Розамунда Пилчер - Дикий горный тимьян

— Не знаю, — признался Джон. Впервые за все время его голос звучал печально. Виктория обернулась к нему, и снова их глаза встретились. Его взгляд был хмурым и унылым, и ей стало жаль его: да, Джон оказался перед трудным выбором.

Она вдруг выпалила:

— Он слишком много пьет, я имею в виду Родди.

— Знаю.

— Мне он нравится.

— Я тоже люблю его. Всех их люблю. Вот почему все так не просто.

Она чувствовала, что должна подбодрить его.

— Может быть, все как-то разрешится.

— Чудес не бывает. Вы кто? Мистер Микобер?[3] Я продам его, у меня нет другого выхода. Сейчас Роберт Маккензи, адвокат из Инвернесса, составляет объявление. Оно будет опубликовано в центральных газетах в середине следующей недели. «Продается роскошное шотландское поместье для занятий спортом». Видите, уже ничего нельзя изменить.

— Если бы я смогла…

— Не сможете, поэтому не будем больше об этом говорить.

Томасу начинала надоедать игра. К тому же он проголодался. Он бросил пластиковую крышку и взобрался к Виктории на колени. Джон посмотрел на часы.

— Почти час дня. Пойдемте посмотрим, чем можно перекусить…

Они медленно поднялись. Виктория отряхнула от галечника джинсы.

— А как же Родди и Оливер? — спросила она и посмотрела в сторону холма. Родди и Оливер уже спускались, двигаясь гораздо резвее, чем при подъеме.

— Тоже проголодались и наверняка захотели пить. Пойдемте.

Он наклонился, взял Томаса на руки и повел их назад, к тлеющему костру.

— Посмотрим, что положила Эллен нам в корзинки.

Скорей всего, благодаря удавшемуся на славу пикнику, напомнившему былые времена, беседа за ужином шла не о литературной лондонской жизни и не о будущем Шотландии, а превратилась в праздник воспоминаний.

Насытившийся свежим воздухом, раскрасневшийся от вина и вкусной еды, Родди превзошел себя, подгоняемый к тому же племянником — он без остановки сыпал анекдотами и забавными историями из прошлого.

Они сидели за полированным, освещенным свечами столом. Все с удовольствием слушали Родди. В его рассказах возникали, как живые, старые соратники и соседи, чудаковатые, надменные вдовы. Вспомнили, как однажды на рождественском празднике загорелась елка; как некий нелюбимый всеми племянник на охоте влепил почетному гостю заряд дроби и был с позором отправлен домой; о давней зиме с метелями, отрезавшими дом от всего мира на целый месяц, когда его обитателям приходилось растапливать снег, чтобы сварить кашу, и играть в бесконечные шарады, чтобы скоротать время.

Всплыла история о перевернувшейся лодке, которую шериф Бентли забыл поставить на ручной тормоз, в результате чего она оказалась на дне; о даме благородного происхождения, находившейся в стесненных обстоятельствах, которая приехала погостить на субботу-воскресенье, а прожила два года в лучшей гостевой комнате.

Истории долго не кончались, но даже когда они вроде и закончились, Родди невозможно было остановить. Только Виктория хотела предложить разойтись спать, поскольку было уже заполночь, как Родди отодвинул стул и повел всех через холл в пустую и пыльную гостиную. Здесь стоял большой, накрытый старой простыней рояль. Родди откинул ее, пододвинул стул и начал играть.

В комнате царил жуткий холод. Шторы давным-давно были сняты, а ставни закрыты наглухо, так что старые мелодии отражались от пустых стен громом оркестра. Висевшая в центре высокого, роскошно декорированного потолка огромная хрустальная люстра сверкала, как гроздь сосулек, отбрасывая разноцветные блики, отражавшиеся в меди решетки перед камином из белого мрамора. Родди пел песни довоенных лет — самые сентиментальные из репертуара Ноэля Коварда, а также сочинения Коула Портера.

Мне не нужно шампанское,

Оно не приводит меня в восторг.

Скажи мне только, почему так бывает…

Остальные сгрудились вокруг рояля. Оливер, в котором с неожиданным поворотом вечера вновь ожил драматург, курил сигару, пристально глядя на Родди, будто боялся пропустить малейший нюанс в выражении его лица.

Джон прошел к камину, держа руки в карманах. Виктория нашла стоявшее посреди комнаты кресло, накрытое выцветшей синей клетчатой тканью, и присела на ручку. Она видела Родди со спины, над его головой в центре стены висело зеркало между двумя портретами — безусловно, Джока Данбита и его жены Люси.

