— Не беспокойся, я же врач!

Мы спускаемся в подземный гараж, я ложусь на пыльный, закапанный машинным маслом бетонный пол, а он становится надо мной и писает.


Врачи посоветовали мне лечь в клинику Пеплие и выжечь лазером мои лиловые нарывы. Я жду своей очереди, иду в туалет и читаю надписи на стенах: «Мне нравятся сестрички, у которых под халатом купальники, я от них завожусь, как бык. Прихожу сюда и кончаю, как лошадь». Ниже другая надпись-вопрос: «А где пятна?»

Дерматолог вводит мне обезболивающее под кожу вокруг каждого нарыва и надевает зеленые очки, чтобы защитить глаза от луча лазера. Потом протягивает мне такие же и нажимает на педаль. Луч лазера обжигает мне кожу с сухим, почти металлическим скрипом. Оперирует робот.


Я не помню, чтобы отец когда-нибудь целовал маму, обнимал ее, держал за руку. Не помню ни одного жеста — ни резкого ни ласкового — по отношению к себе. Может быть, они и были, но я ничего не запомнил.

Именно это заставило меня сделать из собственного тела ширму, препятствие любому внешнему воздействию.

Придя после полуночи к Лоре, я совершенно точно знаю, что есть жесты, которые мне недоступны. Еду по уснувшему городу, плохо пригнанные ставни скрипят и хлопают по стенам домов. Я звоню; в ответ раздается бешеный лай собак, Лора открывает мне дверь, но не смотрит в глаза, она почему-то уставилась в пол. В коридоре горит синий свет, мы почти ничего не видим. Лайка смотрит на меня своими разными глазами — один глаз у нее карий, другой голубой. Морис радостно царапает меня лапой, он явно счастлив меня видеть. Я иду следом за Лорой, которая возвращается в кровать.

Этим вечером мы не сразу начинаем заниматься любовью. Сидим за кухонным столом и пьем оршад, кажущийся белесым в сумерках, смотрим сверху на предместье в ночи: Медон, Булонь, Исси-ле-Мулино, сотни маленьких оранжевых и белых точек.

Я страдаю от собственной ущербности, от того, что не могу дать Лоре так необходимую ей нежность, мешаю ей проявлять собственные чувства. Мне нужна была настоящая женщина, а Лора еще ребенок.

Лора возражает: она все это знает, но ей кажется, что наша плотская любовь будет долговечной, она выстоит под ударами ревности, победит вирус, отсутствие будущего. Я испытываю внезапное восхищение этой женщиной-ребенком: она способна в свои двадцать лет отказаться от абсолютной любви и принять только то, что я даю ей.

Я думаю о том вопросе, который задал себе когда-то, встретив Лору: «Сколько мужчин уже заставили ее испытать оргазм?» Оказалось, что я был первым, хотя и не испытываю по этому поводу абсолютно никакой гордости. Так было записано свыше в нашу книгу Судеб.

Если я ласкаю себя сам, то думаю о Лоре, о наших общих фантазиях, рожденных объятиями. Лора не знает обо мне худшего, она представления не имеет о моих ночах, зато я знаю, что она точно знает, что только я могу заставить ее испытать настоящий оргазм и именно потому, что существуют эти дикие ночи, часть меня.

Чуть позже мы занимаемся любовью, и все получается как в первый раз: любовники находят друг друга и удивляются ласкам друг друга.


Я где-то подхватил ветрянку, забытое ощущение детства. Госпиталь Пастера, переливания крови, сыпь на теле и лице, намазанная какой-то синей дрянью. На этом же этаже умирают от СПИДа худые изможденные люди.

Мне звонят, ко мне приходят. Омар чуть не плачет: его самый младший брат умер сегодня ночью. Он угнал грузовик, за ним гналась полиция, он разбился, врезавшись в стену. Как раз накануне он потерял свой талисман — ключ, который ему дала старая арабская женщина. Когда Омар ходил на дело, то всегда вешал его на шею, и никто его не видел, он становился НЕВИДИМЫМ.

На третий день приходит Лора. Она садится на край кровати, и я чувствую, что она боится, боится пятен на моем лице, думая о других шрамах, которые могут изуродовать меня. Она внезапно понимает, что тоже уязвима.


Лора больше даже не пытается приходить ко мне. Она говорит, что не хочет тащиться через весь Париж на метро, что собаки не могут ночевать одни.


Вот уже неделю у меня нет новостей от Лоры. Я звоню ей. Оказывается, она встретила парня, ему двадцать два, он парикмахер. Она проводит с ним все вечера и ночи. Он ласкает ее, говорит, что она очень красивая, ходит в магазин, моет посуду, гуляет с собаками. Они вместе принимают ванну. Лора говорит мне:

— Я предпочитаю не видеться с тобой. Если я тебя увижу, могу засомневаться в нем.

