По обе стороны двери ярко горели смоляные факелы. Их оранжевый свет скользнул по ее блестящим медово-золотым кудрям à la Grecque[12], когда Кэтрин, выходя из кареты, оперлась на руку Маркуса. Она подождала в стороне, пока он помогал Деде, и внимательно посмотрела на темные окна верхних комнат. Неужели мама уже легла спать? Это на нее не похоже, для этого было еще рано. Стоя перед безмолвным домом с темными зашторенными окнами, Кэтрин ощутила тревогу.

Маркус встал на ступеньку экипажа, чтобы поговорить с кучером. Подталкиваемая Деде, Кэтрин подошла к двери, но она по-прежнему была плотно закрыта, в то время как должна бы широко распахнуться, как обычно. Все двери в Vieux Carré на ночь запирались из-за пьяных «каинтоков», для которых лучшим развлечением, казалось, было причинение ущерба чужому имуществу. Но, невзирая на поздний час, ее должен был встретить дежурный швейцар. Бросив озадаченный взгляд на няню, она протянула руку, чтобы постучать.

— Подождите, подождите, мадемуазель Кэтрин. Вы можете разбудить maman. Она будет недовольна, особенно если прихворнула. Позвольте, я пройду через задний двор и открою вам дверь.

— Что происходит? Почему никого нет, Деде? — спросила Кэтрин.

Вместо ответа няня только покачала головой, и на ее строгом лице появилось сердитое выражение, когда она повернулась, чтобы уйти.

— Что-то случилось? — подойдя, спросил Маркус.

— Не знаю. Нигде не горит свет, к тому же слуги куда-то запропастились — во всяком случае создается такое впечатление.

— Возможно, это каприз твоей матери, — предположил Маркус. — Но я все равно войду вместе с тобой.

— Уверена, в этом нет необходимости… — Кэтрин вдруг замолчала.

Несколькими неделями ранее месье и мадам Дюральд, вернувшись со званого ужина, обнаружили, что в их доме орудуют речные разбойники. Имея при себе трость с вкладной шпагой, месье Дюральд дал грабителям отпор, но был жестоко избит за свою смелость: хорошо, если его правая рука сможет восстановиться. Мебель и окна были разбиты, исчезли бесценные семейные реликвии, прежде чем полицейские из городской стражи прибыли на место и приняли на себя ярость «каинтоков». Кроме того, существовала и другая опасность, другие злоумышленники: недаром Новый Орлеан слыл самым преступным городом в Новом Свете.

Ход мыслей Кэтрин прервали доносящиеся из дома звуки, свидетельствующие о том, что дверь наконец открывается. Распахнув ее, она ворвалась внутрь вместе с Маркусом, вынудив няню отступить.

— Мама… С ней все в порядке?

— Не беспокойтесь, мадемуазель. Я уверена, что все хорошо, — успокаивающим тоном сказала Деде и прикрыла рукой пламя свечи, которое задрожало от порыва воздуха, поднявшегося, когда Маркус закрыл за собой дверь.

Сняв кружевные перчатки и бросив их на маленький столик с зеркалом, стоявший в холле, Кэтрин повернулась к Маркусу:

— С твоего позволения, я только взгляну на нее. А ты можешь налить себе вина, если хочешь.

Эти последние слова она бросила через плечо, поднимаясь по широкой лестнице.

— Я подожду, — согласился Маркус и, вертя в руке касторовую шляпу, не спеша направился в гостиную.

— Нет, мадемуазель Кэтрин! Позвольте мне, — вмешалась Деде и бросилась за Кэтрин на лестницу, одной рукой придерживая юбки, а другой высоко подняв свечу.

— Ты? Почему, Деде?

— Я… Я должна.

— Ты что-то от меня скрываешь. Я чувствую, — сказала Кэтрин, останавливаясь и пристально вглядываясь в лицо няни.

Заметив блеснувшие над ее губой капельки пота, Кэтрин ощутила, как по телу пробежала холодная дрожь. Если с матерью что-то случилось, она никогда не простит себе, что оставила ее одну. У них были совершенно противоположные взгляды на всё, от религиозных догм до моды, но все же они были матерью и дочерью, связанными крепкими кровными креольскими узами.

Она сделала глубокий вдох. Кэтрин почему-то была уверена, что Маркус с любопытством наблюдал за ними, стоя с бокалом в руке в дверном проеме внизу, в гостиной. В глубине души она чувствовала возмущение от этого, однако потребовала, приподняв подбородок:

— Скажи мне.

Но Деде молчала слишком долго. С верхнего коридора донесся тихий стон, к которому примешался еще один, пылкий и безумный.

