Сеня с пожитками, которые он побросал в клетчатую сумку, снова пришел в кухню. Увидел, что Дарьи нет. Прислушался. В ванне журчала вода в кране. Он несмело постучал.

– Даш! Ты прости, а?

– Простила, – ответила Дарья и включила воду посильнее, чтобы прополоскать полотенце.

– Даш, может, я... это... останусь, а?

– Уходи.

– Даш, может, останусь? Куда я сейчас??

– Уходи! – рявкнула Дарья и влепила сырым полотенцем по двери, как хлыстом. С гвоздя, вбитого в стену, соскочил таз, поскакал по просторной ванной комнате и заплясал на одном месте, гремя на сером кафельном полу. От звука этого Сеня отшатнулся от двери, испуганно посмотрел на Евдокию Дмитриевну.

– Тогда я пошел, – сказал в кухонную пустоту, подхватил сумку, и через минуту входная дверь притворилась за ним почти без звука.

Даша вышла из ванной минут через десять. Глаза покрасневшие, руки тоже. Глаза, видать, от слез, руки – от холодной воды. Полотенце встряхнула, развесила аккуратно на батарее.

Евдокия Дмитриевна все так же невозмутимо восседала за столом и читала газету.

– Евдмитна, – скороговоркой выпалила Даша. – Я права?

Мудрая соседка, казалось, как будто ждала вопроса от нее.

– Ты вправе поступать так, как считаешь нужным. Кто-то готов мириться, кто-то – не может и не хочет. Тут нет правил.

– Я не могу и не хочу.

– Тогда будет болеть, пока не зарастет.

– А если бы я поступила иначе, не болело бы?

– Болело бы. Только там нужен был бы терапевт. А тут ты поступила как хирург. Это я тебе как врач в прошлом говорю. И еще, как доктор, скажу: любящее сердце болит всю жизнь, потому что на каждую каплю любви приходится по сто капель боли.

* * *

Даша переболела Сеней Зайчиком достаточно быстро. Наверное, потому, что обида была сильна. Да еще потому, что все это напомнило ей ее детские страдания. Неделю она лежала на диване, отвернувшись к стене. Вставала только утром на работу, быстро убирала двор, еще до того момента, когда жильцы начинали выползать на улицу, и пряталась в своей комнате. Сеня приходил несколько раз. Об этом ей додожил дядя Петя. Но мальчика с красивой фамилией Зайчик не пустили в дом, где он умудрился так легко нагадить.

Даша бы и еще с недельку хандрила, но в один из дней рама ее окна, завешенного плотными шторами, содрогнулась, с улицы в комнату протянулась здоровенная волосатая лапа, которая легко выбила шпингалет из его гнезда, после чего окно открылось, и в Дашину комнату ввалился Ваня Сурин.

– Вань, ты как это? У меня ведь этаж полуторный... – с удивлением сказала Даша.

В это время над подоконником поднялась голова Светы.

– Вань, ты не убился? – спросила его верная подруга. – Ну, Дашка, соседи у тебя – чистые церберы! Такую оборону тут организовали. Пришлось в окно пробираться.

Ваня присел на краешек дивана и неуклюже погладил Дашино плечо под старым свитерком.

– Даша-Данечка-Дашута! Уж такие мы, мужики, засранцы, прости господи! Дашка, нам плохо без тебя. Ты почему не приходишь? Сеньку мы выгнали. А тебя ждем.

– Вань, ему ведь идти некуда.

– Некуда. Так об этом раньше надо было думать, когда паскудничать решил. Ты не вздумай жалеть его! Он мужик. И я с него просто как с мужика спросил. Ты уж извини, я по-другому тоже не мог. И рыжую выгнали. Поэтому ты приходи к нам, а? Дашка, тебя все любят! А любовь еще будет у тебя!

– Ну уж нет! – Дашка зло прищурилась. – «Любовь»! Ты, Ваня, вроде большой мужик, а в сказки веришь...

Ваня со Светой, которая так и осталась за окном, переглянулись.

– Вот именно, Дашка, в сказки. И ты еще вспомнишь меня. А сейчас собирайся и пошли. Нам тебя недостает. Да, еще есть заказ на твои картинки! Пошли! Там все объясню.

Дарья немного поупиралась, но Ваня не отступал, и она вынуждена была покинуть диван, причесаться и пойти в мастерскую, где хитрый Ваня нагрузил ее работой. Потом уж она поняла, что «заказ на картинки» Ванька просто придумал, чтобы затащить Дашу к себе. Он выдал ей аванс, приличный, между прочим, объяснил задачу, мол, якобы некий книжный магазин желает оформить секцию детских сказок и с этой целью заказывает сразу десять маленьких – в Дашкином стиле! – работ.