Слушая старые добрые мелодии, она переводила взгляд с одного портрета на другой. Джок был изображен в парадном костюме своего полка, золотом блистали эполеты, на Люси же была юбка из шотландки и зеленоватый свитер. У нее были карие глаза, на губах играла улыбка. Виктория размышляла, сама ли Люси обставила гостиную, выбрала этот бледный ковер с рисунком из роз или унаследовала обстановку от свекрови и не стала ничего менять. А что бы сказали Джок и Люси, если бы узнали, что Бенхойл будет продан? Были бы они огорчены, рассержены или поняли бы Джона? Глядя на Люси, Виктория решила, что та, скорей всего, была бы на стороне Джона. Что касается Джока… на лице Джока застыло выражение торжественной непроницаемости. Светлые глубоко посаженные глаза не выражали ничего.

Виктория почувствовала, что все больше замерзает. Она надела в тот вечер, непонятно по какой причине, самое неподходящее платье, без рукавов, слишком легкое для зимнего шотландского вечера. Такое платье подходит к загорелым рукам и босоножкам.

Ты сливки в моем кофе,

Ты молоко в моем чае…

Виктория поежилась и, пытаясь согреться, обняла себя за плечи. Джон Данбит тихо спросил ее, не замерзла ли она. Виктория, поняв, что он наблюдает за ней, почувствовала себя неуютно. Она опустила руки на колени и кивнула, давая понять, что не хочет мешать Родди.

Джон вынул руки из карманов и подошел к ней, сдернув покрывало с кресла во французском стиле из розового дерева. Он превратил покрывало в подобие шали и накинул его ей на плечи так, что она утонула в складках старой, мягкой, хлопковой ткани, уютной и приятной на ощупь.

Он не вернулся к камину, а устроился на другой ручке кресла, положив руку на спинку. Его близость успокаивала так же, как покрывало, которое он на нее накинул, и скоро Виктории уже было тепло.

Родди наконец остановился, чтобы перевести дух и отхлебнуть глоток из стоявшего перед ним на рояле стакана.

— Ну, наверное, довольно, — обратился он ко всем присутствующим.

Но Джон возразил:

— Нет, так не пойдет. Ты еще не спел «Не уезжай, моя милая».

Родди, нахмурившись, взглянул через плечо на племянника.

— Когда ты слышал, как я пою эту старую песню?

— По-моему, когда мне было лет пять. Отец тоже любил ее петь.

Родди улыбнулся.

— До чего же ты сентиментален, дружок.

Он повернулся к роялю, и неуютные стены пустой призрачной гостиной наполнились звуками старинного шотландского вальса.

Приходит лето,

И дивно зацветают деревья.

И дикий горный тимьян

Вырастает вокруг цветущего вереска.

Пойдешь ли ты со мной, моя милая?

Я построю замок для любимой,

И рядом будет прозрачный фонтан,

И на него я сложу

Все цветы, что растут в горах.

Пойдешь ли ты со мной, моя милая?

А если моя верная любовь покинет меня,

Я, конечно, найду другую

Там, где дикий горный тимьян

Растет вокруг цветущего вереска.

Пойдешь ли ты со мной, моя милая?

Было десять часов утра священного дня отдохновения. Снова поднялся с моря северо-восточный ветер, свежий, холодный, пронизывающий насквозь. Высоко в небе плыли облака, и в промежутках между ними изредка проглядывало нежно-голубое, как яйцо малиновки, небо. Трудно было поверить, что еще вчера они нежились у водопада на солнышке, предвкушая скорый приход весны.

Джон Данбит сидел у печи на кухне в доме Гатри и пил чай. Кухня казалась уютным гнездышком. В печи красновато поблескивал огонь, а толстые стены и тщательно закрытые окна защищали от неистового ветра. Пахло горящим торфом, и к этому запаху примешивался аппетитный аромат тихо кипящего на плите бульона. Стол в центре комнаты был уже накрыт к обеду.

Джесс собиралась в церковь. Она взяла с комода шляпку и, слегка присев, чтобы видеть свое отражение в зеркале, надела ее. Переводя взгляд с нее на Дейви, Джон отметил, что из всех обитателей Бенхойла они изменились меньше всех. Джесс осталась такой же стройной, привлекательной, с чуть тронутыми сединой вьющимися волосами. Дейви выглядел даже моложе, чем его помнил Джон, с теми же ярко, голубыми глазами, с теми же пучковатыми рыжими бровями.

