Анна Бартон - Дерзкая и желанная

Хилди вошла в комнату, окинула быстрым взглядом сцену и пожала плечами. Хотя Оливии было не совсем прилично находиться в комнате наедине с мужчиной, но по крайней мере сейчас она полностью одета. Что же касается правил, то в эти дни их столько раз нарушали, что еще одно нарушение погоды не сделает.

– Плотник сказал, что начнет мастерить костыли тотчас же и сегодня к вечеру они будут готовы, и попросил прийти опробовать их, поэтому мы с Терренсом пойдем к нему после ужина.

– Сегодня? Но это же чудесно! – воскликнула Оливия. – Спасибо.

Джеймс поднялся.

– Поскольку выйти в столовую ты не можешь, я, пожалуй, тоже попрошу прислать мне поднос сюда. Заодно и рисунок закончишь.

– Мистер Эверилл подарил мне рисовальные принадлежности, – объяснила Оливия Хилди. – Прекрасная идея, правда?

– Да, действительно. – Служанка устремилась к госпоже. – Покажете, как у вас получается?

Оливия прижала листы к груди.

– Э… нет, пока не закончу.

Джеймс послал Оливии многозначительный взгляд, направляясь к двери.

– Увидимся позже – скажем, в семь?

– Прекрасно.

Позже Джеймс шел по коридору к комнате Оливии на умопомрачительные запахи ростбифа, овощей и свежеиспеченного хлеба, но, дойдя до ее двери, приостановился убедиться, что письмо на месте.

Оуэн, возможно, никогда не простит ему то, что он собирается сделать, но так будет правильно. И не только с точки зрения закона. Оливия – взрослая женщина и должна сама решать, что делать с отцовским письмом.

Твердо намереваясь довести это дело до конца, Джеймс постучал в дверь.

Хилди пригласила его войти, жестом указав на маленький, накрытый скатертью столик, сервированный на двоих и украшенный вазочкой с полевыми цветами.

– Все готово для обеда.

На Оливии было платье из золотистого шелка, в котором незазорно было бы появиться даже на лондонском балу. Глубокий вырез обнажал высокие, спелые выпуклости грудей. Волосы собраны в высокую прическу, за исключением нескольких локонов, которые обрамляли лицо.

Джеймс натужно сглотнул. Зрелище было восхитительным, а когда она улыбнулась, он почувствовал, что способен взобраться на любую пирамиду. Его все в ней восхищает! Она не умеет скрывать своих чувств и откровенно дает знать окружающим, что каждый из них для нее значит.

И живет так, словно каждый день – дар божий.

И Джеймс рядом с ней сознает, что это на самом деле так.

– Прошу, присаживайся, – пригласила Оливия.

Не в состоянии говорить, он улыбнулся и, вежливо кивнув, расположился напротив.

– Чудесно, правда? – Она ослепительно улыбнулась в мерцании единственной свечи.

– Воистину так.

Хилди прочистила горло.

– Мы с Терренсом пообедаем внизу, а после отправимся к плотнику. Но то, что у вас будут костыли, вовсе не означает, что вы сможете ими завтра пользоваться. Доктор сказал, вы должны отдыхать два дня.

Оливия задумчиво нахмурила лоб.

– Ну, думаю, утро второго дня определенно можно счи…

– Нет! – в один голос заявили Джеймс и Хилди.

– Что ж, прекрасно. – Плечи ее опустились, но тень улыбки осветила лицо. – Я не стану с вами спорить, и уж тем более с Хилди. Посмотри, она даже отыскала для нас бутылку вина!

Зардевшись от смущения, служанка взяла свою шаль и сумочку.

– Мне хотелось, чтобы ваш обед был особенным. Последние два дня вам пришлось нелегко.

– Я сама во всем виновата, – вздохнула Оливия. – А тебе спасибо за то, что помогла мне справиться.

– Отдыхайте, – сказала Хилди, направляясь к двери. – До мастерской плотника далековато, но, думаю, к девяти-полдесятому вернусь.

Служанка ушла, оставив их наедине. После короткого уютного молчания Джеймс сказал:

– Прекрасно выглядишь. Если бы я знал, что сегодняшний вечер будет таким официальным, то непременно захватил бы смокинг.

– Я постараюсь не обращать внимания на твой чересчур скромный наряд, – подхватила шутку Оливия, – если пообещаешь не замечать, что на мне только одна туфля.

