боюсь, этого комплимента мне Василий Михайлович не простит никогда. Рост – 165 – 170, вес – 55, размер 46, нога... Ногу не видно!

– Тридцать шесть... Босоножки – тридцать пять... – удивляясь всему, произнесла Дарья.

– Тридцать шесть и тридцать пять! Отличный размер. Золушка! Ну что ж, милая Золушка, ждите-с!

Он дважды повторил свое «ждите-с!», улыбнулся Даше красиво и снова легко, как кузнечик, выпорхнул из «мерседеса».

* * *

То, что происходило с Дашей Светловой, было сказкой наяву. Золушка, у которой появился принц хоть и на железном, но белом коне. Принц был, правда, совсем не молод. И Даша относилась к нему как к старшему другу, как к Ване Сурину, а не как к кавалеру. И понять не могла, почему Зиновьев уделяет ей столько внимания. И не просто внимания. Все это стоило огромных денег.

Когда из магазина вышел Витя Осокин, загруженный по самую макушку пакетами с названиями известных европейских фирм, Дашка все поняла. Нет, она, конечно, догадалась обо всем раньше. Еще тогда, когда в «мерседес» впрыгнул этот бойкий магазинный кузнечик. Даша бы ни за что не вышла из машины и не пошла бы сама в этот супермодный магазин, в котором она ни разу за годы своей питерской жизни не была, даже из простого женского любопытства не заходила! Зачем??? Ведь она не собиралась там ничего покупать.

Это Зиновьев хорошо понял и поступил как истинный джентльмен, устроил все наилучшим образом. Когда он плюхнулся на водительское место и за ним легко закрылась дверца, Дашка спросила:

– Это... все... мне?

– Тебе. Не отказывайся, пожалуйста, ладно? Я понимаю, что ты все понимаешь, что это дорого и тэдэ, и тэпэ. Это не дороже денег. А деньги... Пойми, Даша, время показало, что они радость приносят только тогда, когда их есть на что тратить с радостью.

– Вам не на кого тратить их с радостью?

– Не-а... Не на кого. Так получилось. Ты за мою выходку не обиделась? Ты гордая, я вчера это понял. Я ужасно боялся. Но я надеялся, что ты поймешь искренность моего порыва. Ты очень красивая. И взрослая девушка. А одеваться взрослой и красивой девушке надо красиво. Я рад, что могу тебе в этом помочь. Знаю, ты сейчас скажешь, что так не бывает, что тут что-то не то. Все бывает, и все то. Я не молод, сентиментален, а сентиментальность ищет выхода. У меня совсем недавно не стало мамы, и я осиротел. «Сиротство, как блаженство»... У кого это сказано? Не помню. Так вот, сиротство, как блаженство.

– Бэлла Ахмадулина.

– Молодец! Точно! Читала?

– Нет, кино смотрела, а там песня. Запомнила.

– Ну, тоже хорошо. Я, наверное, тоже оттуда вынес. А как мамы не стало, так слово «сиротство» ощутил всем организмом. Знаешь, она болела, уже не ходила совсем, а я этого не замечал. Потому что был дом, где она меня ждала, была она, живая, с глазами, в которых всегда были искорки. Даже когда уходила туда, глаза прежними оставались. Я хорошо запомнил. И в ту же минуту понял: все! Все кончилось! Я один остался на всем белом свете. Родственники есть. Но это не в счет...

Зиновьев замолчал. И молчал долго. Даша погладила его руку, которая сжимала ручку переключателя передач.

Зиновьев посмотрел на нее:

– Ты поняла меня?

– Поняла. Ты... Ой... Вы...

– Давай на «ты», так проще.

– Ты ощущаешь потребность в понимающем тебя человеке, ты хочешь его дарить. Я не ошиблась. Я читала. Раньше так говорили и на открытках писали: «Кого люблю – того дарю». «Дарю» – то есть одариваю. Я знаю, что это такое. Знаешь, сколько я своих работ подарила? Вижу, что нравится человеку, а купить не может. Вот и дарила, потому что знала, что они принесут именно этому человеку огромную радость. По глазам видела. Но то и вот это, – Даша кивнула на пакеты с обновками, – по-моему, принципиально разные вещи.

– Вот-вот, девочка! «Принципиально разные»! То, что делаешь ты, и вот эти тряпки, которые нужны нам, чтоб элементарно не замерзнуть, – это принципиально разные вещи. Поэтому и обсуждать не будем. Я буду рад, если тебе понравится. Мы сейчас заедем к тебе, ты все посмотришь, примеришь, а потом давай все-таки в киношку, а? На дневной сеанс...

* * *

Дома Даша аккуратно распаковала вещи. Боже мой! Чего здесь только не было! У нее не то что никогда не было таких вещей – она даже не мечтала о них.

Дашка коротко всплакнула над ворохом со вкусом подобранных импортных штучек, явно присоветованных Зиновьеву шустрым Эдиком, который знал толк в одежде.

Но слезки девичьи быстро высохли, и Даша радостно улыбнулась своему отражению в зеркале.

...Зиновьев услышал, как скрипнула дверь парадной, и увидел, как вытянулись лица у Вити и Сережи, с которыми он разговаривал в ожидании Дарьи. Василий Михайлович медленно развернулся и окаменел. Нет, можно сколько угодно говорить о том, что одежка, по которой встречают, – не самое главное в человеке. Конечно, это так, и народную мудрость оспаривать никто не будет, но, черт возьми, что же она делает-то, эта хорошая одежка, да еще с прехорошенькими девушками!

Уютная короткая шубка из рыжей лисички была Даше удивительно к лицу.

И джинсы на Дашке были просто супер! И сапожки короткие из светлой замши с меховыми отворотами. «Все-таки Эдька классный стилист! – подумал про себя Зиновьев. – Я думал, что платиновой блондинке никак не пойдет рыжий мех, а он разглядел то, что лиса не совсем рыжая, а с серебристыми вкраплениями».

– Дашка! Красавица! – Зиновьев покрутил ее, полюбовался со всех сторон. – Все! Теперь – в кино!

* * *

Они нашли кинотеатр, в котором показывали старые советские фильмы, и купили билеты на «Полосатый рейс». До начала сеанса было больше часа, и Василий Михайлович потащил свою очаровательную спутницу в кафе, упорно называя его «буфетом». Витя и Сережа куда-то испарились и не мешали Зиновьеву общаться с девушкой, которая не могла налюбоваться на себя. В кафе она села напротив большого зеркала и украдкой посматривала в него. Зиновьев видел это и улыбался. Глазами. А потом не выдержал и расхохотался:

– Дашка, я ревную тебя к этой шубе! Знаешь, вчера, когда ты была в своей жуткой куртке, мы с тобой целый вечер сидели в кафе, и ты смотрела только на меня. А сегодня ты на меня совсем не смотришь! Ты смотришь на себя. Тебе нравится?