— Готова ли ты принять постриг и встать на путь истины и веры?

Эмма заставила себя молчать.

— Что ж, нечистый — всегда точит когти на заблудшие души. Поэтому ты будешь сидеть здесь, пока не поумнеешь. Тогда Эмма стала требовать встречи с Гвальтельмом.

— Его высокопреосвященство отбыл еще два дня назад.

Два дня! Она не вела счета времени во мраке. Ночь и день тянулись для нее бесконечно.

Аббатиса ушла, и Эмма опять осталась в темноте. Стефания уверяла, что еще не было никого, кого бы ни смирили подземелья Святой Магдалины.

Время шло. Она как-то судила о его течении, лишь когда мрак время от времени освещался светом факела и ей приносили еду. Все остальное время сливалось в единую ночь. Порой от этого мрака Эмме казалось, что она уже мертвая, что она и не жила совсем.

Как что-то нереальное воспринимались ветер, солнце, терзание любви и ее радость, безумная страсть, что когда-то так опаляла ее, нежность от ощущения на руках хрупкого тельца сына… Жила ли она вообще или это только грезы подземного существа?

Она была на грани помешательства. И с каким-то недоумением думала, откуда у нее еще берутся силы не отвечать, когда порой приходила аббатиса. Та стояла наверху с видом карающего судьи, сулила смертные муки строптивице, не желающей отдать себя во служение Богу. Но для Эммы сама Стефания казалась посланцем сатаны, а ад воочию воплотился в каменной могиле и в минутах безмерного ужаса, когда хочется молить — все, что угодно, только выпустите меня отсюда!

Как ей еще удавалось держаться? Как сквозь сон всплывали слова Геновевы-целительницы: «Моя жизнь была разбита вдребезги. У тебя же еще все впереди». Вот оно, что еще давало ей силы, — надежда. На что?

Ведь даже единственный человек, который оберегал и поддерживал ее в этой жизни — Ролло, — отрекся от нее.

Почему? Она находила слишком много; ответов. И когда вспоминала Ролло — его смех, его силу, его нежность, — ей хотелось выть, так недоставало его, так она раскаивалась в каждом резком слове, что говорила ему, в каждом необдуманном поступке, что совершила.

Ее по-прежнему окружал могильный мрак. Сколько времени она здесь? Несколько дней или вечность? Она почти перестала ухаживать за собой, научилась по шороху определять появление крыс. Порой она различала какие-то звуки во мраке. Волосы начинали шевелиться на голове от страха, кровь леденела в жилах. Однажды, когда пришла аббатиса, она сказала, что согласна на все. Сказала тихо. Пусть ей поверят, выпустят, а там она что-нибудь придумает. Но мать Стефания была не так и проста. — Мне отрадно это слышать. Что ж, уже сегодня твое имя будет оглашено с амвона[46], но Христово пострижение произойдет лишь через неделю. И до этого времени ты останешься здесь. Чтобы, упаси Боже, не наделала глупостей и не пыталась бежать.

Опять какие-то звуки долетали до нее через мрак. На этот раз она стала прислушиваться. Стала замечать, что часто именно после этой возни в подземелье ей приносили пищу! Это совпало несколько раз, и Эмма стала приходить к убеждению, что, кроме нее, в подземелье содержат еще кого-то. Эта мысль и успокаивала, и вселила любопытство, утолить которое она не могла.

Угрюмый страж, что приносил ей провизию, ни разу не удостоил ее ни словом. Она почти машинально жевала черствые лепешки, запивала водой. Почему она это делает? Почему не ляжет просто на землю и не умрет? Откуда в ней еще остались силы на надежду? И на что ей надеяться? Она становилась на колени на выщербленный пол, начинала молиться. Только бы остались силы — все остальное она предоставляла в руки Божьи. Всевышний ранее никогда не оставлял ее, когда ей хватало упорства. Один раз, когда она окончила молитву, наверху замаячил свет, осветил неровный свод. Эмма, прикрывшись рукой, щурилась. Неужели за ней уже пришли? Ибо это не стражник — она не успела еще проголодаться.

— Эмма!

Все еще щурясь и моргая, она с трудом разглядела верху лицо сестры Геновевы. Так и кинулась, протягивая к ней руки.

— О матушка, помогите мне, вызволите меня!

— Бедная моя девочка! Мать Стефания уверяет, что ты согласилась принять постриг.

— Что мне еще оставалось делать? О матушка, помогите мне. Я до конца дней буду молиться за вас.

— Так ты не по доброй воле?..

Приподняв факел, она глядела на цепляющуюся за камни молодую женщину. Измученная, грязная, исхудавшая.

