– Мне до этого дела нет. И я не понимаю, отчего господа впутали меня в этот скверный скандал.

– Признаю́, что скандал и вправду мерзкий, и от имени пана полковника прошу, дабы вы никого о нем не информировали.

Забавно. Я кого-то информирую. Все дело достойно было лишь пожатия плечами. Значительно хуже, что отсутствие Роберта заставляет меня чаще видеться с Тото, Господи Боже! Хотя бы уже Яцек вернулся.

А Роберта так накажу, что и вообще к нему не стану обращаться. Когда он приедет и позвонит мне, то будет дня три ждать встречи.

От дяди – никаких новостей. Было бы смешно, если бы та рыжая англичанка закрутила вдруг с ним роман. А это ведь весьма правдоподобно. Я даже хотела бы чего-то такого, имея в виду Яцека. Пусть наглядно убедится, что она за женщина. Приехала вроде бы к нему, но пользуется первой же возможностью соблазнить – да не кого-нибудь, а дядю его жены. Естественно, это не было бы самым важным, но если бы удалось это как-то обставить, то поймать их на горячем – совершенно бы не помешало. Только я сомневаюсь, что дядя Альбин согласится на такое. Мужчины любят много говорить о своей жертвенности, но, когда предоставляется возможность ее доказать, прикрываются какими-то несущественными вещами. Тогда у них с языка не сходят такие слова, как «честь», «данное слово», «личная гордость» и все такое.

Я встретила на Краковском Гальшку. Шла она с Павелом и мужем. Сперва я хотела сделать вид, будто не вижу ее, но потом заметила, что у нее новая сумочка из кожи какой-то змеи. Такой я еще не видела, пришлось спрашивать ее, где она такую достала.

Будь она одна, естественно, не сказала бы мне правду. Она такая завистливая к своим вещам, и все оттого, что я ей не сказала, где сумела раздобыть свои туфельки. Но могу же я носить хоть что-то оригинальное! Непросто ходить в вещах, ношенных уже разными дамами. Однако сейчас, поскольку она не могла соврать мне при мужчинах, призналась, что купила ее в «Мадам Жозетт».

Странно, как я могла дружить с ней.

Четверг

Поскольку, когда я возвращалась от Лолов, дорога вела меня через Познаньскую, то зашла к Роберту. На самом-то деле я не надеялась его застать, но все равно заглянула. И оказалось, что сделала правильно. Хорошенькие же новости он узнает от меня об этой своей фавориточке. Пусть только вернется!

Уже на ступенях был слышен граммофон. Минут пять пришлось ждать, пока откроется дверь. Наконец она соблаговолила услышать звонок. Я сразу поняла, в чем там дело. Был у нее румянец и волосы в беспорядке. Хотя она загородила мне дорогу, чтобы я не могла войти, я приказала ей убраться и зашла.

Голову дала бы на отсечение, что кто-то сбежал из комнаты в глубь квартиры. Увы, я ведь не могла проверять здесь все сортиры. На столе стояли две чашки недопитого кофе и фрукты. Пользуясь тем, что хозяина нет дома, она принимала своих ухажеров, которые после его ограбят, а то и убьют. А о таком ведь постоянно пишут в газетах. Я сказала ей:

– Это что же у вас, гости?

Она глянула нахально мне в глаза и соврала:

– Никаких гостей у меня нету.

– А пан Тоннор позволяет вам пользоваться патефоном?

– Никогда не запрещал мне этого.

Я не могла дольше смотреть на ее вызывающую мордашку и поклялась, что наизнанку вывернусь, но добьюсь от Роберта, чтобы он выбросил ее за дверь. Он должен взять себе лакея. Как это, чтобы у молодого человека не было лакея. Это дурновкусие какое-то. А если и служанка, то пусть возьмет какую-то серьезную женщину постарше.

Но хуже всего было то, что этой курице я не могла объяснить, зачем пришла.

Удивительно, насколько важной вещью является повод.

Я не знаю, задумывался ли когда-либо кто над этим. А жаль. Стоило бы написать на данную тему целое исследование. Для человека первобытного повод – вещь совершенно лишняя. Свои поступки он совершает брутально, не ища никаких оправданий – настоящих или ложных. Мы, люди культурные, в тысячах случаев должны прибегать к притворным поводам. Например, до войны упускали платок, чтобы интересующий нас мужчина поднял его. Нынче этот способ, естественно, не используется и всякий раз нужно придумывать что-то новое. А это непросто.