Дашка взялась с таким энтузиазмом, что скоро от печали ее по Сене Зайчику не осталось и следа. Правда, вместе с этим Даша Светлова обрела способность очень цинично обращаться со словом «любовь» и с теми, кто ей ее предлагал. Как хирург. «Резать, к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!»

– Вань, – сказала она как-то старшему другу. – Мне теперь жить страшно. Я никому не верю.

– Доктор – время, Дашка. Просто твой день еще не пришел. День, как праздник, которого нет в календаре. У кого-то это День Розового Слона, у кого-то – День Малинового Варенья! Ну, в общем, чего-то такого, что имеет значение только для двоих. Для остальных – тайна за семью печатями. Сказка, Дашка!

– У меня пока что каждый день – День Сурка! И пока придет такой праздник, о котором ты говоришь, я разобью не одно сердце! Но и вывернуть себя наизнанку не могу, – жаловалась Дашка. – Ты Костика видел из 95-й квартиры? Ну, я пару раз его сюда приводила. Приличный парень, в университете учится. Мама-папа – замечательные люди. Бабушка меня обожает. И всем нутром я чувствую, что он человек хороший.

– Ну?

– А я ему сразу сказала – ничего серьезного, необременительные отношения. Вот тебе и «ну»...

– Сама не хочешь серьезного?

– Не хочу, представь себе. Не столько не верю, сколько не хочу. А, да ну их всех к черту! Счастье, Вань, не в том, чтобы кто-то сидел рядом. Да и рановато мне думать, есть ли кому стакан воды подать! Извини за цинизм, но, говорят, что пить-то тогда совсем и не хочется! Счастье в том, что у тебя что-то рождается. Мысль, картинка, ребенок. Про-из-ве-де-ни-е! Вот в этом, Вань, счастье. Для меня по крайней мере.

– Ну ничего, Дашка. Главное, ты не киснешь! Переубеждать ни в чем не буду. Всему свой срок. Но мысль твоя о «про-из-ве-де-ни-и» мне нравится. Я себя и сам уже ловил на ней. Но как-то не мог оформить. А ты схватила правильно.

* * *

Невинный обман художника Вани Сурина с заказом для книжного магазина сыграл в жизни Даши серьезную роль. Отработав его и получив приличные деньги, она загорелась идеей и дальше создавать свои маленькие «произведения». И у нее это славно получалось. Потом Ванька, конечно, признался, что не было никакого заказа, что это он, так сказать, для «поддержания штанов» Дашке помогал, а вернее, для поддержания духа.

– Дашка, но ты не думай, ты ничего не должна. Я твои картинки сувенирщикам отдал, они у них вмиг ушли. Можешь, кстати, писать свои картинки и так же продавать – пристрою тебя.

Так Даша Светлова стала своей среди художников, которые устраивали выставки-продажи на Невском. Благодаря авторитету Вани Сурина относились к ней там терпимо. А когда увидели, что она со своим письмом, с кошечками-собачками и прочей четвероногой мелюзгой – Дашка стала рисовать разных звериных детенышей – никому дорогу не переходит, с ней стали дружить.

Для Даши это был не просто существенный приработок к ее не очень большой дворничьей зарплате, но и дверца в иной мир. Дворник – это, конечно, хорошо. И стыдного в том ничего нет, и жилье опять же. И Дарья к этому всему относилась правильно. Вот только очень переживала, слыша «Понаехали!», поэтому предпочитала жить по легенде, которую сама придумала.

Этим всем, которые на свою голову «понаехали», приходилось тяжело пробивать себе дорогу в иной, нелимитный, мир. Учиться на заочном, так как надо было работать. Работу поменять не моги – жилье потеряешь. Прописка – с особой отметкой. Хорошо хоть, печать на лбу – «лимита» – никто не ставил!

Может быть, кому-то все это было, как говорится, по барабану, но вот Даша Светлова тяжело переживала эти унижения. Слишком много их было в жизни. И слишком мало радости. Вот поэтому, влившись в компанию уличных художников, она, словно через крохотную дверку в каморке папы Карло, уходила в иной мир. Картинки Дарьины раскупали охотно, цену она не задирала. Могла и вообще бесплатно отдать, если видела, что работа ее понравилась, а денег у покупателя нет. Она не им дарила, а себе, и главным образом то, чего у нее самой никогда не было в жизни.

А потом ее нашел Василий Михайлович Зиновьев.

Они тогда до закрытия просидели в этом кафе у Саши Никитина, который не мешал, не торопил. Дарья все-все о себе рассказала. Они выпили, кажется, ведро кофе, и, наконец, Зиновьев встал, задвинул стул и сказал:

– Поехали!

Вместе с молчаливым Витей Осокиным они довезли Дашу до дому.

