Мегги Леффлер - Диагноз: Любовь

— Не проблема, — сказала я, обращаясь к обеим. — У нас полно мясной запеканки.

Джил начала танцевать, радостно вопя, и даже пыталась отбить чечетку, что было затруднительно, поскольку на ней были мягкие кеды, а миссис Мерфи повернулась к миссис Фичер и трагическим тоном произнесла:

— Бедный Уилл.

— Да нет, все в порядке, — успокоила я их. — Он тоже не возражает.

Папа не возражал, поскольку его не было дома. По четвергам он принимал пациентов в вечернюю смену.

Так или иначе, а моя реплика заставила их многозначительно переглянуться, а потом посмотреть на меня с участливой улыбкой, словно я была слишком мала для того, чтобы понять.

— Мне так жаль его, — тихо сказала миссис Фичер, когда мы с Джил направились к гаражу за нашими велосипедами. — Она уехала, а он один должен растить детей.

— Он хороший отец, — ответила ей миссис Мерфи.

Мне очень хотелось крикнуть: «Нас растит бабушка, идиотки!», но я прекрасно понимала, что даже такие слова не смоют их жалостливого взгляда.

«Неужели Бен поверил сплетням? — думала я теперь. — И как он мог поверить, если мама всем доказала, что они не правы? Она ведь вернулась!»

Я вспомнила, что Алисия назвала Бена Человеком, Который Не Смеется, и подумала об остальных печальных историях, возможно рассказанных ей братом. О том, как бабушка запрещала нам смеяться за обеденным столом. О том, что во время нашего детства папа всегда злился, а мы не понимали, почему он так раздражен. Бен мог говорить и о более поздних неурядицах. До Алисии, до того, как не стало мамы, мы с братом могли часами болтать по телефону о том, как трудно найти человека, которого можно полюбить, и как трудно следовать своему предназначению, когда все против тебя. А потом я вспомнила, каким необычно умиротворенным и спокойным был Бен на похоронах мамы, держа Алисию за руку. Она дала шанс моему брату, и Бен предал меня ради возможности быть счастливым. Мы должны были пережить это вместе. Но как он мог влюбиться в женщину, личность которой была диаметрально противоположна всем ценностям нашей семьи?

«Мама бы оценила то коротенькое черное платье, Холли», — услышала я голос брата и поняла, что он прав. Мама не осудила бы Алисию. «У нее прекрасное тело, и она может позволить себе это платье», — сказала бы она бабушке. А мне она наверняка предложила бы: «Давай подберем тебе платье, в котором ты будешь выглядеть так же хорошо».

Мы с мамой любили вместе ходить по магазинам. «Просто примерь и посмотри, что будет», — говорила она о любой вещи, вне зависимости от ее цены. Такому подходу мама изменила лишь раз, когда у меня пошел «полосатый период», — с пятого класса до старшей школы. Я помню, как она, только завидев, что я приближаюсь к еще одному свитеру или рубашке, футболке или кофте с полосками, говорила мне: «Просто пройди мимо». Мама верила в сочетание вещей. Она не могла купить себе серую шелковую юбку — даже на распродаже, — если у нее не было планов по поводу того, куда и с чем ее надеть. И если юбка сочеталась лишь с белым свитером, мама ее не покупала. Ей нравилось компоновать и подбирать вещи, она любила насыщенные цвета, например вишневый и ярко-розовый. Она бы ни за что не поверила, что кто-то может купить короткое черное платье для коктейля, который никогда не состоится, или для свидания с парнем, которого у тебя пока нет. Разве что в таком платье ты выглядишь совершенно потрясающе. Тогда она сама тебе его купит.

Закрыв глаза, я прислушалась к звукам за стеной и попыталась отрешиться от мыслей. Марианн наконец-то выключила Трейси Чепмена, но из комнаты Эда раздавалась «Moondance» Моррисона. Я представила, как мы с Эдом танцуем в лунном свете. Я отклоняюсь назад, и он протягивает мне розу. Нет, не розу, воздушный шарик. Один весьма памятный воздушный шарик.

Последнее, что я запомнила, погружаясь в сон, — это момент, когда я отпускаю шарик на свободу.

Я никак не могла адаптироваться к смене часовых поясов, поэтому чувствовала себя усталой и разбитой, словно после пары дней в окопах. Интересно, как солдаты справляются с этим на войне, как они заставляют себя вставать и идти вперед, невзирая на то, что ждет их впереди? И как им спится каждый раз на новом месте? Несмотря на все мои старания расслабиться, мне все равно не удалось выспаться, поскольку я пытаюсь принимать решения даже во сне, сражаясь с хаосом и непониманием.

