Даже поездки в школу и обратно стали для меня сущим кошмаром. Конечно, вид за окнами авто оставался все таким же захватывающим, но теперь, глядя на черные деревья, простирающие свои голые, переплетенные ветви к сумеречному небу, я чувствовала, как меня охватывает какой-то мистический страх. И Чарли молча сидел рядом со мной, подавленный надвигающейся тьмой. Я помню, как однажды вечером, когда солнце уже опустилось за горизонт, мы ехали по дороге в Лерма.

— Ух ты! — внезапно воскликнул Чарли, напугав меня так, что я резко затормозила. Колеса завизжали, цепляясь за холодный асфальт, и машина резко остановилась. — Смотри!

Прямо перед нами, ослепленный светом фар, замер олень. Он, не мигая, смотрел на нас. Я никогда не видела оленя так близко. Я видела много кенгуру у себя дома в Австралии, но оленей — никогда. Я подумала об Андре и его приятелях, об этих тупых мужланах, которые с грохотом проносятся по городку на своих грязных джипах. Об этих упакованных в камуфляж кретинах, дудящих в клаксоны своих автомобилей от радости, что добыли очередной трофей.

Я повернулась и посмотрела на Чарли, который молча, не шелохнувшись, наблюдал за животным. Он тоже взглянул на меня, и его глаза блеснули в темноте.

— Я знаю, что он чувствует.

— Кто, Чарли?

Он кивнул в сторону оленя.

— Я знаю, о чем он думает, когда они гонятся за ним… Когда они ищут его.

Почему я тогда не смогла почувствовать, что это означает?..

* * *

Когда я была маленькой, моя бабушка как-то сказала мне:

— Ты можешь добиться всего, чего пожелаешь, надо только этого действительно сильно захотеть.

— Например, не ходить в школу?

— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Ты должна захотеть чего-то хорошего, чего-то доброго…

Тогда я не очень понимала, что она имела в виду. Не ходить в школу казалось мне очень хорошим желанием. В этом я не сомневалась. Поэтому должен был быть какой-то другой способ, как этого добиться.

— Но что будет, если я буду желать, желать и желать, чтобы не ходить в школу?

— М-м-м… Дай подумать. — Бабушка замолчала, как будто мой вопрос действительно требовал серьезного ответа. — Если желать, желать… и желать, говоришь?

— Да, — кивнула я и возбужденно задрыгала ногами, садясь рядом с ней на диване. Когда требовалось найти какое-нибудь решение, я всегда могла рассчитывать на бабушку.

Она захлопнула книгу, положив ее на колени, и я посмотрела на нее в ожидании ответа.

Бабушка была красивая. Ее кожа напоминала гладкую, полупрозрачную ткань. Тонкие вены, просвечивающие сквозь поверхность, казались нарисованными самым кончиком кисти мастера, обмакнувшего ее в синий цвет. Легкие линии синего на тонкой белой ткани.

— Что ж… — Бабушка посмотрела на меня поверх очков. — Полагаю, твое желание тоже может исполниться, если ты этого сильно пожелаешь.

Я улыбнулась, как самодовольный Чеширский кот. Но тут бабушка подняла руку.

— Только будь осторожна, Энни Макинтайр, — проговорила она очень серьезно, когда я спрыгнула с дивана и начала в танце кружиться по комнате. — Тебе следует тщательно выбирать свои желания. Иначе однажды ты можешь обнаружить, что желала того, чего никогда не следовало бы желать.

Тогда я не спросила ее, что именно она хотела этим сказать, так как в комнату вошла мама, таща за собой пылесос. Она была явно недовольна. Ей казалось, что мы с бабушкой снова устраиваем какой-то заговор.

— Зачем ты забиваешь ей голову всякой ерундой?

Мама вряд ли могла слышать наш разговор за шумом пылесоса, но она всегда так говорила, не важно, слышала она нас или нет.

* * *

В нашу первую зиму в Лерма снег не заставил себя ждать. Хотя наш беззубый предсказатель, месье Мартен, утверждал обратное: «Здесь вот уже двадцать лет не было снега!» Но Чарли и я очень хотели, чтобы это случилось. И снег выпал. Тяжелые серые тучи вначале проронили лишь крохотные, едва заметные белые крупинки, так что мы даже не были уверены, снег ли это. Но затем с неба посыпались настоящие, большие и мокрые хлопья, которые мягко приземлялись на наши лица. Мы с Чарли стояли на улице, и он, раскинув руки и открыв рот, приветствовал первый снег.