— О матушка, почему вы так долго не приходили? Старая монахиня покачала головой.

— Я ведь и понятия не имела, где ты. Думала, что ты отбыла в ту же ночь с Гвальтельмом. Даже обижалась, что не зашла проститься. Решила, что ты все забыла в желании вернуться к своему Ру.

— О, да, да! Мне просто необходимо к нему… Пока не поздно. Ведь на Рождество он собирается жениться на другой. И если я не докажу ему, что я не предавала его, что все это время была верна лишь ему… О боже, как я тогда смогу жить?

— Ролло решил обвенчаться с другой?.. Но, дитя мое, разве ты сможешь тогда что-то изменить?

— Смогу! — почти выкрикнула Эмма. Геновева испуганно оглянулась, зашикала на нее.

— Тише! Мы не одни в подземелье. Здесь содержат еще пленного графа. Я думала, что это только из-за него так охраняют башню. И лишь после того, как твое имя огласили с амвона, заподозрила, что и ты где-то здесь. Слава Богу, я хорошо изучила эти подземелья, еще когда ходила сюда к Тибо. Да и второй ключ от башни у меня все еще хранится. Об этом все забыли. Правда, и я сама еле вспомнила, где он лежит.

Эмма почти не слушала ее. Цеплялась за камни.

— Помогите мне! Ради Пречистой Божьей Матери, ради Святой Магдалины и всех святых и смертных женщин, коим пришлось страдать, — умоляю, помогите мне выбраться отсюда.

— Я бы взяла великий грех на душу, если бы не помогла тебе, — горестно вздохнула Геновева. — Ладно, погоди немного. Сегодня праздник святого Мартина — день, когда принято допивать старое вино, чтобы освободить бочки для нового урожая. Думаю, к ночи все перепьются. Даже мать Стефания, которая не прочь приложиться к чарке. Особенно в компании епископских вавассоров, которые оставлены охранять пленного графа и которую преподобная мать явно предпочитает. Думаю, тогда я смогу помочь тебе. Так что жди, к ночи я приду.

К ночи… Для Эммы ночь наступила, едва исчез последний отблеск от факела Геновевы. Однако впервые за все это бесконечное ожидание — подумать только, всего две недели! — ее не охватило то чувство отупляющего отчаяния, какое доводило ее едва ли не до безумия. Наоборот, она чувствовала себя спокойно. Посидев немного у стены и шикнув на шуршащую где-то рядом крысу, сгребла в кучу остатки лежалой соломы и, свернувшись калачиком, погрузилась в бездонно-глубокий сладкий сон.

Она проснулась, когда Геновева дважды окликнула ее сверху. Спустила ей веревку.

— Сможешь вылезти?

Эмма сама не подозревала, как ослабела за это время. Но в конце концов она все же вскарабкалась наверх.

— Идем, — торопила монахиня. На ходу укутала Эму в тяжелый монашеский плащ с капюшоном. Дала в руки корзину. — Здесь тебе продукты на первое время и несколько динариев. О, святая Магдалина, что я делаю? Куда же ты пойдешь совсем одна?

Эта мысль словно отрезвила Эмму, охваченную поначалу ликующим возбуждением. Когда-то ведь она уже пробовала бежать в одиночку… от Ролло. Ни к чему хорошему это не привело. Однако — помоги ей Боже! — у нее нет иного выхода.

Над головой нависал тяжелый свод. Маленький огарок свечи в руках Геновевы очерчивал желтый круг в кромешном мраке. Диво, как монахиня могла так хорошо ориентироваться в этих переходах. Говорила негромко:

— Я оказалась права, и день покровителя пьяниц святого Мартина сделал свое дело. Но тебе надо быть все равно осторожной. Как выйдешь, сразу пробирайся к конюшням. Я добавила в вино конюха крепкой настойки опиумного мака, и, думаю, он уже спит как убитый. Так что ты сможешь взять лошадь одного из вавассоров. И иди за конюшнями и кухней к калитке для выброса мусора. Я оставила ее незапертой и смазала петли, чтобы не скрипели.

— О, моя хорошая Геновева!

— Тсс. Сейчас мы будем проходить коридор, ведущий к ублиету, в котором содержат этого норманна. Его там всегда стережет пара охранников.

— Норманна? — удивилась Эмма. — Ты ведь говорила, что графа?

Она резко остановилась, поняв, кого еще прячут в подземельях аббатства. Херлауг — человек, свидетельства которого могут помочь Роберту опорочить в глазах франков короля. Не диво, что его так упрятали до поры до времени. Но Херлауг — ее друг!

— Геновева, погоди.

Монахиня оглянулась с недоумением.