Порой проблема сближения с кем-то ставится в зависимость от такой мелочи, как то, найдет ли данный господин повод, чтобы взять женщину за руку. И проблема именно в том первом шаге. Дальше все идет по инерции. Надо будет поговорить об этом с дядей. Роберт тоже очень умен, но мне кажется, для него проблема повода несущественна. Он – тип мужчины, насквозь современного. А как знать, не состоит ли современность именно в первобытности. По крайней мере так утверждает отец. Старики же порой бывают правы.

Даже дядя Альбин не увлекается современностью. Однажды он мне сказал: «Самая прекрасная вещь в любви – прелюдия. Добиться взгляда женщины, овладеть ее воображением, мастерски играть на ее нервах, пробуждать в ней первый трепет чувств. Если я и не виртуоз в этой игре, то вполне заслуживаю звания довольно талантливого дилетанта. И что мне с этого нынче?.. Современная женщина не дает мне возможности, не дает времени на то, чтобы я развернул весь веер своих знаний, умений и навыков. Современная женщина бросается на любовь, словно изголодавшееся животное на пищу. Весь точный механизм так называемого соблазнения идет побоку, невостребованный, изъятый из употребления, даже немного смешной. Я еще понимаю, почему от него могли отказаться мужчины. Однако женщины ведь должны ценить этот мнимый анахронизм больше всего. Так или иначе, какой бы дорогой ни пошла дальнейшая феминизация мира, одно останется неоспоримой чисто женской чертой: желание, чтобы ее завоевывали».

Безусловно, дядя во многом прав. Но он не принимает во внимание темп нынешней жизни. Нынче просто нет времени на все эти игры. Отец добивался мамы три года.

Ужасное и смешное слово: «добивался». Всегда, когда я слышу его, кажется мне, что вижу собаку на цепи, которая, запыхавшись и с высунутым языком, пытается натянуть цепь так, чтобы достать до кости, лежащей слишком далеко. Добивается. Эта ассоциация приходит в мою голову помимо воли, сколько бы я ни слышала, что та или иная девушка знает кого-то, ее добивающегося. Сразу представляю себе этого типа на цепи и с высунутым языком.

Это тоже анахронизм. Нынче никто никого не добивается. Люди просто женятся или нет. Любят друг друга либо заключают брак по расчету. Яцек меня тоже не добивался. Познакомился со мной, понял, что я соответствую ему происхождением, финансовым положением, возрастом, красотой, умом, – ну а тогда уж мог в меня и влюбиться. А влюбившись, просто сказал мне об этом. Был бы смешон, действуя иначе или иначе думая.

Все ухаживание продолжалось лишь две недели. Порой, правда, бывает, что жених девушке не нравится. Тогда, естественно, тот добивается, но вовсе не ее. Пытается убедить, что он лучше, милее и вернее, чем ей могло показаться. А всяческая борьба за внимание женщины не приносит чести ей и унижает мужчину.

Кроме того, на эти финтифлюшки просто не хватает времени. По крайней мере мужчине. Раньше все люди из общества жили в имениях. Город был лишь пространством их встреч. Все те карнавалы, гонки, променады и прочие пережитки. Нынче люди знакомятся на дансинге или в кафе, возможно, и на файфе у знакомых. Молодой человек вовсе не должен месяцами представляться семье девушки, поскольку семья и так все о нем знает из сплетен. Удивляет лишь, что в старые времена, когда сплетничали еще больше, не удовлетворялись этой информацией.

Я сегодня удивительно философически настроена. Все это подтверждает слова моего отца: через отрыв от повседневных дел человек открывает себе путь к тем уровням своих мыслей, о существовании которых так легко позабыть в шуме интенсивной жизни. Я порой люблю углубляться в такие размышления. Тогда вижу, насколько выше я интеллектом множества столь пустых женщин, как Гальшка или Мушка. Убеждена, что ни одна из них не способна к абстрактному мышлению. Я не пишу все это ради какой-то четкой цели. Не желаю внушить моим читателям, будто я – нечто необычное. Напротив. Уверяю всех, что я не зазнайка. Моим душевным качествам и интеллектуальному уровню я должна быть благодарна собственной природе.

В том нет никакой моей заслуги. С детства у меня был скорее созерцательный склад характера. Я всегда много читала. Я знаю все романы Ванды Милашевской[35] и все стихи Казимежа Вежинского[36]. Впрочем, последнего прочла назло отцу. Не понимаю, отчего он ему так не нравится. Стихи как стихи. Но сам автор – очарователен.

У него столько привлекательности, и он очень красив. И если уж мы о поэзии, то он значительно превосходит красотой бо́льшую часть известных мне поэтов.

