Нина держала ванночку, куда хирург бросал пораженные болезнью кусочки мозга, некоторые из них были величиной с конский боб. Затем Лейла промыла полость раствором борной кислоты. Однако гной не переставал сочиться. Виленский бодро сказал:

— Нам понадобятся лампы. Где-то должна быть еще одна полость, так что мне придется сверлить опять.

Нина с Лейлой поставили лампы, и Виленский приставил трепан к основанию черепа. На этот раз на трепанацию ушло больше времени, а затем вся процедура повторилась почти без изменений. Гноя теперь было еще больше, и Лейла заливала очаг нагноения раствором, пока он не стал свободно вытекать и из верхней полости.

— Ему не потребовалось еще хлороформа?

Нина покачала головой.

— Он впадает в кому. Теперь нужно сделать дренирование.

Нина передала тонкие стеклянные трубки с резиновыми наконечниками, и доктор вставил их в отверстия в черепе.

— Не зря мы их купили, — с удовлетворением заметил он. — В большинстве российских больниц до сих пор используют декальцинированные куриные кости.

Лейла присыпала раны борной кислотой и начала накладывать повязки из стерильной марли. Нина глядела на пару пуговиц из слоновой кости, лежавших на марлевой подкладке. Доктор ответил на ее невысказанный вопрос:

— Вставлять кость на место не всегда необходимо. Если бы он поправился, кожа затянула бы дыры. Но абсцессы оказались на удивление глубоки, и, нужно признать, шансы, что пациент выживет, крайне малы. Будь у меня возможность сделать эту операцию пораньше, все могло бы быть иначе. А вообще, — он стянул марлевую повязку и улыбнулся, — мы вполне успешно завершили нашу первую сложную операцию.

Неважно было, что юноша обречен — зато внутри он был безупречен, как резная чаша, как выпитое через дырочку яйцо. Когда перевязка была закончена, Виленский снял фартук и вышел поговорить со стариком-отцом, который все еще молился во дворе. Лейла откинула простыню, и Нина увидела, как прекрасно тело юноши — тело, в котором все еще пульсировала жизнь, бежала по жилам кровь. Она протянула было руку, чтобы дотронуться до него, но Лейла накрыла его свежей простыней, а потом показала, что нужно прибраться.

Пол был скользкий от гноя и крови, и первым делом они вымыли его; потом сложили инструменты в стерилизатор, надраили раствором столик, опорожнили ведра с кровавой водой. Лейла предоставила Нине вымыть раковину, сама переобулась, а потом пощупала юноше пульс и занесла результат в историю болезни.

Нина стащила резиновые перчатки. Ее руки были усеяны красными пупырышками, но они совсем не причиняли боли. Она вымыла в раковине перчатки и повесила их сушиться, с усилием сглатывая слюну — у нее было какое-то странное ощущение в горле. Взглянув на нее, Лейла чиркнула записку:

«У тебя онемел язык — это пройдет».

Снаружи послышался исполненный величайшего достоинства голос старика — отца скрипичного мастера:

— Ему не на что было надеяться — вы дали ему последнюю надежду. Это все, чего мы можем ожидать в этой жизни. Ну а теперь его жизнь и смерть — в воле Божьей.

Лейла написала еще одну записку:

«Ты молодчина! Теперь иди поспи».

Быстро наклонившись, Нина поцеловала ее в щеку. Уже повернувшись к выходу, она заметила две пуговицы из слоновой кости, сиротливо лежащие на подносе, и, воспользовавшись тем, что Лейла отвернулась, сунула их в карман.


Светила полная луна, так что Нине не потребовалась свеча, и она с легкостью несла одеяло через луг. В оранжерее она бросила одеяло на землю и достала из кармана кружочки влажной кости. Они были поразительно гладкими и, лежа на ладони, поблескивали в лунном свете. «Смотри! — звучал в голове мамин голос. — Невероятно!» Но в этом не было ничего невероятного — они дали скрипичному мастеру последний шанс. Она положила оба кругляшка, бок о бок, под самым стволом пальмы и с силой вдавила их пальцами глубоко в теплую землю, чтобы там они превратились в ракушки, привезенные из Биаррица…

Проснувшись через несколько часов, Нина начала задыхаться — в горле словно засела пробка. Встав на четвереньки, она попыталась вдохнуть, ловя открытым ртом холодный воздух, с трудом втягивая его через распухший язык. Наконец ей удалось отдышаться, делая один лихорадочный вдох за другим; постепенно вздохи переросли в рыдания. Она плакала от испуга, оттого что у нее болело горло, оттого что она была одна в саду… и всегда будет одна. Мама умерла, и скрипичный мастер с мраморно гладким черепом тоже умер. Нина вспомнила его последний взгляд, и теперь она поняла, что в нем читалось, — ужас. Когда она давала ему хлороформ, он увидел собственную смерть. В нос опять ударил отвратительно сладкий запах хлороформа, и ее стало рвать прямо на одеяло.