Неотложка, в которую я пришла в семь часов утра, встретила меня тишиной. Марианн грела чайник, Эд вез на рентген мужчину средних лет в инвалидном кресле, а на «великой стене проблем» было всего лишь одно имя: Гендри — боль в лодыжке.

Я смотрела на доску с единственным именем и думала, что в этом есть что-то настораживающее: чем тише поначалу, тем хуже пойдут дела дальше, а в реанимации вообще мало надежды на счастливый случай. И тут за моей спиной громыхнул голос мистера Денверса:

— Что же такое студент, как не любовник в поисках капризной госпожи, избегающей объятий?

— Любовник… в поисках… — машинально повторила я, скрестив руки на груди.

— Капризной госпожи. Именно. Я цитировал сэра Вильяма Ослера[14]. Пойдемте. — Денверс махнул рукой, приглашая пройти с ним в офис. В дверях он остановился и обратился к Марианн: — Две чашки чаю, если вас не затруднит, милая.

— Одну минутку, сэр, — ответила она, а я недоуменно моргнула. Представляю, как бы ответили наши сиделки, если бы мне пришло в голову заказать им чай в нашем отделении интенсивной терапии. Ширли, известная тем, что набрасывалась на врачей, если их пациенты пачкали кровью чистые простыни, скорее всего, вылила бы мне на голову чашку с заказанным кипятком. Ванда бы просто рассмеялась и спросила: «Это что еще за похмельные синдромы? Я похожа на Дайэн Чемберс[15]?»

Мы сели в кабинете, и спустя минуту Марианн принесла нам не только чай, но и поднос с маковыми кексами. Я уже позавтракала и готова была душу продать за чашку кофе, но пришлось быть вежливой и взять кекс, когда Денверс протянул мне тарелку. Марианн вышла, мистер Денверс сделал маленький глоток чая и начал засыпать меня вопросами по Ослеру, профессору медицинской школы Джонса Хопкинса в начале 1900-х. Мистер Денверс желал знать, что, согласно Ослеру, является четырьмя идеалами, к которым должен стремиться врач. Он подсказывал мне:

— Искусство?

— Медицины?.. — спросила я.

— Преимущество?

— Добродетели?.. — предположила я.

— Качество?

— Мышления?..

— И почитание?

— Бога, — сказала я, заставив Денверса расхохотаться. Я не могла ничего поделать с привычкой, привезенной из Соединенных Штатов, — неписаный закон этикета четко ограничивал подобные вопросы и «допросы». Врач мог шпынять резидента, резидент мог шпынять интернов, интерны могли шпынять студентов, но лечащий врач никогда не станет шпынять лечащего врача. Возможно, в Британии иерархия строится совсем по-другому.

Назвав меня «юной леди», Денверс пояснил: врач должен учиться искусству беспристрастности, преимуществу метода, качеству совершенствования и почитанию сдержанности. Я спросила, подразумевает ли беспристрастность Ослера отношения врача — пациента, отрицая все возникающие чувства?

— Нет! — воскликнул Денверс. — Хороший студент-медик отстраняет себя от пустой и отвлекающей его — или ее — внимание банальности мира. Это идеал, к которому должны стремиться все, кто выбрал нашу профессию! У молодого врача не может быть иной любви, кроме любви к учебе.

В этот момент в дверь постучал Эд, в руках он держал швабру и ведро с водой. Он спросил, можно ли убрать в кабинете Денверса, пока кругом так спокойно. «Он санитар, — напомнила я себе. — Ты умудрилась запасть на санитара. Что скажут люди? Что скажет Ева?» Скорее всего, она назовет его «шалопаем», как обычно оцениваются ею люди, не поднявшиеся выше среднего класса или не сумевшие получить степень выше бакалавра. Если же у нее случится приступ великодушия, Ева может назвать его «колоритным».

Мистер Денверс попросил Эда дать нам еще пару минут, потом обратился ко мне:

— Доктор Кэмпбелл, расскажите нам о себе.

— Я… Я… — Ни с кем сейчас не встречаюсь? — Из Мэриленда, вообще-то. Последние три года жила в Питтсбурге.

— И что привело вас в наш прекрасный город?

На ум пришел длинный перечень вещей: я хотела понять свою маму, найти себя, увидеть, где жили сестры Фоссиль, понять, что означает «быть хорошим врачом». Вместо этого я сказала:

— Я подумала, что это прекрасный повод побывать в новых местах.