Приподняв юбки, Кэтрин бросилась вверх по лестнице и помчалась по коридору.

— Нет! — закричала Деде, но было уже поздно: Кэтрин толкнула дверь маминой спальни и, тяжело дыша, замерла на пороге.

Прошло несколько секунд, прежде чем двое на разобранной кровати под балдахином осознали это внезапное вторжение. Они обратили ошеломленные лица к свету, который становился все ярче, по мере того как Деде со свечой приближалась ко входу.

В воздухе ощущался мускусный аромат, смешанный с кисловатым запахом выдохшегося шампанского, стоявшего на подносе у подножия кровати, и теплых вспотевших тел.

Вдруг за спиной Кэтрин раздался громкий смех Маркуса, и этот звук, казалось, вывел из оцепенения две сплетенные на кровати фигуры. Издав невразумительный яростный крик, Ивонна оттолкнула своего тяжело дышащего партнера, скатилась с кровати, в спешке едва не сорвав салатовую москитную сетку, и, поднявшись, схватила сатиновое платье изумрудного цвета, чтобы прикрыть наготу.

— Вон отсюда! — закричала она. — Шпионить за мной…

Ее дикий взгляд упал на китайский графин, стоявший на столе возле кровати. Она подняла его и метнула в дверь, и ее голос, переросший в пронзительный крик вперемешку с ругательствами, слился со звуком разбившегося вдребезги стекла, когда графин с водой ударился о дверь. Следом полетели шкатулка, подсвечник и молитвенник.

В какой-то миг Кэтрин встретилась взглядом с обезумевшими глазами съежившегося на кровати молодого человека и заметила, что его лицо с аристократическими чертами застыло от ужаса и неприязни.

— Простите, — прошептала она.

Резко повернувшись, она пробежала мимо Маркуса и едва не скатилась вниз по лестнице от застилавших глаза слез. Увиденная сцена, безумная и страстная, казалось, навсегда запечатлелась в ее памяти. Повод остаться дома, отсутствующие слуги и погруженный во мрак особняк сразу получили объяснение. Не то чтобы она не знала об основных потребностях мужчин и женщин или о супружеском долге. Слишком много лет она провела в затворничестве под материнской опекой, заботясь о слугах, живущих в хижинах на заднем дворе, и выхаживая их после болезни или родов, чтобы ничего не понимать. Однако ей и в голову не приходило соотносить эти потребности со своей овдовевшей матерью. Это выглядело как предательство памяти об отце, чудовищное, преступное прелюбодеяние. Более того, мужчина, лежавший рядом с ней, был по меньшей мере на двадцать лет моложе матери и едва старше самой Кэтрин — никчемный, жалкий человек сомнительного происхождения и без гроша в кармане, от отношений с которым Ивонна Мэйфилд несколько раз предостерегала свою дочь…

Сбегая вниз, Кэтрин слышала, как Деде вошла в спальню и стала произносить какие-то успокаивающие фразы. Пусть старая няня сама утешает свою хозяйку, принимает на себя основной удар ее гнева и усмиряет ее оскорбленные чувства. Вряд ли это удастся кому-то другому. Даже ее дочь не была уверена, что сможет снова с ней встретиться, сейчас или когда-либо.

Входная дверь легко открылась от прикосновения, и Кэтрин, выходя, не стала ее закрывать, оставив качаться на петлях от поднимавшегося ветра.

Свежий ветер обдал ее лицо приятной прохладой. Она стояла на тротуаре и понятия не имела, куда идти, но точно знала, что не может остаться. Вдруг она вздрогнула, почувствовав прикосновение к своему локтю, обернулась и увидела Маркуса.

— Экипаж здесь, — прошептал он.

Кэтрин колебалась не больше секунды и позволила себя проводить. Маркус что-то сказал извозчику — она не разобрала, что именно, — после чего экипаж слегка накренился, потому что он вошел, и закрыл за собой дверь. Маркус сел рядом с ней, экипаж резко дернулся, и они двинулись вниз по улице.

— Как она могла? — прошептала Кэтрин. И повторила с гневным отвращением, в которое переросло ее потрясение: — Как она могла?

— Почему нет? — спокойно спросил Маркус.

— Почему нет? Потому что… Потому что…

— Потому что она твоя мать? Но она обычная женщина, довольно привлекательная для своего возраста, кстати, не такого уж зрелого. Мне кажется, ей вряд ли больше сорока одного-сорока двух лет, поэтому у нее нормальные запросы, на которые она имеет право.

— Да, но с тем человеком…

Он пожал плечами.

— Не слишком достойная персона, согласен, но если они оба этого желают, то не вижу ничего зазорного. Единственное преступление этих двоих состоит в том, что их, выражаясь простым языком, застукали.

