Я тряхнула головой:

– Не могу представить себе никаких обстоятельств, которые способны выстроить между мужем и женой стену тайн. Муж должен считать жену вернейшим своим другом – конечно, если он ее любит.

Яцек припал подле меня на колено и спросил, глядя мне в глаза:

– Как ты можешь сомневаться в том, что я тебя люблю? Что люблю тебя больше всего на свете?

Он был прямо-таки прекрасен с этими влажными глазами и с этой легкой дрожью в голосе. В один миг я поняла, что должна ему верить, поскольку не только он меня любит, но и для меня он – единственный и я люблю его сильнее всех прочих. Я была склонна уже отказаться от всех подозрений, отбросить свои вопросы, но некий дух противоречия заставил меня произнести:

– Я знаю, что ты меня любишь, только не понимаю, отчего ты не желаешь предоставить мне хотя бы какие-то доказательства?

– Ганка! – крикнул он. – И какие же доказательства от меня ты хочешь видеть?

– Не хочу никаких. Но я бы желала, чтобы ты оставался со мной откровенен.

Он схватил мои руки и, сжимая их, произнес:

– Ты должна мне верить, когда я говорю, что слишком тебя уважаю, чтобы сейчас же, пока я не решил этого дела до конца, запятнать твое воображение и твои чистые помыслы этими отвратительными вещами.

– Прямо-таки отвратительными?..

– Да. Когда все минует – а я имею право на это надеяться, – то абсолютно иначе сумею представить тебе все, а ты совершенно по-другому все воспримешь.

Он говорил еще долго и чрезвычайно убедительно, ссылался на свою честность по отношению ко мне, чего я и вправду не смогла бы отрицать, а потому мне пришлось-таки поверить в его добрые намерения.

Но, несмотря на все это, я ни на миг не задумывалась над тем, чтобы оставить все дело Яцеку, отказавшись от собственного расследования. После сегодняшнего своего посещения полковника Корчинского я еще больше уверилась в своей способности все решить куда лучше Яцека. Однако меня беспокоит отсутствие звонка от дяди Альбина. Эта рыжая выдра может так заморочить ему голову, что он позабудет о том, зачем с ней познакомился. Он, конечно, патентованный дамский угодник, но самый ловкий в таких делах мужчина перед лицом любой красотки становится безоружным ягненком. Нужно только уметь с ними управляться. А уж англичанка эта наверняка в семи водах выкупана.

Одного я не могу понять, отчего она оставила Яцека так быстро после свадьбы? Он же действительно чудесный и для любой женщины оказался бы прекрасной партией.

Вечером мы принимали на обеде с десяток гостей. Все удалось замечательно. Тото, этот заправский гурман, сказал, что такой корейки из серны он не ел никогда в жизни. Крем из каштанов тоже был превосходным. Только мадеру никто не отметил, хотя она-то была несравнимо лучше, чем на последнем обеде у министра. Не стоило клянчить ее у мамы.

Около двенадцати они наконец-то разошлись, и я могу теперь спокойно описать впечатления о прошедшем дне. В спальне у Яцека сидит тетка Магдалена и мучает его какими-то рассказами. Мне она не так уже сегодня и неприятна, потому что прием и вправду удался. Как я рада, что Яцек теперь в Варшаве. Я сказала Тото, что отныне смогу встречаться с ним куда реже. Он ужасно переживал. Вот и славно. Пусть не думает, будто все в этой жизни так легко.

Что случится завтра? Нынче всякий день приносит что-то фраппирующее[40]. Мало кто из женщин может похвастаться настолько же богатой, как моя, жизнью. Возможно, когда-нибудь напишу о себе роман, думала я. Когда нынче вечером рассказала об этом Виту Гомбровичу[41], он меня сильно уговаривал. Как это он сказал?.. Ага! Что исповедь Ренана рядом с моим романом побледнеет. (Я не уверена только: Ренана, Руссо или, возможно, Рембо[42]. В любом случае – какого-то французского писателя на «Р».) Очень красиво он сказал это. Нужно бы прочитать его книгу, хотя Мушка читала и утверждает, будто ничего из нее понять не может[43]. Я всегда знала – она не интеллектуалка. Как можно не понять книгу? Я понимаю все, даже те астрономические сочинения Джинса.