– Согласен. – Он налил им вина, затем протянул руку через стол и сжал ее ладонь. – Я сегодня уже упоминал, что должен кое-что тебе рассказать. Видишь ли…

– Постой. Думаю, сначала нужно произнести тост. – Оливия подняла бокал, на секунду задумалась, и в глазах ее вспыхнули лукавые искорки. – За этот вечер. Пусть он будет полон сюрпризов, которые доставят нам радость сейчас… и останутся в наших воспоминаниях навсегда.

Он тоже поднял бокал, кивнув в знак согласия, хотя и сомневался, что сюрприз, который ей подготовил, станет тем, который она подразумевала.

– Нас некому обслуживать, – заметила Оливия, – но, признаюсь, так даже лучше: можно представить, что мы одни во всем свете и нет никого, кроме нас.

– Позволь в таком случае мне поухаживать за тобой. – Он снял крышки с блюд и отложил в сторону. – С удовольствием сыграю сегодня роль лакея. Что бы ни понадобилось – только попроси.

– Мне столько всего хочется! Но знаешь, чего больше всего?

– Бога ради, скажи, и я выполню любое твое желание.

– Мне бы хотелось знать, чем тебя так привлекает Египет, что ты готов оставить все: удобства, развлечения, своих родных и друзей – ради того, чтобы заняться исследованиями.

– Это сложно объяснить.

– И все-таки попытайся: я хочу понять.

Никто никогда не интересовался этим, но Джеймс видел, что она спросила не из праздного любопытства – его ответ для нее действительно важен.

– Твой брат и Фоксборн полагают, что в Египет я сбегаю от ограничений, накладываемых обществом… особенно от шейных платков, – попытался он свести все к шутке.

– А они ошибаются?

Джеймс ухмыльнулся.

– Не совсем. Большую часть шейных платков я намерен оставить дома. Но дело не только в этом.

Она проглотила кусочек спаржи и ободряюще улыбнулась.

– Когда мне было двенадцать лет, я прочитал про гробницы в древних пирамидах и увлекся греческой концепцией загробной жизни. Мне хотелось верить, что, помимо этого мира, есть иной, и я спросил маму, каким в нем был бы Ральф. Был бы он здоровым и сильным? Смог бы выражать свои мысли так же, как все мы, – ясно и без усилий?

Оливия отложила вилку.

– И что она ответила?

– Она заплакала. А потом спросила, что думаю я по этому поводу. Я сказал, что если фараон в загробном мире мог иметь солдат, и слуг, и кошек, то Ральф по крайней мере мог бы иметь здоровье.

Оливия тихо вздохнула.

– Мне это кажется совершенно разумным и правильным. Стало быть, ты, как и египтяне, считаешь, что все, чем мы дорожим при жизни, понадобится нам и после смерти?

– В некотором роде. Но речь идет отнюдь не о богатстве или слугах, не только об этом.

– О чем же еще?

– О нашей любви к родным и друзьям. Думаю, это то, что никогда не умирает.

В глазах у нее заблестели слезы.

– Надеюсь. Мне плохо без отца, но хотелось бы думать, что он любит нас: меня, Роуз и Оуэна, – пусть и издалека.

Иисусе, какой удобный случай!

– Оливия, я…

– Но я не хочу говорить об этом сейчас. – Она промокнула глаза салфеткой. – Расскажи, как росла твоя страсть к Египту.

Чувствуя, что ей нужно время, чтобы справиться с эмоциями, он продолжил:

– Я прочел все, что мог, о древних цивилизациях. После экспедиции Наполеона по египетской теме было написано множество исследовательских томов с картами гробниц, чертежами и рисунками, но я пришел в отчаяние, когда не нашел в книгах ответов на все свои вопросы. Мне хотелось знать, как были построены пирамиды и какой была жизнь у тех, кому выпал не слишком счастливый, на мой взгляд, жребий родиться фараонами. Я решил, что предпочел бы копаться в песках египетской пустыни, а не листать пыльные книжные страницы.

– Стало быть, стремление понять древних египтян привело тебя к изысканиям.

Он на минуту задумался.

– Меня интересуют и другие древние цивилизации или, скорее, возможность обнаружить связующие нити между нами и теми, кто жил тысячи лет назад. Одному французскому лингвисту удалось расшифровать часть иероглифов, найденных в гробницах. Если мы сумеем прочесть оставленные послания, то сможем понять.

– И, таким образом, узнать, что не так уж они от нас отличались.

– Да, – с признательностью отозвался Джеймс. – Мне нравится представлять, что мы связаны своей человеческой природой – своей потребностью любить и быть любимыми.

О, господи! Он лепечет, как идиот.

Оливия вздохнула.

– Как красиво. Кто бы мог подумать…

– Что именно?