— У тебя странные представления о приличиях, — холодно произнесла она.

— Неужели? Самое эффективное оружие, благодаря которому общество держит людей в повиновении, — насмешки. Все хотят во что бы то ни стало их избежать и оттого порой ставят себя в нелепое положение.

— Исходя из твоих умозаключений, она все равно виновата, — сказала Кэтрин.

— К сожалению, да, — согласился он. — А ее ярость и замешательство были вполне естественной реакцией.

— Замешательство?

— Разумеется, как же иначе. Люди редко бывают любезными, оказавшись обнаженными перед одетой публикой.

— Уверена, ты судишь по собственному опыту, — проворчала она.

В любое другое время она не позволила бы себе подобного замечания, но и этот разговор, и предшествующая ему сцена просто не укладывались в ее голове. В ответ на ее обвинение он покачал головой и улыбнулся, и она не смогла не улыбнуться в ответ.

— Так-то лучше, — спокойно сказал он.

— Ты извиняешься за мою мать, — произнесла она и отвернулась, уставившись на противоположную стену экипажа, где над сиденьем свисала дешевая коричневая войлочная обивка.

В его голосе все еще звучала удивительная снисходительность, когда он согласился и с этим.

— Возможно, я достоин порицания, но мне показалось, что справедливости ради следует сказать несколько слов в ее защиту.

Следует ли? Вспомнив свою мать, с ее пышным белым телом, блестящим при свете свечи, и влажные пряди черных волос, прилипшие к рукам и спине, Кэтрин подумала, что слова в ее защиту абсолютно не нужны. Однако за вспышкой ярости Ивонны разве не крылось чувство стыда?

Кэтрин не хотела об этом думать. Однако спокойные рассуждения Маркуса, хоть и безнравственные по тем правилам, которые ее учили уважать, возымели эффект. Случившееся больше не казалось трагедией.

— Я никогда не думала, что ты такой развращенный, — сказала она ему.

— Как вы можете осуждать меня, мадемуазель Кэтрин, если сами вышли без компаньонки?

Она недоуменно обвела взглядом экипаж. Это было правдой. Впервые в жизни она оказалась наедине с мужчиной. Повернув голову, Кэтрин пристально посмотрела на Маркуса.

— Это что-то изменит?

Он ответил с расстановкой:

— Для меня нет, а для тебя?

Маркус поднял на нее вопрошающий взгляд, который был так серьезен, что Кэтрин перестала думать, будто это был пустой вопрос. Она сидела сейчас в экипаже исключительно из-за поступка матери, но как это отразится на ней самой? Невидящим взглядом она смотрела из окна экипажа на закрытые двери магазинов и раскачивающиеся на ветру взад-вперед вывески. Пыльные улицы казались пустыннее, чем обычно, а ночь темнее. Кэтрин терзала мучительная боль разочарования.

— Может быть, — неосмотрительно ответила она своему спутнику, забыв все прошлые подозрения. — Очень может быть.

Маркус Фицджеральд был умным человеком. Наклонившись, он взял с сиденья яркое облачение из бирюзового, золотого и бронзового шелка и с насмешливой улыбкой предложил Кэтрин перевоплотиться.

— Итак?.. — спросил он.

Такая деликатность сама по себе была обезоруживающей. Кэтрин принужденно засмеялась, нарушив воцарившуюся тишину.

— Так или иначе, это должно быть забавно.

Почти двадцать пять лет назад, в 1786 году, испанский правитель Миро издал указ, согласно которому все женщины квартеронки должны были покрывать волосы косынкой. Такая косынка, или тигнон, стала приметой этих красавиц-полукровок. Они превратили символ своего класса в убор, который отличал их от других, и выбирали для него только самые дорогие и красивые ткани. Однако несмотря на название, врученный Кэтрин головной убор больше напоминал тюрбан султана. Его оборки и складки ткани были сделаны таким образом, что тигнон легко ложился на волосы, а капельки янтаря на крошечных золотых цепочках, украшавшие переднюю часть убора, идеально ложились на лоб Кэтрин, выгодно подчеркивая янтарные блики в ее карих глазах. Укутавшись в тяжелую шаль с многочисленными складками, золотыми лентами и ниспадающей бахромой, спрятав лицо за полумаской из бирюзового бархата, Кэтрин почти не опасалась, что ее могут узнать, когда выходила из экипажа перед новым театром Святого Филиппа. Теперь, вовлеченная в этот обман, она могла позволить себе оставить опасения, выбросить их из головы вместе с другими неприятностями, произошедшими этим вечером. Неведомая сила подталкивала ее вперед.