– Даш, оставь мне свой телефон. Пожалуйста. – Зиновьев покопался во внутреннем кармане своего пальто, достал толстую записную книжку и, смущенно глядя на Дарью, спросил:

– На какую букву записать?

– На букву «С». Я – Светлова.

Даша продиктовала номер телефона.

– Только он у нас коммунальный, поэтому не звоните, пожалуйста, очень рано и очень поздно.

Даша неуклюже вылезла из машины и тут же почувствовала, как холодно на улице, как резко секут лицо сухие снежинки. После теплого и уютно-кожаного салона белого «мерседеса» Василия Михайловича Зиновьева контраст был разительный. И вообще, Дашка вдруг заметила свою дурацкую изрядно поношенную куртку из старомодной болоньи, красные руки с длинными пальцами, которые слишком сильно торчали из куцых рукавов.... Ей стало стыдно. Первый раз за ее питерскую жизнь. Среди обитателей мастерской Вани Сурина Даша ничем не выделялась. Там в ходу были изношенные свитера неопределенного цвета, драные джинсы и обувь, которую приличные люди стесняются носить. А тут...

Дашка вспомнила тонкий флер запахов этого вечера: нежно-морской парфюм очень небедного, судя по всему, человека, который почему-то сумел вытянуть ее на откровенность, запах нового автомобиля – кожаный, слегка острый, щекотавший ноздри, терпкий аромат хорошего кофе и даже ментоловый вкус крошечных конфет, которыми Василий Зиновьев заменял сигареты. И почему-то ее очень волновало то, что ее новый знакомый попросил у нее номер телефона. Правда, ее смущало, что мужчина вдвое старше ее... И вообще, она ведь совсем ничего о нем не знает.

* * *

Он первый раз за много лет испытал нежные чувства к женщине. Вернее, к девушке. Еще правильнее сказать – к большому ребенку. Это была такая смесь чувств, в которой он не мог разобраться сразу. Такого у него, пожалуй, не было никогда. Существовала семья, имелись жена, сын. Но Зиновьев не мог вспомнить, когда от чувств к своим близким у него щекотало под ребрами.

– На дачу поехали, – сказал Зиновьев. Витя Осокин обернулся к нему вполоборота и вопросительно посмотрел.

– На дачу, Витя, на дачу.

* * *

Дача у Зиновьева была в Комарове: на отшибе, в сосновом лесу он построил двухэтажный бревенчатый дом с теплой верандой. Сосен рубить не дал. Только на пятачке, где возводили домик, вырубили несколько стволов. Не планировалось на участке ни парников строить, ни грядок разбивать. Сосны в полном беспорядке да ели живой изгородью, за которыми не видно было высокого забора – не дощатого без просветов, а из сетки, который не был виден на зеленом фоне, и казалось, что за елками просто сразу начинается лес. Летом в нем росли грибы и ягоды. И на участке тоже.

Зиновьев любил полежать в старом полосатом гамаке, натянутом между двумя деревьями у высокого крыльца. Он был настоящим дачником, типичным. Причем не из тех питерских садоводов-огородников, что гнут спину на шести сотках с ранней весны до поздней осени, сажая два ведра картошки весной и собирая одно по осени, а настоящим дачником – отдыхающим в загородном доме с участком.

Сначала, когда Вася Зиновьев был маленьким, его родители по местной городской традиции ежегодно снимали дачу в Лахте. Они подружились с хозяйкой дома – одинокой старушкой Екатериной Матвеевной Куковой, и стали почти родственниками. Поэтому, умирая, баба Катя, как звали ее все Зиновьевы, отписала свой домик с участком им.

К даче все они были очень привязаны и не давали ей стареть: глава семейства Михаил Андреевич Зиновьев вместе с Васей постоянно что-то ремонтировали, колотили и поправляли.

Потом отца не стало. Он тяжело переживал то, что Василий не пошел по его стопам, забросил учебу в строительном институте. А потом... А потом Василий Михайлович вместе с его бизнесом загремел в лагерь, и сердце Михаила Андреевича не выдержало. Мать, Адель Максимовна, более стойко перенесла это несчастье и все восемь лет ждала своего Васеньку. И каждую весну отправлялась на дачу, где жила до холодов.

В то время у Зиновьева уже была семья, в которой родился сын Миша, и Адель Максимовна всячески зазывала на дачу невестку с внуком. Но Кира Сергеевна свекровь не жаловала, а посему на даче появилась за восемь лет лишь несколько раз.

Когда Адель Максимовна умерла, Кира Сергеевна буквально измором взяла Зиновьева. Спекулируя здоровьем сына, она убедила Василия Михайловича в необходимости разрушить старый дом и построить нормальный коттедж, «как у людей».