На следующее утро по краям дороги появились толстые снежные бортики, вплоть до шоссе, ведущего в Каурс. Мне это напомнило то время, когда я впервые приехала на лыжный курорт в Тредбо [5]. Тогда я была еще маленькой, но хорошо запомнила восторг, который испытала при виде сверкающей белизны снега, напомнившей мне глазурь на рождественском и на нашем свадебном торте.

Однажды утром, счищая лед с лобового стекла, Марк бросил мимоходом:

— Смотри за verglas.

Я уже завела двигатель и прогревала машину.

— Что за verglas?

— Гололед.

Сначала я почему-то представила себе мороженое, но потом поняла.

— Ты имеешь в виду лед на дороге? — Мое сердце внезапно забилось быстрее. — Гололедицу?

— Oui (Да), — кивнул Марк.

— Круто! — воскликнул Чарли.

— Не надо так пугаться, Энни. — Марк тем временем взялся за окно на водительской дверце. От скрипа скребка по стеклу у меня по коже побежали мурашки. — Просто поезжай помедленнее, très lentement, особенно на поворотах, и не тормози.

Я подумала, не шутит ли он. Оказалось, что мне сразу надо думать о стольких вещах, о которых прежде я вовсе могла не волноваться. Не тормозить. А как же тогда мне останавливаться?

— А что будет, если я заторможу?

Лучше бы я не спрашивала.

— Bagnole déraperas. Машина заскользит.

— Ух, ты! — Чарли пристегнулся, предвкушая развитие событий.

Немедленно я представила эту картину. Моя нога нажимает на педаль тормоза, мы с Чарли вылетаем с дороги на обочину, которая круто уходит вниз, и несемся к деревьям, продолжая скользить и скользить. Наконец, подняв в воздух тучу снега, машина, или то, что от нее осталось, замирает у сугроба, под которым скрывался огромный валун.

Этим утром я намного опоздала на работу, так как ехала максимум двадцать километров в час. Что же касается моего штурмана, то Чарли считал это отменным развлечением, самым захватывающим и лучшим из всех аттракционов, на которых он побывал. Высматривание льда на дороге оказалось даже лучше, чем «самый-самый» аттракцион на Пасхальной ярмарке.

Но когда я думаю об этом сейчас, то понимаю, что мы начали спуск по скользкой дорожке гораздо раньше. А я даже и не заметила, что мы приближаемся… Приближаемся к скользкому участку нашей жизни.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Самое тяжелое — собрать все в единую картину. Я помню все детали; события отложились у меня в памяти, словно кипы печатных листов. Но внезапный порыв ветра разбросал их все, и теперь я точно не могу сказать, что за чем следует. Марк утверждает, что все просто. Вопрос в том, что он не понимает самой причины. Забавно, что я как раз не могу сделать все с такой легкостью, о которой говорит Марк. Если бы я смогла сложить все кусочки в моей памяти вместе, может, он тогда бы тоже понял причину.

Как говорит Марк, все произошло сразу после того, как с Чарли поговорили те двое суровых жандармов, и мы снова остались одни. Тогда мне потребовалось некоторое время, чтобы все осознать. Это самая страшная часть. Только когда я сказала Марку, что-то вроде «Мне надо выпить еще», и огляделась в поисках своего бокала, до меня наконец дошло.

Мы больше не находились в гостиной. Нет, мы никуда не уходили, мы продолжали оставаться в той же части дома. Когда же я посмотрела на Марка, то заметила, что он пытается мне что-то сказать. Я поняла это по движению его губ, поскольку вначале ничего не слышала. Затем я снова смогла воспринимать звуки.

— Что? — Марк кричал, и я не понимала почему. — Что ты сказала, Энни?

Именно тогда я поняла, что он не слышал меня из-за шума. Да, я помню этот шум. Вначале звук был похож на отдаленный шум веселья, приглушенные голоса и смех, звон бокалов, который угрожающе приближался.

Внезапно этот шум окутал нас.

Воздух наполнился кислым пивным запахом, табачным дымом, стал теплым и влажным от пота. Мы стояли рядом, окруженные со всех сторон толпой хрипло выкрикивающих что-то гуляк. Но их крики, кажется, не сулили ничего хорошего. Я нащупала руку Марка и крепко сжала ее. Мой голос казался неслышимым шепотом на фоне этого шума, этого невообразимого шума.

— О боже, Марк… Где мы?

Наши взгляды встретились, и в глазах Марка я увидела панику. Он тоже ничего не понимал. Все произошло слишком быстро, словно нас с грохотом накрыло огромной волной. Когда же я наклонилась, чтобы взять свои вещи, какой-то парень с коротко стриженными рыжими волосами и приплюснутым носом наткнулся на меня, зацепился своим пивным бокалом за мое плечо, и темная холодная жидкость оказалась у меня на груди.

