Сэми входит и падает на диван, он в явном подпитии, на лице брезгливое выражение, глаза смотрят в пустоту, в белую стену напротив. Я говорю ему:

— Симпатичные же у тебя дружки.

— О чем ты?

— Да о том, что твои фашистские дружки здорово выглядят.

— Они не наци, а алхимики!

— Забавно! Слушай, ты хоть помнишь свою фамилию, имя? Отца ты помнишь?

Он бормочет что-то невразумительное, уходит к себе в комнату и хлопает дверью.


Я звоню Лоре, бужу ее и не могу сдержать злость.

— Ты что, окончательно рехнулась? Я звоню, зову тебя к себе, а ты перезваниваешь и оставляешь дурацкое послание, в котором просишь меня, чтобы я тебя не бросал! У тебя с головой-то все в порядке?

— Ты что, разбудил меня в это время только для того, чтобы наговорить гадостей?.. Ну давай, говори, что ты меня больше не хочешь, не любишь, скажи, умоляю, мне нужно, чтобы ты это сказал, даже если ты так не думаешь…

— Черт бы тебя побрал! Да думаю я так, думаю: исчезни, меня от тебя тошнит, я не хочу никогда больше тебя видеть! — Я вешаю трубку. Через тридцать секунд телефон снова звонит. Я слушаю первые Лорины слова:

— Ты не имел права так говорить! Ты не можешь меня вот так просто оставить!..

Я кричу в ответ:

— Хва-а-тит!!! — Швыряю трубку, с мясом вырываю шнур из розетки, глотаю снотворное и ложусь.


На следующее утро я отправляюсь в госпиталь на анализ крови, который мне делают каждые три месяца. Вирус преспокойненько размножается, лимфоциты Т4, отвечающие за иммунную защиту, медленно гибнут. Мне еще повезло: я мог стать жертвой какой-нибудь более жестокой формы.

Когда я выхожу, Лора стоит внизу у лестницы, прислонившись к каменной колонне, поддерживающей портик входной двери. На ней длинное темно-синее пальто и темные очки. Сегодня первый весенний солнечный день. Я прохожу мимо Лоры, бросая на ходу:

— Что ты, черт возьми, здесь делаешь? — И не останавливаюсь. Лора идет за мной, говоря на ходу:

— Я знала, где тебя искать. Ведь до вчерашнего вечера ты всегда говорил мне, что собираешься делать и куда идти, ведь так?

Я не смотрю на нее и быстро иду к машине.

— Ну и что?

— Что говорит наука? Ты медленно подыхаешь?

— Как мило, что ты обо мне беспокоишься…

— Не волнуйся, теперь я сама займусь тобой, дело пойдет гораздо быстрее.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что ты заплатишь за то, что сделал. Я ведь говорила тебе как-то, что могу ускорить твою смерть или, наоборот, задержать. Ты не хочешь в это верить, но тебе придется — после того как увидишь все собственными глазами. Ты станешь наблюдать за разрушением собственного тела. Ты испоганил мою жизнь, передал мне вирус, я никогда никого не смогу полюбить, так что мы оба сдохнем. В прошлый раз я не привела в исполнение своих угроз, но теперь, клянусь тебе, я сделаю это!

Меня шатает, тошнит. Когда сестра воткнула иголку мне в вену, я увидел миллиарды белых звезд, ей даже пришлось накапать мне ментоловых капель на кусочек сахара, чтобы привести в чувство. Все это похоже на дурной сон. Лора внезапно говорит:

— Открой мне.

Совершенно машинально я залезаю в машину и открываю ей правую дверцу. Она садится рядом со мной и говорит:

— А теперь мы поедем к тебе и в последний раз займемся любовью.

— Что?

— Ты отвезешь меня к себе и в последний раз засунешь в меня свой хобот. Это ведь единственное, что еще имеет смысл между нами, разве не так? Я не хочу сохранить о тебе печальное воспоминание после той ночи в Аворьязе, где ты даже не смог трахнуть меня, потому что все твои мысли были заняты мужиками!


Я еду, но не к себе, а куда-то в конец пятнадцатого округа. Лора спрашивает:

— Куда ты направляешься?

— К тебе, так будет лучше. Сэми сегодня дома.

— Он что, больше не работает?

— Сегодня нет.

Я останавливаюсь у ограды, в длинной веренице машин, и говорю:

— Здесь ты выйдешь!

— А ты?

— Вернусь домой!

— Да я с места не сдвинусь!

— Сейчас посмотрим! — Я открываю дверцу и выталкиваю Лору из машины. Она истошно вопит, бьет ногой по колесу, но я закрываю дверцу и уезжаю.