Джесс натянула перчатки.

— Ну вот. Мне пора идти. Простите, но я обещала заехать за Эллен Тарбат и отвезти ее в церковь.

Она взглянула на внушительные часы, стоявшие на каминной полке.

— А вы, если хотите сходить в горы и вернуться домой к обеду, заканчивайте распивать чаи и отправляйтесь в путь.

Она вышла. Тут же послышался скрежет коробки скоростей, урчание видавшего виды мотора, и небольшой серый фургон Дейви, прыгая по неровной дорожке перед домом, удалился в сторону Бенхойла.

— Водитель из нее никакой, — мягко сказал Дейви.

Он допил чай, поставил кружку на стол и встал.

— Но она права. Пора идти.

Он вышел в небольшую прихожую, снял с крючка у входной двери свою непромокаемую куртку, надел охотничью войлочную шляпу, взял пастуший посох и подзорную трубу. Два спавших у камина золотистых Лабрадора мгновенно вскочили, заслышав звуки его шагов и предвкушая прогулку. Они носились туда-сюда, тыкаясь Дейви в колени, крутя хвостами. Джесс сказала Джону, что это собаки Джока Данбита.

— Бедняжки, они были рядом, когда он умирал. Потом долго бродили по Бенхойлу, как пара бесприютных душ. Сначала от старшей хотели избавиться, ведь ей почти девять лет. Но мы на это пойти не могли. Полковник так любил ее, она такая симпатяга. Вот мы и взяли их к себе. Дейви никогда бы не позволил собаке находиться в доме. Но эти две за всю свою жизнь в глаза не видели конуры, поэтому Дейви пришлось уступить. Они, наверное, могли бы остаться в Бенхойле, но у мистера Родди своя собака, а у Эллен и так полно дел, ей некогда ухаживать еще за двумя этими «малышками».

Дейви открыл входную дверь, и обе собаки, выскочив во двор, стали носиться, словно щенки, под бельевой веревкой по стелящейся под ветром траве. При их появлении закрытые в загоне овчарки Дейва зашлись в лае и стали метаться вдоль проволочного ограждения.

— Заткнитесь, глупые, — добродушно прикрикнул на них Дейви.

Но они продолжали лаять, и их лай был слышен даже тогда, когда Джон с Дейви и двумя собаками вышли через заднюю калитку в каменной ограде и отправились через вересковые заросли в путешествие.

Больше часа шли они до каменной ограды, отделявшей с севера земли Бенхойла от простиравшейся за ними пустынной долины Феосайг. Долгий непрерывный подъем с неторопливостью, свойственной Дейви Гатри, с остановками только на то, чтобы отметить какой-то ориентир, поискать глазами на склонах оленей, понаблюдать за парящей над их головами пустельгой. Собак далеко не отпускали. Время от времени из зарослей вереска то и дело выпархивали куропатки и, возмущенно крича, покружив низко над склоном холма, улетали прочь.

Перед ними открывалось огромное пространство. Бенхойл остался внизу, озеро превратилось в длинную свинцово-серую ленту, дом и деревья скрылись за холмами. К северу вершины все еще были покрыты снегом, лежавшим в глубоких лощинах, куда не проникает низкое зимнее солнце. Поднявшись еще выше, они увидели Криган, который издалека казался горсткой серых домиков с зеленой полоской поля для гольфа и миниатюрным шпилем церкви. За ним виднелось затянутое дымкой море.

— Да, день сегодня сумрачный, — промолвил Дейви.

На вершине холма не было даже вереска, только торфяные выемки, усеянные островками странных на вид мхов и лишайников. Земля стала сырой и рыхлой, черная вода сочилась из-под подошв, пока они осторожно двигались вперед. Повсюду были видны следы оленьих копыт и помета. Когда Джон и Дейви наконец достигли полуразрушенной ограды, на них налетел северный ветер. Он свистел в ушах, врывался в ноздри и легкие, вздувал их непромокаемые куртки. У Джона на глазах даже выступили слезы. Он перегнулся через ограду и посмотрел вниз, в долину. В самом низу виднелось черное бездонное озеро. Никаких признаков человеческого жилья! Только овцы и пустельги, и на фоне далекого холма белая пара чаек, летящих с моря.

— Это наши овцы? — спросил Джон, пытаясь перекричать ветер.