Моя спина как будто распалась на фрагменты: накрытые простыней, мягкие, гладкие, погруженные в сон после массажа части тела и обнаженная кожа, ощетинившаяся от напряжения, остро ощущающая каждой клеткой поток прохладного воздуха из кондиционера.

«Что-то не так, Джимми?» Неясное бормотание. «Вы обратились не по адресу». Покашливание. «Ты не понял, – ровным голосом. – Я же сказал, ты не причинишь ей вреда, обещаю. Она ведь не сопротивляется? Не зовет соседей? Это ее возбуждает, правда, она тащится от этого». – «Почему вы сами ее не ударите». – «Хорошо, тридцать». Матрас накреняется под тяжестью тела, опустившегося на кровать справа от меня. Несколько ударов – моя голова прижата к сгибу локтя.

«Такими темпами ты здесь на всю ночь застрянешь». Его голос звучит совсем рядом с моим лицом, я чувствую запах пива и пота. Матрас снова колышется – тело справа пересаживается на другой край. Его ладонь в моих волосах, моя голова откинута назад. Я открываю глаза. «Тридцать пять». Удары становятся сильнее. Он сидит, скорчившись, возле кровати, наши лица почти касаются друг друга. На белках его глаз красные прожилки, зрачки расширены. Я вздрагиваю, и каждый удар заставляет мое тело изогнуться. «Сорок», – произносит он тихо. У него на лбу блестят капельки пота. Тело надо мной упирается коленом в середину моей спины, и от очередного удара мой рот широко открывается. Я молча сопротивляюсь, колочу ногами, пытаюсь высвободить волосы из его кулака и отодвинуть от себя его лицо. Он жестко сдавливает оба моих запястья одной рукой, другой продолжая держать меня за волосы, и резким движением запрокидывает мою голову назад. «Ну давай, твою мать, давай, пятьдесят», – шипит он и своим ртом заглушает вырвавшийся у меня стон. Очередной удар – мне удается вырваться и закричать во весь голос. «Хватит, Джимми», – произносит он, как будто разговаривая с официантом, который принес слишком большую порцию, или хнычущим ребенком в конце трудного дня.


Все это время неизменными оставались правила, регулирующие мое дневное существование. Я была независима, я самостоятельно содержала себя (за исключением ланчей и еще того факта, что счета за газ и телефон в моей пустующей квартире свелись к минимуму), самостоятельно принимала решения, делала выбор. Согласно правилам, вступающим в силу ночью, я становилась беспомощной, полностью зависящей от чьей-то опеки. Никаких решений, никакой ответственности. Никакого выбора.

Я это обожала. Обожала, обожала, обожала.


Стой самой минуты, когда за мной закрывалась его входная дверь, мне ничего больше не нужно было делать, я становилась вещью, которой находили применение. Кто-то взял мое существование в свои руки, все до последней детали. Я потеряла контроль над своей жизнью, а значит, мне было позволено терять контроль над собой. Несколько долгих недель я наслаждалась всепоглощающим чувством облегчения – с меня сняли бремя ответственности, знакомое каждому взрослому. «Можно я завяжу тебе глаза?» – это единственное важное решение, которое мне позволили принять. С тех пор мое согласие и несогласие перестало быть предметом обсуждения (хотя нет, пару раз протест сыграл свою роль: сделал очевидной силу моей пагубной зависимости). Расстановка приоритетов (материальных, интеллектуальных, нравственных), взвешивание альтернатив, анализ последствий – все это потеряло смысл. Осталось только изысканное удовольствие, давно забытое наслаждение: стать сторонним наблюдателем своей собственной жизни и, отказавшись от всякой индивидуальности, отречься от самой себя.


Утром я плохо себя чувствовала. Мне не стало лучше после завтрака, а к 11 часам – только хуже. Во время ланча я окончательно поняла, что простужена. Я заказала себе на работу куриный бульон, чтобы съесть прямо за столом, но первая же ложка оставила на языке привкус прогорклого масла, и я не смогла заставить себя съесть еще хоть одну. В три часа дня я прихожу к выводу, что это не просто временное недомогание. Я говорю секретарю, что заболела, и еду домой – к себе домой.

У меня едва хватает сил на то, чтобы захлопнуть за собой дверь. В лицо мне ударяет затхлый запах. В квартире стоит жаркая духота. Перед запертыми окнами витают частицы пыли, зеркало над камином сияет радужными разводами. Я забираюсь на кровать – меня бьет дрожь, но я не могу заставить себя лечь под одеяло. Я хватаюсь за угол покрывала, и у меня получается натянуть свисающий край себе на плечи. Солнце бьет прямо мне в лицо, которое, кажется, уже пылает ярким пламенем. Когда я приподнимаю голову от подушки, чтобы попытаться встать и закрыть ставни, мне не удается преодолеть сонливость, и глаза закрываются сами собой.