Сэми еще спит, когда я возвращаюсь домой. На автоответчике горит цифра семь — семь посланий, но я не собираюсь их слушать. Звонит телефон, и Лора спрашивает:

— Ты прокрутил мои сообщения?

— Нет.

— А зря, тебе было бы очень полезно! Ладно, я сейчас приеду, позвоню в дверь, и ты мне откроешь.

— О, нет, ради Бога…

— Я сейчас сжато перескажу тебе то, что наговорила на автоответчик: ты довел меня до крайности, ты причинил мне зло, и я тебе его верну — оно мне не нужно, я не хочу, чтобы это зло поселилось во мне, это делает меня злой. Я хочу быть злой с тобой, хочу ответить злом на зло, так вот, я займусь твоим здоровьем, раз ты отверг мою любовь. Хочу, чтобы ты знал еще одну вещь: я знакома со многими людьми из твоего окружения, с твоими друзьями, приятелями, продюсерами, и мне ничего не стоит снять трубку и позвонить каждому из них, это так просто! Конечно, есть люди, которые будут просто в восторге, узнав, что ты скоро сдохнешь от СПИДа и что ты передал вирус своей маленькой подружке, не предупредив о том, что заразился, прежде чем лечь с ней в постель в первый раз…

Я отвечаю ей, что жду ее дома, потом спускаюсь в подземный гараж и сажусь в машину. Дверь гаража поднимается, и яркий белый свет ослепляет меня, сидящего в машине в темноте гаража. Меня как будто ударили, и я не в силах сопротивляться, не могу защитить себя, затылок откинут назад, в темноту, глаза ослеплены. Может быть, Лора наивно хотела сделать как лучше, хотела помочь мне… В своем собственном страдании она спутала боль и зло. А меня к жизни теперь привязывает лишь тоненькая ниточка наших страданий.

Я еду по внешним бульварам; ворота Обервилье, пакгаузы Нея, где-то здесь, совсем рядом, Крымская улица и стоянка-2000, где я репетировал со своими рок-музыкантами на третьей подземной площадке, пальцы у нас стыли, как от зимнего холода, а спины были мокрыми от пота. Прекрасные воспоминания разочарованного мальчишки.

Я останавливаюсь у телефонной будки и звоню маме. У меня мозг ребенка в теле старика, я рассказываю все сразу: и то, что я заразил Лору, и то, что она считает свою любовь оскорбленной и растоптанной, говорю, что она угрожает все рассказать моим друзьям… Потом сообщаю самое главное: она может ускорить ход моей болезни так же, как замедляла его до сегодняшнего дня. Мама не может прийти в себя от изумления.

— Господи, да неужели же ты, с твоим образованием и логическим мышлением, веришь во всю эту чепуху?! Ты не можешь поддаваться на подобные глупости!

Я пытаюсь объяснить, что речь не идет о том, чтобы верить или не верить, это уже вошло в меня, я беззащитен. Мама говорит, чтобы я немедленно приехал к ней.


Отец у себя в кабинете, в правом крыле дома. У него спокойный, хорошо поставленный голос.

— Рано или поздно тебе все равно придется перестать уступать шантажу, каковы бы ни были последствия… Уж я-то это знаю…

Я вспоминаю ту ночь, когда мне было всего восемнадцать и я вернулся домой очень поздно: открыв дверь, я наткнулся на разбросанные по полу домашние цветы, опрокинутую мебель, разбитую посуду. Мама была в горах, а отец с любовницей подрались в нашем доме. Их даже звали одинаково — Клод. Отец пытался заснуть в одной комнате, а она улеглась на маленьком диванчике в гостиной. Я расставил мебель по местам, навел порядок, в этот момент женщина проснулась и попросила меня отвезти ее в больницу, сказав, что у нее сломана рука. Отец тогда с трудом передвигался — его только прооперировали по поводу разрыва ахиллова сухожилия. В четыре утра я посадил любовницу отца в его машину и по пустынному Версалю отвез ее в приемный покой больницы Ришо. Клод испробовала все способы, чтобы удержать отца: она работала вместе с ним, звонила матери, пыталась сделать своим союзником меня, потом сказала отцу, что наняла каких-то типов, чтобы они избили меня. Отец оказался в ловушке и вынужден был терпеть ее месяцы, даже годы. Но однажды он решил: все, хватит, больше этого не будет. Когда она поняла, что теряет его навсегда, они подрались.


Звонит телефон, и мама снимает трубку. Это Лора, она говорит, что собирается возбудить против меня дело в связи с тем, что я передал ей вирус СПИДа. Это как бездонная пучина, как кошмар, который я часто видел в детстве: в нем не было никакой конкретной картинки, мне просто казалось, что я нахожусь в центре круга, диаметр которого все время сужается и вот-вот задушит меня. Мама отвечает:

— Ты права, девочка, поступай как знаешь!