Никогда не забуду его прекрасного стиха об осени:

Тишина пришла – добрая – осени:

Той седьмой – сладчайшей, златейшей

Всех златее и слаже? – спросим мы.

Но одна – но единая – гордая.

Тишина пришла – длинной тенью,

Нашей тенью ушедших осеней,

И вшепталась – взвенелась – аккордами…

Даже Тото, который совершенно равнодушен к любой красоте, восхищается этим стихотворением.


Поскольку я абсолютно разделяю восхищение автора дневника относительно процитированного произведения, хотел бы дать здесь маленькое опровержение. Дело в том, что это не целое стихотворение, а скорее начало «Седьмой осени» Юлиана Тувима. Пани Реновицкая ошиблась, приписывая его не тому человеку. (Примеч. Т. Д.-М.)


Я читаю множество стихов. Даже когда куда-то выезжаю, всегда беру с собой «Toi et moi» Жеральди[37].

Боже мой! Уже девять, а я еще не оделась. А в десять должна встретиться с Тото. Снова будет корчить кислое лицо.

Он вообще должен быть благодарен Господу, что я хочу с ним видеться.

Четверг

Наконец-то Яцек вернулся. Должно быть, в Париже он вдоволь поработал – а может, и погулял по кабакам, – поскольку спал с лица и сделался нервным. Приехал он очень рано, когда я еще не проснулась. Я узнала от Юзефа, что сразу после того, как он принял ванну, почти час говорил с кем-то по телефону. Несложно догадаться – говорил он с ней.

Первый завтрак мы ели вместе в спальне. Яцек сказал:

– Не хочу тебя пугать, но, кажется, я буду вынужден подать в отставку.

Я онемела. Яцек, который так любит свою работу, который на пути к прекрасной карьере, которому все предсказывали превосходное будущее, должен отказаться от своего положения. Я сразу догадалась, что это из-за той женщины. Как видно, она пригрозила ему подать заявление в полицию и он не нашел другого способа избежать скандала. Если эта баба исполнит свои угрозы, грянет скандал. Миновать этого нельзя, но, по крайней мере, Яцек, став частным лицом, не скомпрометирует свое правительство.

– Можешь ли сказать мне искренне, – спросила я, – насколько возможно искренно, что склоняет тебя к отставке?

Я придала своему голосу оттенок сердечнейшей приязни и думала, что наконец-то этот скрытный человек поговорит со мной откровенно. Однако он снова прибегнул к уверткам, сказав:

– Это же совершенно ясно. По моей вине чрезвычайно важные государственные документы оказались в руках шпионов.

Я взглянула на него почти с презрением:

– Как это? Ты хочешь убедить меня, что отставка грозит тебе из-за какого-то дурацкого конверта?!

– Во-первых, конверт вовсе не дурацкий. Во-вторых, я не имел права держать его дома – по крайней мере моим долгом было не забыть о нем перед выездом в Париж и передать полковнику Корчинскому. Документы, правда, зашифрованы, однако весьма вероятно, что те, кто их добыл, сумеют отыскать ключ. А поскольку добыли они его так легко и просто, в глазах моего начальства я теперь человек наивный и легкомысленный, которому нельзя доверять государственные секреты, потому что он не сумеет их уберечь. А если…

Я прервала его:

– Дорогой! Во-первых, ты тут совершенно не виноват. Ведь это я отдала конверт. И только полный идиот может возлагать на тебя ответственность за то, что сделала я. Во-вторых, если ты называешь это легким способом, интересно, что бы ты назвал способом сложным. Ежели у меня дома появляется офицер в мундире, вручает визитку и говорит, что он адъютант полковника Корчинского, а все это происходит сразу после твоего парижского звонка, то я не знаю, задумался ли бы на моем месте и самый умный из людей перед тем, как отдать те бумаги. Нет, мой дорогой. Я понимаю, возможно, существуют какие-то другие причины, которых ты не желаешь раскрывать, склоняющие тебя к тому, чтобы отказаться от дипломатической карьеры, но не уговаривай меня, что такая-то глупость, к тому же сделанная не тобой, а мной, могла бы тебя сместить. Большое дело – документы. Достаточно написать другие, и все будет в порядке. Пусть бы они были не знаю какими тайными, всегда можно что-то придумать. Например, объявить в прессе, что документы уже недействительны. Да и отчего ты так переживаешь? Я провинилась, пусть меня и привлекают к ответу. И будь спокоен, уж я-то им все объясню и смогу воззвать к их разуму.