Надо бы завтра непременно приказать заузить мой каракуль и уменьшить клеш понизу.

Наконец тетка пошла к себе. Сказать честно, я соскучилась по Яцеку.

Пятница

Приехал Роберт. По-настоящему приятной неожиданностью стало, когда в телефонной трубке вместо голоса той выдры-горничной я услышала его теплый баритон. Это улучшило мне настроение на весь день, а ведь проснулась я в ужасном состоянии. Да и любая на моем месте была бы сердита. Так ли должен вести себя муж после долгого отсутствия? Когда я вчера вошла в его спальню, он даже не соизволил заметить, что на мне новый милый халатик. А мне его трижды переделывали, пока не дошили. Истинное чудо: белый матовый шелк, очень толстый, скроенный по образцу францисканской сутаны. С капюшоном и небывало широкими рукавами. В удивительную складочку и дает чудно эффектную оправу для головы. Когда б я могла показаться в нем Роберту – тот бы ошалел от восхищения. Нужно быть полностью лишенным эстетического вкуса, чтобы не заметить этого.

А Яцек в ответ на мой поцелуй спросил:

– Ты ничего не хочешь рассказать мне?

Тон его был ледяным, а во взгляде читался упрек.

– А в чем дело? – спросила я.

Уже в тот момент меня как ткнуло: наверняка тетка наговорила на меня. В поведении Яцека весь день было столько сердечности – и вдруг такой тон!

– А дело в том, – сказал он, – что я бы предпочел не узнавать от третьих лиц о том, что моя жена в отсутствие мужа принимает кого-то, кого я не знаю, встречается с каким-то господинчиком по каким-то кафешкам и всякое такое. Хочу, чтобы ты меня правильно поняла. Я ни в чем тебя не подозреваю. Но считаю, что, если ты флиртуешь с кем-то, простая учтивость велит сказать мне об этом.

Я была настолько возмущена, что с трудом сдержалась, чтобы не выпалить: «По какому праву ты – двоеженец – пытаешься давать мне уроки морали?»

Но взяла себя в руки и спросила:

– А ты хотел бы, чтобы и я верила всем сплетням, которые могут о тебе выдумать?

Яцек покраснел. (Может, у него и кроме той рыжей выдры есть что-то на совести?) Он нахмурился и тряхнул головой:

– Тут речь не о сплетнях, мы говорим о вещах конкретных.

– Знаю, знаю. Это все твоя разлюбезная тетушка. Внушила себе, что посредник по продаже земли – мой любовник. Невероятно, сколько мерзких вещей сидит в головах таких древних, прогорклых старух! Естественно! Теперь я, конечно, раскрыта, да уж, у меня любовник – посредник, еще один – каменщик, а третий – дворник. А тетушка, часом, не упоминала об эскадроне кавалерии?!

– Успокойся, любимая, – сказал Яцек. – Она вовсе не говорила, что у тебя есть любовник. Напрасно ты упрекаешь ее в эдаких неуместных подозрениях. Как ты вообще можешь использовать такие-то досадные слова? Она просто говорит, что дважды видела тебя с каким-то господином, которого описала как весьма симпатичного, джентльмен-лайк, который совершенно не выглядел посредником.

– Не знала, что тетка обладает какими-то специальными знаниями насчет внешнего вида посредников, – пожала я плечами. – Уж я-то на такое не могу повлиять.

– Однако тетя Магдалена утверждает, что позже явился настоящий посредник…

– Твоя тетка – кретинка. В ее голове не способен уместиться тот факт, что в Варшаве может существовать двое посредников по торговле землей.

– Да. Но я поручил продажу нашей земли тому толстяку, Ласкоту.