— Во имя самого неба — что еще? Эмма перевела дыхание.

— Мне надо помочь бежать Херлаугу, ну, этому графу.

— Моли Бога, чтобы ты сама смогла бежать. И как можно дальше, пока тебя не хватились. Мать Стефания такова, что и собак по следу пустит.

— Выслушай меня, Геновева.

И она быстрым шепотом стала объяснять монахине, что этот Херлауг, то есть Герберт Санлисский, — ее друг, что в пути он будет ей поддержкой и защитой. К тому же, если она поможет ему бежать, то и король Карл, и его канцлер будут ее должниками и, может, она сумеет от них добиться встречи с Ролло.

— Сомневаюсь, — пробурчала Геновева. В полумраке ее лицо казалось почти угрюмым, — Уж, по крайней мере, Карл не будет стремиться организовать твою встречу с Роллоном. Слыхала я, что эта Гизелла ничего из себя не представляет — ни красавица, ни дурнушка. А ты… — Она приподняла свечу. — Тебя бы отмыть как следует да подкормить, и ты вновь станешь как цветок. Посуди, нужна ли Карлу такая соперница для его дочери? К тому же ты дочь короля Эда, а твой батюшка для Карла всегда был что кость в горле.

Но Эмма продолжала настаивать. Если она сбежит с Херлаугом, то с его умом и смекалкой они скорее смогут уйти от погони и добраться в Нормандию. Поэтому, если бы Геновева еще подмешала опиумного мака в вино и принесла ей… О, она совсем не хочет накликать беду на добрую сестру Геновеву и сама бы поднесла кувшин с вином охранникам. Ведь сегодня день святого Мартина, и все угощают друг друга вином.

Наконец Геновева согласилась. Она оставила Эмму в подземелье, и женщине показалось вечностью то время, что она ждала ее. Порой она приближалась к освещенному выступу стены, на который падали тени стражей, слышала, как они ворчат насчет того, что им выпало несчастье нести караул в день, когда все упиваются вином. Один даже подзадоривал другого сходить за напитком на кухню, что, дескать, пленник и сам не сможет вылезти из каменного колодца, в каком его содержат, но его товарищ оказался более добросовестным и все твердил, что ни в коем разе не должен покидать пост. Однако когда перед ними возник силуэт монахини в плаще и она протянула стражникам кувшин с вином, предложила выпить за день святого Мартина, они оба поднялись ей навстречу.

У Эммы немного дрожали руки, когда она протягивала кувшин. Геновева только что в последний раз пыталась ее отговорить, но в конце концов лишь поцеловала в лоб и благословила. «Я никогда не забуду ее, — подумала Эмма, когда силуэт целительницы исчез во мраке. — Она вернула меня к жизни, дала шанс на свободу. А главное, ее судьба — наглядный пример для меня, чем я закончу, если перестану бороться».

Последняя мысль придала ей уверенности, и она хорошо справилась с ролью, когда предстала перед людьми епископа. Один из них тут же стал пить, прямо из горлышка. Другой, пониже и поменьше, все приглядывался к угощающей, стараясь разглядеть ее лицо в тени капюшона.

— Что-то я не припомню, сестра, чтобы встречал вас ранее.

Эмма лишь пожала плечами.

— Внимание мужчин-мирян всегда суетно и полно соблазнов, поэтому, пока мать Стефания не велела мне отнести вам вина, я сама избегала встреч с людьми преподобного Гвальтельма.

— Ишь ты, — хмыкнул низкорослый. — Но это хорошо, что, перебирая четки и молясь, ты не забыла, сколько соблазна в мирянах.

Он даже ущипнул ее за щеку. Но тут увидел, что его сотоварищ перевел дух и поспешил забрать у него кувшин.

Эмма поспешила уйти. Затаилась в темноте, прислушиваясь к их разговорам, спорам о том, кто кому задолжал динарий. Потом голоса их стали тише, но, даже когда они совсем смолкли, Эмма еще выжидала какое-то время.

Наконец вышла. Убедившись, что оба охранника крепко спят, кинулась к краю каменного колодца. Он был куда уже, чем тот, в котором содержали ее, и сверху покрыт решеткой, которую ей с трудом удалось стащить. Но когда он спустила вниз оставленную Геновевой веревку, и Херлауг выбрался, она увидела, что за ним все же хорошо следили. Он был грязен, но с него даже не сняли куртку с бляхами, раны его были залечены, на пустой глазнице темнела повязка.

Херлауг радостно обнял ее.

— Птичка! О боги, я глазам своим не поверил вначале.

Она торопливо стала объяснять ему план побега. Херлауг выслушал, затем стащил с одного из спящих плащ, взял его оружие.