Отсутствие в моей жизни Лоры убивает меня, я все время об этом думаю. Иду к ней в бюро, но опаздываю: парикмахер уже забрал ее. Я звоню, набираю номер, бесконечный длинный звонок. На моем автоответчике нет ни одного сообщения от нее.


Как-то в воскресенье утром мне удается дозвониться до Лоры. Она просит:

— Отвези меня к морю!

Мы едем в Нормандию, Лора молча смотрит на серый асфальт дороги. Мои вопросы остаются без ответа, Лора только говорит:

— Никогда бы не подумала, что ты будешь так реагировать.

Проезжаем Руан, и она вдруг рассказывает смеясь:

— Знаешь, он любовью занимается, как маленький мальчик, я никогда не кончаю. Если я делаю ему минет, он кончает через тридцать секунд.


Ни в одной гостинице Трувиля нет свободных номеров. Мы переезжаем Бельгийский мост, я беру номер в «Норманди», и мы оставляем там наши вещи. Я растягиваюсь на кровати, но Лора хочет идти гулять на пляж. Я говорю ей:

— Хочу заняться с тобой любовью, хочу тебя!

— Сейчас?

— Немедленно!

— А, вот оно что, ты меня хочешь! — И она плюхается на кровать. Я торопливо раздеваю ее, становлюсь перед ней на колени. Она ласкает меня через джинсы, признается:

— Я так давно этого хочу!

Я вхожу в нее, наваливаюсь всем телом. Она кричит, очень быстро кончает и сразу же замирает, уходит в себя, не видит меня. Я осторожно замечаю:

— Я потом кончу.

— Ладно… — Лора встает, идет в ванную, как автомат. Я слышу, как она пустила воду, как будто отмываясь от наших объятий.


Мы обедаем на пляже в Трувиле. Идем сквозь вечер, возвращаемся в отель. Лора ходит кругами по комнате, потом включает телевизор и садится в кресло. Я лежу на постели один, зову ее, говорю, что хочу ее, но она равнодушно роняет:

— А я нет!

Лора все-таки ложится, наши тела соприкасаются. Мне плохо, невыносимо плохо, я не могу согласиться с ее отказом, с тем, что она меня не хочет. Лора утешает меня:

— Послушай, ничего ведь не случилось, постарайся заснуть, — и поворачивается ко мне спиной.


Я встаю, надеваю трусы, потом джинсы. Она спрашивает:

— Что ты делаешь?

— Я возвращаюсь в Париж.

— Иди сюда, ложись.

Беру со стола ремень и переворачиваю стакан с апельсиновым соком.

— Черт, черт, черт! — Я швыряю бутылку минеральной воды в стену, капли падают на Лору, она резко поднимается, смотрит на меня так, как будто я собираюсь убить ее.

— Возвращаемся в Париж!

— Не бойся, бутылка пластиковая.

Мы ложимся, я глотаю снотворное и наконец засыпаю.


Мы завтракаем на краю маленького крытого бассейна, я чувствую себя, как в оранжерейной теплице, задыхаюсь, спрашиваю Лору:

— Это когда-нибудь изменится?

— Не знаю. Послушай, мне, правда, жалко, что все так получилось, я не могу разорваться надвое, никогда не умела делить себя между двумя людьми. Я думала, что влюблена в него, но сейчас поняла, что это не так, хотя мне хорошо с ним, и я не хочу заниматься с тобой любовью. Ты слишком долго убеждал меня в том, что мы расстались, никогда не будем больше вместе, что каждый за себя. Я научилась не страдать, отстраняться. Я была готова к встрече с другим человеком, и это случилось. Ты приучил меня к однообразию, к тому, что мы видимся только по вечерам, говорим друг другу три слова и сразу ложимся в постель. Я больше так не хочу, я у тебя многому научилась и готова найти кого-нибудь, кто умеет так же хорошо заниматься любовью. Я так хотела бы делить с тобой смех и радость! Но я хочу что-нибудь выстроить, а с тобой это невозможно.

Я совершенно размяк в теплом влажном воздухе. У меня ощущение какого-то гигантского вселенского презрения. Я воображаю себе солнечные дни с Лорой в доме с садом. Я плачу. Это не рыдания, просто два теплых соленых ручейка бегут из моих глаз.

Мне очень хотелось бы, чтобы мои слезы были искренними.