Руки и ноги дрожали, а горло и носоглотка горели огнем. Когда отпустило, она встала, доковыляла до бочки с дождевой водой и, прополоскав рот, чтобы избавиться от мерзкого вкуса, стала пить свежую воду, а потом упала в плетеное кресло.

В лунном свете оранжерея казалась огромной, точно собор. Нина просидела так очень долго, чувствуя лишь отчаяние да боль в горле. Но постепенно стало проявляться ощущение, будто все ее нервы на пределе. Что-то подобное она иногда испытывала маленьким ребенком, когда играла с какой-нибудь из полудиких кошек, живших в хлеву: кошка подходила ближе, так, что носом почти касалась Нининого носа, и, когда звериная плоть становилась совсем близко, кончик носа у Нины начинало покалывать. Сейчас такое же ощущение было у нее во всем теле, как будто совсем рядом притаился какой-то большой зверь.

— Нина! — послышалось вдруг откуда-то сверху, и она, вскинув голову, вгляделась в верхушку пальмы. — Нина!

Голос был низкий, и она не только слышала его звучание, но и ощущала его цвет. Голос был бронзовый.

— Нина!

Пальмовые листья превратились в крылья. Показалось лицо. И глаза, от которых ничто не могло укрыться.

Ангел.

— Нина!

Голос доносился издалека, из-под крыши оранжереи, которая теперь была выше самого высокого здания на свете, — и в то же время был совсем рядом, шептал ей прямо в ухо.

— Да… — прошептала она в ответ.

— Ты должна уехать, далеко-далеко.


Дарья нашла ее на рассвете. Небо было бледно-серым, за конюшней пели петухи. В полумраке пальма казалась старой и унылой, и Нина поняла, что пальма тоже умрет. Она уже видела, как рабочие вынимают стекла из дальней стены, и теперь поняла, что оранжерею потихоньку разбирают, чтобы использовать стекла в новых парниках для рассады и кабачков. Их пальма исчезнет так же, как исчезла та, на фреске.

— Так вот ты где, — Дарья глядела на нее сверху вниз, кутаясь в шаль.

От Нины разило рвотой, которая засохла спереди на халате и в волосах. Ей было все равно.

— Он умер, так ведь? — спросила она хрипло.

— Он так и не пришел в себя. Отец сидел с ним до конца.

Доктор Виленский оперировал, зная, что им не спасти жизнь юноши. А она приняла кокаин и видела ангела. Нина снова подняла глаза на экономку, которая не сводила с нее пристального взгляда.

— Мне нужно уезжать отсюда, — прошептала Нина.

— Да.

Значит, Дарья уже знает. Что еще она знает?

— Дарья Федоровна, мамины драгоценности… они все еще лежат в сейфе?

Каждую неделю в малой столовой отец выдавал Дарье деньги на хозяйство, и иногда сейф бывал открыт.

— Думаю, да, но у твоего отца полно всяких замыслов насчет больницы, и может статься, он продаст их. Те картины, которые сняли… сдается мне, что они уже проданы, и канделябры тоже вот-вот пойдут следом.

Нина поняла, что нельзя терять времени.

— Если я возьму свое приданое и сбегу, ты поедешь со мной?

Дарьино лицо было непроницаемым.

— Нам некуда бежать, в России нас везде найдут. Тебя опять привезут сюда, а меня — в Сибирь.

Нина поглядела наверх, где на фоне утреннего неба темнели зубчатые края пальмовых листьев.

— У меня нет выбора. Мне придется уехать из России.

Глава пятая

Обмануть отца было нетрудно.

— Тетя Лена пригласила меня к себе на несколько дней, — сказала Нина, не поднимая глаз с его сапог, — чтобы я могла сходить к портнихе и сшить несколько серых платьев, таких, как у госпожи Кульман и Лейлы.

Он молча кивнул и ушел к себе в кабинет.