Телефонный звонок пробуждает меня от кошмара, в котором меня пожирают орды гигантских огненных муравьев. Я откидываю покрывало и, не открывая глаз, прикладываю к уху трубку. «Что случилось?» – произносит он. «Я, наверное, заболела», – бормочу я. Теперь мне страшно холодно, как будто подо мной лед, а не хлопок и полиэстер (нельзя гладить). «Я сейчас приеду», – говорит он. В трубке раздается щелчок, а потом гудки. «Не надо», – отвечаю я и замираю с телефонной трубкой на груди. И правда заболела, думаю я, и мое сознание раскручивает, как волчок, зрительный образ этого слова. Я никогда не болею, а тут, в разгар лета, какая глупость, ужасная…

На сей раз я просыпаюсь от звонка в дверь. Я не шевелюсь. Звонки, отрывистым стаккато, снова и снова. В конце концов звон становится невыносимее мысли о том, что придется встать. Я добираюсь до двери, так и не открыв глаз. Я повторяю: «Хочу остаться здесь», – а он в это время подхватывает меня, пинком закрывает за собой дверь и ведет к лифту. «Не хочу, чтобы кто-то был рядом, когда я болею, ненавижу», – бормочу я ему в шею. «Хочу болеть в своей постели», – произношу я наконец, так громко, как это только возможно в моем состоянии. «Ты слишком сильно болеешь», – говорит он, поддерживая меня в вертикальном положении в лифте. Меня так клонит в сон, что я не могу ответить. Он то ли несет, то ли тащит меня к такси. Путаница из рук и ног, снова лифт, и я в его постели, постели, которая знакома мне лучше, чем моя собственная, раздетая и в одной из его рубашек.

Сквозь туман в моей голове я слышу его слова: «Я только спущусь куплю градусник». Я чувствую холодное стекло у себя во рту, потом уже не чувствую, и слышу, как он разговаривает по телефону. Рука трясет меня за плечо. «Это… один мой друг, он выезжает на дом». В поле моего зрения появляется розовощекий человек, улыбающийся сияющей улыбкой, полной идеальных квадратных зубов, которые непрерывно меняются местами с пугающей скоростью. Мне в рот засовывают палочку, кто-то смотрит горло. И снова звучит его голос: «…в аптеку за лекарством», а потом мне нужно проглотить таблетки. Я опять пытаюсь объяснить, что предпочитаю быть одна, когда болею, и твердо следую этому принципу с подросткового возраста. Но у меня слишком сильно болит все тело, и кажется, что следование принципу уже не стоит таких усилий.

Я просыпаюсь в полумраке, часы показывают четыре. Боль во всем теле стала сильнее, но, по крайней мере, рассеялся туман в голове. «Ты спала почти сутки, – говорит он, появляясь в дверном проеме. – Хорошо, что ты проснулась, как раз нужно принимать лекарство». – «Что ты мне даешь?» – «То, что Фред прописал. У тебя грипп». – «Почему ты здесь?» – спрашиваю я, и он улыбается: «Я здесь живу». У меня нет сил, чтобы ответить на шутку. «Почему ты не на работе?» – «Я позвонил им, сказал, что заболел. И за тебя позвонил. Нужно, чтобы с тобой кто-то посидел пару дней». – «Не нужно», – но я еще не произнесла этих слов, а уже слишком хорошо понимаю, что да, мне нужно, чтобы кто-то посидел, что он совершенно правильно сделал, что остался дома, что я хочу, чтобы обо мне заботились. Я замолкаю, и он не говорит ни слова.

На второй день он снова был дома, и утром следующего дня тоже. Я провела пять дней в постели, а все выходные сидела на диване или дремала. Он купил поднос для постели – роскошную вещь с ножками, отделением для газет и чем-то вроде полки, которая откидывалась наверх на петлях, как пюпитр. Он кормил меня аспирином и антибиотиками. Он варил мне непонятный напиток, которым я питалась три дня, прежде чем спросить, что пью; оказалось, что это смесь абрикосового сока, грейпфрутового сока и рома (снять с огня, как только начинает кипеть). Я сидела в его лыжном свитере, откинувшись на спинку кровати в кондиционированной спальне, прислушиваясь к отдаленным звукам раскаленного июля за окном – как будто на другом континенте. Здесь, внутри, окна были закрыты ставнями; я пила дымящееся желтое варево и крепко засыпала после пол-литровой кружки. Спустя какое-то время начались супы, потом молочные коктейли, которые он покупал на углу (ванильные и клубничные). Вскоре мы вернулись к привычному распорядку наших обычных ужинов. К тому времени я уже не спала целыми днями. Сознание вновь было ясным, хотя по-прежнему казалось, что мое тело сбросили вниз с большой высоты. Он перетащил телевизор в спальню и пульт положил на подушки рядом со мной. Принес кипу журналов. По вечерам он садился в кресло рядом с кроватью и пересказывал мне сплетни с моей работы, которые специально для этого выпытывал у моей коллеги, приглашая ее на ланч. После читал мне газеты. Он научил меня играть в покер и давал выигрывать. Спал на диване в гостиной.