— Ах, как печально, — ответил мистер Денверс, поднимаясь с кресла. — В следующий раз скажите, что вы приехали учиться.

День прошел быстро — в накладывании гипса на сломанные кости, диурезе при закупорке сердечных сосудов, насыщении кислородом легких при пневмонии и выписывании таблеток от мигрени. Даже Ангус Бодли не обошел вниманием наше отделение — с болью в груди, — а как же иначе. Он ждал почти до конца моей смены, а потом начал свои жалобы, во всеуслышание напомнив о вчерашней сцене. На этот раз, вместо того чтобы посылать его на компьютерную томографию, я назначила пациенту амбулаторные тесты на стресс.

— Доктор, простите меня, но я не верю, что виновато мое сердце, — сказал мистер Бодли после того, как я объяснила ему план действий. — Это мои нервы причиняют мне такую боль.

— Вы говорили об этом с вашим лечащим врачом?

— С кем, моим терапевтом? Он уволился пять месяцев назад. А другого постоянного врача у меня нет.

— Что ж, сэр, это приемная «скорой помощи». А вам нужен хороший врач. Вы не можете пить капли каждый раз, когда разнервничаетесь, — заявила я, и в моем голосе проскользнули нотки нетерпения.

— Нет, конечно нет, — поспешно согласился мистер Бодли, теребя одну из пуговиц на своей рубашке, которую он расстегивал для очередной электроэнцефалограммы. — Просто вы так серьезно ко мне вчера отнеслись.

«Это было вчера, — подумала я. — До того, как Денверс поговорил со мной о сдержанности. И до того, как ко мне вломилась Алисия».

— Меня слишком долго никто не принимал всерьез, — продолжал Ангус Бодли. — И я подумал… я просто подумал… Может, вы станете моим лечащим врачом?

— Сэр, я не могу быть вашим лечащим врачом, — ответила я потеплевшим голосом. — Но я обязательно помогу вам найти хорошего терапевта. А теперь давайте посмотрим, что с вашими нервами, — добавила я, листая его карточку.

У меня было время, чтобы рассказать ему о побочных эффектах тех седативных препаратов, которые я собиралась назначить, и познакомить пациента с тем, что именно написано в его карточке, но тут вмешался мой пейджер. На этот раз все было серьезно: не загоревшийся в кафетерии тостер, не пожар в каминной трубе мистера Денверса, а самый настоящий синий код.

Часть моих обязанностей в качестве временного заместителя, занятого в неотложке, заключалась в том, чтобы «плавать» с одного конца госпиталя в другой, оказываясь там, где необходима неотложная помощь. Забавное все-таки это словечко — «плавать». Мне, наоборот, казалось, что я не плаваю, а вполне определенно тону. Больничные кризисы вскипали океаном белых шапочек, эта пена вилась вокруг меня, перекатывалась через мою голову, толкала и выбрасывала на песок прежде, чем я вспоминала, что нужно вдохнуть.

К тому времени, когда я примчалась на второй этаж, сестра Джемма, дежурный терапевт, специализирующийся на респираторных заболеваниях, уже принесла пациенту кислородную подушку. Сестра Джемма была на восьмом месяце своей первой беременности. Я представляла себе, что должен слышать маленький мальчик — или девочка — в ее животе: писк и шорох вентиляторов, кашлянье и отхаркивание пациентов, перемежающиеся всасывающими звуками. Если бы я была этим ребенком, то боялась бы появиться на свет.

— Пульс есть? — спросила я от дверей, слегка запыхавшись от бега по лестнице. Это первый вопрос, который я всегда задаю перед тем, как выслушать остальное.

Сестра Джемма пощупала его шею и кивнула:

— Есть.

Сестра Рене кратко описала ситуацию: она принесла лекарства в палату и обнаружила, что пациент без сознания, не реагирует на раздражители и практически не дышит. Она набрала код.

— Его горло забито, — сказала Марианн, которая стояла с другой стороны каталки и прослушивала с помощью стетоскопа грудь пожилого человека.

Я потребовала капельницу и набор для взятия пробы кислотно-основного баланса артериальной крови. Пациент даже не отреагировал на то, что я проколола радиальную артерию на внутренней стороне руки. Кровь, наполнившая спринцовку, была с синеватым оттенком, тогда как нормальный цвет крови, насыщенной кислородом, должен быть ярко-красным.