Я звоню домой, и Сэми снимает трубку.

— Только что явилась Лора с большой сумкой, она раскладывает свои вещи в шкафу и говорит, что теперь будет жить здесь, что ты согласился.

Я прошу Сэми не оставлять Лору одну в квартире, она может все там разгромить.

— Я сейчас приеду.

Я прошу отца поехать со мной, у меня самого не хватит духу выставить ее. Он ведет машину, а я безвольно сижу рядом. Мы входим в квартиру, и я говорю себе, что у него, может быть, есть еще шанс уговорить Лору: она его обожает точно так же, как ненавидит мою мать. В квартире отец сразу же начинает говорить с ней, но в этот момент вмешивается Сэми, хватает ее за талию и выталкивает на лестничную площадку. Папа отшвыривает Сэми от Лоры, отводит ее в угол гостиной, что-то тихо, мягко говорит. Я сижу на черном диванчике, как тряпичная кукла, не в силах вымолвить ни звука.


Лора собрала свои вещи в дорожную сумку. Мы садимся в машину отца и едем к XV округу. Мы целуемся, и она выходит из машины. Лора явно удручена, но по презрительной, вызывающей улыбке, промелькнувшей на ее губах, я понимаю, что ничего не кончено. И она знает, что я знаю. Мне хочется затрахать ее до смерти. Лора идет к своему дому, мы отъезжаем, а ее тонкий силуэт исчезает за решеткой и поросшим травой и цветами холмиком сада.


Я ужинаю с родителями: все делают вид, что обстановка разрядилась. Мама говорит, что я должен остаться ночевать, но я отказываюсь. Я еду в своей машине к Парижу, окутанному оранжевым сиянием, сотканным из света и смога.

Я нажимаю на кнопку звонка, над которым все еще висит табличка с моей фамилией. Лора открывает мне дверь.

— Я знала, что ты придешь. — Больше мы ничего не говорим. Теперь слышны лишь шорохи снимаемой одежды, безмолвный диалог наших оргазмов.


Я одеваюсь — не собираюсь ночевать у Лоры. Все те же, бесконечно повторяемые жесты: дойти до машины, открыть дверцу, завести мотор, ехать в ночи, встречаясь со слепящими огнями встречных машин.

Сэми в квартире нет. Я зажигаю лампу на письменном столе, беру листок бумаги и начинаю писать Лоре письмо:

«Уезжая от тебя, я поехал по кольцевому бульвару, потом выехал к Заставе Шапель, остановился на красный свет. Перед моей машиной перешли дорогу четверо молодых ребят — двое парней и две девушки, им не было и двадцати. Я долго смотрел им вслед. На следующем перекрестке зажегся зеленый свет. Чтобы не попасть под машину, ребятам пришлось бежать, оба парня схватили девчонок за руки. Именно этот жест, такой простой — одна рука накрывает другую — причинил мне ужасную боль, ты даже представить себе не можешь, как мне было плохо! Именно этого ты ждешь от меня, а я не способен тебе дать такой простой вещи. Твои двадцать лет жаждут именно такой простоты.

Я искал это ощущение долгие годы, сотни ночей, возле сотен чужих тел. Я не хочу такого же мучения для тебя. Я хочу, чтобы ты нашла. Нашла руку, которая накроет твою ладонь, нашла человека, с которым испытаешь настоящую любовь. Со мной это невозможно, так пусть это будет кто-нибудь другой.

Я не хочу говорить о забвении в том смысле, как ты его понимаешь: слишком радикально, жестко и немного наивно, но я не хочу больше причинять тебе боль.

Я прошу тебя только об одном: если ты действительно можешь помочь мне жить дальше, как бы ты это ни делала, сделай это, ведь я так боюсь, я не заслуживаю смерти. Не сейчас. Не так.

Обнимаю тебя так крепко, как только могу.»


Я иду по Парижу и говорю себе, что это единственный город, в котором я не решаюсь поднять глаза на то, что меня окружает. Я хотел бы видеть лучше, хотел бы чувствовать волнение, но мой взгляд горизонтален, он упирается в землю, не реагируя даже на серый асфальт тротуара. Иногда я отвлекаюсь на что-нибудь, поворачиваю голову, чтобы взглянуть на лицо или силуэт прохожего, но они исчезают из виду, и все начинается сначала.

За некоторые взгляды и жесты, которые, я знаю, будут длиться лишь мгновение, я отдал бы сто лет жизни. Абсурдность моих действий стоит обсуждать только потому, что я уверен в собственном бессмертии; но я знаю также, что время мое сочтено, знаю это лучше всех других смертных.