Со мной так не нянчились с тех пор, как я в восемь лет переболела ветрянкой.


Если я хочу успеть к маминому дню рождения, сегодня последний день, когда у меня есть шанс придумать, что ей подарить. Изнурительно жаркая суббота. Но на первый взгляд и не скажешь, что на улице почти 30 градусов: воздух в «Сакс» охлажден для удобства роящихся, перекатывающихся волнами толп одуревших посетителей. Мы склонились над одной из ювелирных витрин, показывая друг другу пальцем кулоны и тонкие золотые цепочки. Я остановила свой выбор на кулоне в форме сердца: под крышкой миниатюрное изображение букетика незабудок, ручная работа… и внезапно слышу его шепот: «Укради». Я резко выпрямляюсь, опрокидывая гору свертков, которую женщина рядом пыталась прижимать бедром к краю витрины. Я вижу, как его спина растворяется в толпе.

Уши у меня горят так, что волосы, кажется, вот-вот запылают. Я дожидаюсь, когда кровь отхлынет от лица, наблюдая, как на левой руке, лежащей на витрине, пульсирует вена, потом вена пропадает из поля моего зрения, и я вижу свою ладонь – она сжимает кулон в форме сердца.

Продавщица стоит в метре от меня, разговаривая одновременно с тремя посетителями. У нее под глазами круги, и натянута кожа вокруг улыбающегося рта. Нечестно красть в субботу, произносит тихий голос у меня в голове. Только взгляни на нее: она сжимает край прилавка, словно обороняясь, она устала, особенно устала от того, что приходится быть вежливой; она бы с удовольствием наорала на нас: дайте вздохнуть! валите отсюда! хочу домой! «Подло, – продолжает тихий голос, – могла бы сделать это, например, во вторник утром, и почему вообще ты выбрала именно этот эпизод своей жизни, чтобы начать воровать в магазинах? Никогда ведь даже монетки не подобрала, оставленной кем-то в телефонной будке…» Я беру второй кулон в правую руку, и еще – первую попавшуюся цепочку и говорю громко, обращаясь к продавщице: «Я возьму вот эти, можно, будьте добры». Она улыбается и произносит: «Мои любимые».

Я мнусь со своей пластиковой картой в руках, подписываю чек, хватаю сверток. …Он стоит, прислонившись к автобусной остановке через дорогу. Он машет мне рукой и почти одновременно стучит в стекло медленно проезжающего мимо такси. Ждет, открыв для меня дверь, пока я перейду дорогу и сяду на заднее сиденье, садится сам, говорит водителю свой адрес и громогласно заявляет: «Неплохой тариф, если позволите, да еще и кондиционер». И только тогда протягивает мне руку. Я кладу кулон – скользкий в моей горячей ладони – на его сухую ладонь. «Я купила второй, – говорю. – Не смогла просто так уйти». Он смеется, взъерошивает мне волосы и притягивает к себе. Я кладу голову ему на грудь. Рубашка похрустывает, и от нее исходит все тот же безупречный запах мыла, как если бы он только что вышел из душа. «Я не совсем так себе это представлял, – произносит он, – но ничего, сойдет». И с наигранным недоумением: «Ты что, дрожишь?» – он крепко сжимает меня за плечи.

Он доволен мной, но, кажется, не придает этому большого значения. И у меня появляется мысль: он был заранее уверен, что я это сделаю, у него не возникло не малейшего сомнения. Я зарываюсь лицом в его рубашку и закрываю глаза. На это ушло одно мгновение, это почти не стоило усилий; веселая шалость.

Дома он надписывает адрес на конверте, заворачивает кулон вместе с ценником (39 долларов 95 центов) в несколько слоев туалетной бумаги, кладет в конверт и приклеивает марку. «Сбегай вниз и отправь по почте, там была хорошая девушка. Они получат это уже во вторник». Я недоуменно смотрю на него, потом на конверт. Он щелкает пальцами: «Знаешь, что мы забыли? Оберточную бумагу для подарка твоей маме, почему ты не завернула прямо там? Я схожу в магазин, а когда вернусь, надеюсь, этого дурацкого выражения на твоем лице уже не будет. Дорогая, ты не Форт Нокс сегодня взломала».