– Что ты такой романтик.

– Я не романтик, – возразил он твердо, – а самый что ни на есть реалист.

Она послала ему понимающую улыбку.

– Ну конечно же.

– Помимо всего прочего, эта цивилизация многого достигла. И сама земля, и люди такие незнакомые и экзотичные. Жду не дождусь, когда пройдусь по узким улочкам Каира, проеду по песчаной пустыне и увижу пирамиды и сфинксов.

Оливия откинулась на спинку стула и кивнула.

– Кажется, я понимаю.

– Правда? – Его объяснение нельзя было назвать удовлетворительным, но он не удивился, что ей удалось что-то извлечь из его бессвязного лепета: она всегда понимала его с полуслова.

– В отличие от тебя мне было комфортно жить в своем безопасном, знакомом мире и никогда не хотелось путешествовать по дальним странам. Но ты говоришь об этом с такой страстью, что, возможно, теперь мое мнение изменится.

– Я не пытался…

– Знаю. Просто я рада, что наконец поняла. И от этого сегодняшний вечер кажется еще более волнующим.

– Да?

Она положила салфетку на стол и улыбнулась.

– Вне всяких сомнений. Заканчивай обед, и сам все увидишь.

Он скользнул взглядом по нежному изгибу шейки и соблазнительной выпуклости груди, питая бесстыдную надежду действительно увидеть все.

Оливия сделала изрядный глоток вина. Джеймс был сегодня каким-то особенным. Волнующая мужская сила и шарм были такими же, как всегда, но сегодня Оливия почувствовала то, чего за все годы, что знала и любила его, никогда прежде в нем не видела: уязвимость.

Впервые он перестал быть Эвериллом – блестящим поверенным, непревзойденным боксером и отважным исследователем, – а стал просто… Джеймсом. Джеймсом, который беспокоится о своей семье и волнуется за собственное будущее, как и все остальные простые смертные.

И от этой открытости, этой честности, которую видела в его неотразимых зеленых глазах, она чувствовала слабость во всем теле.

Но вечер только начинался, и преисполненная нетерпеливого ожидания, Оливия сказала:

– Я подумала, что можно было бы сегодня еще немного порисовать… если ты не против.

– Нисколько. Принести рисовальные принадлежности? Поставить стулья на место?

– Пока не надо. На сей раз мы поступим по-другому.

Его вилка зависла в воздухе.

– По-другому?

Она кивнула.

– Мы поменяемся ролями: я буду моделью, а ты – художником.

– Да, но…

Она приподняла край скатерти, вытянула из-под стола саквояж, водрузила себе на колени, словно не слышала его, продолжила:

– Мне только понадобится твоя помощь, чтобы разместиться.

– Оливия, я не рисую.

– Поставь стул ближе к окну, так, как раньше, и помоги мне туда перебраться.

– Художник из меня совсем никакой, – гнул свое Джеймс. – Попытаться описать тебя словами еще могу… могу воспользоваться числами и замерами, чтобы ухватить твою сущность, но о рисовании не может быть и речи.

Оливия поморщилась и не преминула высказать недовольство.

– Джеймс, мы оба знаем, что ни слова, ни цифры не способны описать мою суть. А если ты думаешь, что я позволю тебе приблизиться ко мне с измерительной лентой, то горько ошибаешься. Кроме того, ты ведь даже не пробовал рисовать. Как можно называть себя археологом, если не имеешь маленького блокнотика, в котором делаешь зарисовки своих находок?

– Я свои наблюдения записываю, а не зарисовываю.

Оливия распрямила спину.

– Я не какой-то пыльный, безжизненный артефакт, зарытый на берегу Нила. Я та девочка, которую ты знаешь уже десять лет, и та женщина, которую ты недавно целовал. И ты будешь меня рисовать.

Джеймс изумленно воззрился на нее. Проклятье! Да перед ней устоять невозможно.

– Что ж, будь по-твоему. Но предупреждаю: результат тебе не понравится.

Бог ты мой! Она не ожидала сопротивления на столь ранней стадии, а ведь самая рискованная часть еще впереди.

Пока он расставлял мебель, как она просила, Оливия любовалась бугрящимися и перекатывающимися мускулами у него под сюртуком. С губ ее сорвался невольный вздох.

Он вскинул глаза.

– Ты что-то сказала?

– Гм? Нет. Все выглядит идеально. Теперь, если ты не против помочь мне дойти до стула у окна… ой!

Джеймс подхватил ее вместе с сумкой и прижал к груди, крепкой и теплой твердыне.