Тогда-то Нина и осознала, что они всегда лгали ему. «Папе необязательно об этом знать, — беспечно говорила мама. — Мы не скажем ничего такого, что может встревожить твоего отца». Пассивная ложь, ложь-молчание. И ничего не стоило сочинить сказку про серые платья, но умолчать о крепдешиновом, с розами, над которым уже работала портниха.

Тетя Лена приехала спустя неделю после того, как умер скрипичный мастер. Они с Ниной прошлись по лужайке, где только вчера срубили оставшиеся сирени.

— Я должна уехать, — сказала Нина, — сбежать отсюда.

Тетя ничего не ответила, и они в молчании спустились к изгороди Южного поля, где Катя испортила свое лимонное платье и вместе с ним погубила свою жизнь. Тетя Лена читала мысли племянницы:

— Твоя сестра несчастна. Я сказала твоему отцу, но он лишь ответил, что это его не касается. Ты должна понимать, что твоя судьба его тоже не волнует.

Нина лелеяла планы бегства. Она отопрет сейф — шифр был записан в мамином альбоме для любимых стихов, на тыльной стороне переплета. Она уже открыла было рот, чтобы рассказать о своем плане, но тетя перебила ее:

— У тебя есть только один способ. Тебе нужно выйти замуж, Нина. У такой юной девушки, как ты, должен быть защитник и покровитель.

Высокая трава слабо заколыхалась — стая уток пробиралась к речке. Нина уже продумала свою будущую жизнь. У нее была подробная карта Лондона, и она решила, что утро понедельника и вторника будет проводить в Британском музее, по средам — читать в библиотеке Мьюди, которую рекомендовала мисс Бренчли, а по четвергам — посещать Национальную галерею. Остальные дни она будет проводить за книгами… Должно быть, снять у приличной семьи комнату — пара пустяков…

При мысли о замужестве у Нины пересохло во рту. Когда-нибудь она, конечно, выйдет замуж, но сейчас об этом не может быть и речи — ведь ей всего только четырнадцать. Казалось, будто тетя винит ее в каком-то нехорошем поступке. Может быть, она прослышала о том студенте-медике, Георгии? Но между ними ничего не было… Заикаясь от смущения, она принялась оправдываться:

— Тетя Лена, поверь, у меня никого не было…

— И может статься, никогда не будет. О твоем отце ходят такие дикие слухи, что ни один приличный мужчина не возьмет тебя в жены.

Должно быть, у Нины был совсем ошалелый вид, потому что тетя взяла ее за плечо и встряхнула.

— Ты что, не понимаешь? Твой отец обесчестил тебя. О тебе рассказывают всякие гадости. Ты больше не бываешь в церкви и не общаешься с людьми нашего круга. Говорят, что ты раздеваешь и моешь пациентов мужского пола, даже самого последнего батрака; что ты держишь вопящих на операционном столе мужчин; что ты якшаешься с медсестрами, которые немногим лучше уличных девок…

— Так как же я смогу выйти замуж?.. — прошелестела Нина.

Британский музей, библиотека Мьюди, Национальная галерея, — все это разлетелось вдребезги от безжалостных тетиных слов. Елена заговорила быстро, дыша Нине в ухо:

— Тебе требуется мужчина, который не злоупотребит твоей неопытностью, но которому нужна жена, так же как тебе нужен муж. Лет тебе мало, но ты высокая, как твоя мать и сестра, поэтому выглядишь старше. И то, что тебе довелось пережить, сделало тебя более зрелой. Я знаю одного человека, англичанина. Он с компанией друзей гостит у Лавровых. Ему двадцать восемь лет, человек обеспеченный, с положением. Из некоторых его слов и из своих собственных наблюдений я сделала вывод, что ему нужна жена. Умная, чуткая девушка из хорошей семьи, которая станет ему верным товарищем. Пойми меня правильно, он хороший человек, иначе я бы о нем не говорила. Подобные браки нередки, и именно среди них бывают самые удачные, ибо культурные люди всегда сумеют договориться и в том или ином случае уступить друг другу. Я очень надеюсь, что пример твоей матери и Кати убедил тебя, что брак, основанный на страсти, это куда более рискованное предприятие. — Она вздохнула, как будто они уже обо всем договорились. — Сейчас он уехал по делам, он торгует металлами, но у них намечается бал, там ты с ним и познакомишься… Его зовут Ричард Трулав.


Две недели спустя Нина подъезжала в тетином экипаже к дому Лавровых. «Я сумею, — все повторяла про себя Нина. — У меня получится». Когда они подъехали к большой усадьбе, она постаралась успокоить дыхание.