— Прости, дорогуша! — Парень так улыбался, пялясь на мою грудь, что было очевидно — он совершенно не сожалеет о случившемся. — Давай я помогу тебе вытереть тут — просто чуть-чуть потру, ладно?

— Кто все эти люди?

Когда же я повернулась к Марку, меня поразила совсем другое. Его лицо, до боли знакомое, сейчас стало каким-то другим, совсем чужим. Я только не могла понять, что же изменилось. Я ладонью прикоснулась к его щеке.

— Марк?

Он молча взирал на меня. Я посмотрела в его глаза, осторожно провела пальцами под глазами Марка. Кажется, все совсем плохо. Тут я поняла, в чем дело. Морщинки, эти милые тоненькие перекрещенные черточки в уголках его глаз исчезли! Да и под его веками почти не осталось складок, словно после подтяжки лица, словно…

— Я не понимаю… — Мои руки продолжали обследовать лицо Марка. Кончиками пальцев я проводила по его скулам, ощущая подушечками мягкость его кожи, это мягкое утолщение под подбородком… Линия скул Марка стала четче. И все это время он просто молча смотрел на меня с приоткрытым ртом, не реагируя на прикосновения. — Марк, что случилось? Скажи что-нибудь!

— Энни! — прохрипел Марк и схватил меня за руки, чтобы удержаться на ногах. Мой взгляд скользнул вниз. Изменилось не только его лицо. Он стал больше, шире в плечах, будто разом нарастил мышечную массу. Марк изменился, хотя я смеюсь, когда говорю об этом. Потому что он не изменился совершенно.

Просто это был тот самый Марк, которого я встретила пятнадцать лет назад.

* * *

Мы познакомились в Париже, в одном ирландском пабе. Я первая увидела его. Он был с другом. Передо мной сидел брюнет с голубыми глазами, чистыми, как апрельское небо в Австралии, и потягивал «Гиннесс» [6]. От этой бездонной синевы его глаз меня бросило в дрожь. Определенно, он был французом. Я поняла это по тому, как он неспешно отпивал из кружки, сжав губы от непривычки к горькому и терпкому вкусу темного пива. Я помню, как думала, какой милый, разглядывая и оценивая его. Я смотрела на его крепкую угловатую фигуру, на то, как он двигается, как держит кружку, на его пальцы, касавшиеся слегка запотевшего стекла. Во всех его движениях сквозила неосознанная уверенность, хотя одежда оставляла желать лучшего. Не думаю, что он заметил меня до того момента, когда почти заканчивал третью кружку.

— Ce n'est pas vrai (Неправда), — позже не раз говорил Марк. — Ничего подобного. Я заметил тебя, как только ты появилась в дверях паба.

Но я пришла туда еще до него.

На Марке был старый синий жилет, совершенно очевидно — его любимый. Он явно оделся не для того, чтобы произвести впечатление. Но если быть до конца честной, позже он признался мне, что совсем не собирался знакомиться с девушками, и вообще в этот вечер он остался бы дома, если бы не его приятель Ив, который уговорил Марка прийти в этот паб.

— Это отличное место, где можно снять какую-нибудь рыженькую ирландочку с милым акцентом, — настаивал Ив.

Поэтому в какой-то степени Марку не повезло. По крайней мере, я так думала до того, как… Впрочем, об этом мы еще поговорим.

Я была в пабе с Бетти, рыжеволосой девицей, действительно родом из Ирландии. Мы с Бетти были знакомы уже давно, с того времени, когда я только приехала в Париж. Я прибыла в Париж в самый снегопад, невзирая на предупреждения о плохой погоде и о других предстоящих трудностях. Да, я покинула Австралию и свою мать в поисках приключений. Когда-то давно мама говорила мне, что все это глупости, блажь и нельзя идти на поводу у своих прихотей. Но молодая женщина двадцати трех лет совсем не то же, что безропотная маленькая девочка.

Моя мама воспитывала меня с верой в то, что жизнь — это борьба и идти по ней надо хорошо вооруженной. Но, несмотря на все старания мамы, я осталась неисправимым романтиком, девочкой, верящей в сказки и в сказочных принцев. Моя бабушка утверждала, что это было неизбежно, так как склонность к романтике мне передалась по наследству. Она сама не испытывала недостатка в романтизме и была замужем четыре раза. Моя мама тоже была замужем, пока не умер мой отец.