Я лечу самолетом в Лиссабон, чтобы кое-что прикинуть для съемок фильма, который Луи будет делать летом в Португалии: первый полнометражный фильм, где я буду главным оператором. Мне кажется, что должно произойти что-то необыкновенное.


Неподвижно стою на тротуаре Ресторадореса, смотрю на собственное отражение в дымчатом стекле витрины кафе. Мне тридцать лет, я слегка погрузнел, лицо оплыло, подбородок не так четко вырисовывается, шея со складками, волосы уже не блестят. Ветер шевелит их, и я думаю о Бретани, о диком побережье Киберона, о пирсе Пор-Халигана, с которого я смотрел на выходящие в море яхты во время регаты. В пятнадцать лет я был шкипером десятиметрового парусника. Я, кажется, заблудился в этой жизни.


Идет дождь. Стоя под навесом у стены, увитой увядшими азалиями, целуются двое влюбленных. Парень прислонился спиной к стене и крепко прижимает к себе девчонку. Я надеюсь, что, когда буду проходить мимо любовников, они разойдутся и я смогу убедиться в желании парня воочию.

Но они стоят у подножия Альфамы, возле военного музея, у ног гитара и рюкзаки, и совершенно не собираются расставаться. Им плевать на оживляющий меня теплый дождь. Вода, заряженная озоном, и ароматы порта пропитывают мою одежду, которая остывает, соприкасаясь с моей кожей.

Когда я прохожу мимо них, правый глаз юноши — один лишь глаз — отрывается от лица возлюбленной и скользит по моему силуэту. Всего одно мгновение.


Такси везет меня к докам Алькантары. Я смотрю на висячий Мост 25 апреля, но вижу революционные гвоздики, засунутые в дула автоматов.

Я вижу, как молодой офицер сдувает лепестки цветка на обнаженное тело своей невесты, вижу набухшие от желания губы, жаждущие украсть цветок, зубы, как у молодого волка, откусывают лепестки, а улыбающиеся губы дарят их любимой женщине. Между ними не существует тайн, они смотрят друг на друга без стыда. Цветок заменил вражескую кровь. Офицер поставил свое ружье к стене, он возбужден, а маленький красный лепесток лежит у «входа» в его любимую. Девушка знает, что он сейчас протолкнет лепесток в ее лоно, ей кажется, что это кровь молодого африканца, солдата-девственника, убитого ее женихом. Она думает о крови мальчика, которая сейчас соединится с ее собственной кровью, и кричит от наслаждения, она кричит, как Лора, у нее Лорино лицо.


Я поднимаюсь по улице Жанелас Вердес, вхожу в Музей старинного искусства. Здесь темно и прохладно, я хожу по залам, поднимаюсь по большой лестнице, долго стою перед полиптихом пятнадцатого века, приписываемым Нуну Гонсалвишу, на котором изображено почитание Святого Винцента де Форы священниками, военными и горожанами.


Я уже собираюсь уходить и в этот момент замечаю в нише еще одну картину, изображающую Святого Винцента: он прислонился к черному столбу, левая нога выставлена чуть вперед, руки за спиной. У него длинные светло-рыжие волосы, над головой золотой нимб. Он совсем голый, только набедренная повязка прикрывает срамное место. У него сухое мускулистое тело, глаза чуть-чуть косят, рот приоткрыт, нижняя губа полная и чувственная.

Этот человек смесь жестокости и нежности, порока и чистоты, он похож на жиголо на тротуаре столицы.


На улице все вдруг изменилось, дождь перестал, стало очень тихо. Я сажусь на старую деревянную скамью в Парке 9 апреля. Справа в лицо мне бьет солнце. Внизу подо мной порт, рельсы трамваев и поездов бегут к Ла Эштрела, чуть дальше светло-зеленая Тежу; башенные краны почти скрывают фигуру Христа Вседержителя, стоящую на противоположном берегу; трубы, палубы кораблей. Двое молодых парней спускаются по трапу маленького сухогруза, бороздящего океан под панамским флагом, он называется «Самбрин». Один из моряков несет длинную якорную цепь, Намотанную на левое плечо, она бьет его по голой спине в такт шагам.


Перед глазами у меня железная кружевная балюстрада, выкрашенная в зеленый цвет. Я вижу набережные сквозь прорези металла. Погода великолепная, я жив, мир не просто какая-то существующая отдельно от меня реальность, я часть этого мира, этой реальности. Мир открыт для меня. Скорее всего, я умру от СПИДа, но жизнь моя не кончится, я останусь в общей жизни.


Я беру напрокат машину и еду на юг. Провожу ночь возле Сагра, в Форталеза до Беличе. Гостиница расположена в старой крепости, нависающей над морем, в двух километрах от мыса Святого Винцента.