– Дорогой, ты почти такой же нудный, как твоя тетя. Что, не можешь себе представить, что этот твой Ласкот, или как там его, в свою очередь передоверил дело какому-то Драпачу?

– Драпачу?

– Ах, да все равно, как эти посредники зовутся. Разве что ты всерьез думаешь заставить меня вести геральдические книги варшавских посредников!

Яцек опомнился и проговорил:

– Ты права, любимая. Если я вообще обратил внимание на слова тети, то лишь потому, что ты совсем не говорила мне о своей встрече с кем-то из посредников. К тому же я не понимаю, почему нужно было встречаться с ним в каком-то кафе?..

– Как же, в кафе! Правдоподобно, нечего сказать! Естественно, тетушка Магдалена ходит по кафе. А ты совсем уж выжил из ума, если можешь такому поверить. Я просто выходила из дома за пирожными и встретила этого посредника в подворотне. Он сопровождал меня до кондитерской на углу – и только. А если тебе недостаточно моих объяснений и ты не прекратишь упираться насчет всего этого, то знай одно: еще раз услышав слово «посредник», я упакую свои вещи и уеду в Холдов.

Я была в ярости, просто в ярости!

– И еще одно, – добавила я. – Мне надоела тетка Магдалена. Здесь остаться может лишь одна из нас. И я не хочу, чтобы эта пани находилась в моем доме. Или она съедет, или я. И знай, своего решения я не изменю.

Сказав так, я пошла в свою комнату и демонстративно провернула ключ в замке. Яцек минут пять стоял под дверью, извиняясь и моля, чтобы я не обижалась. Я не промолвила ни словечка. Понятно, что полночи глаз не сомкнула. Утром не поздоровалась с теткой. Она наливала кофе в столовой, а я прошла, словно мимо простой вещи. Я видела, как она испугалась. Уж я научу эту идиотку уму-разуму! Яцеку я вместо приветствия тоном владелицы пансиона, которая обращается к новому постояльцу, сказала:

– Что предпочтешь на завтрак?

Он выглядел раздавленным и печальным, но разжалобить меня не сумел. Мне было интересно, перестал ли он верить глупостям тетки, однако, увы, ему позвонили из министерства. Собственно, тогда-то я и телефонировала Роберту.

И это улучшило мое настроение. Было интересно, как он встретит меня. Договорились повидаться в пять.

Было и еще одно приятное дело. Я вдруг вспомнила, что сегодня мы приглашены на завтрак к Гальшке. Я знала, как для нее важно это. Она специально устраивала завтрак, чтобы познакомиться с директором Гуцулом, который когда-то видел меня у моря, а сейчас специально приедет из Катовице для знакомства со мной. Ее мужу очень нужно встретиться с Гуцулом из-за каких-то их дел. Естественно, я обещала, что буду, и лишь около двух часов перезвонила и сказала: у меня ужасно болит голова и я не приду. Представляю себе, как рассердится этот Гуцул. Хорошо, если так.

Со всеми предосторожностями (Яцек, кажется, всерьез подозревает меня) я поехала в Желибож. Дядю я не застала. Что с ним происходит?! Он меня все больше беспокоит. Я вернулась домой огорченная и попала в руки Данки. Все уже вернулись из Холдова. Отец, слава богу, чувствовал себя лучше. Через несколько дней уже сможет ходить. Португалец прислал (странная форма искупления) четыре шкуры пумы, якобы добытых на охоте где-то в Южной Америке. Отец, собственно, хотел отдать их мне. Естественно. У меня просто склад никому не нужных вещей. Разве что положу эти шкуры в комнату тетки Магдалены, чтобы еще больше испортить ей жизнь.

Ровно в пять я была уже на Познаньской. Роберт воистину самый привлекательный мужчина, какого я когда-либо знавала. Мне было интересно, как он объяснит свой отъезд, однако он остался верен своему стилю. Не упомянул об этом ни слова.

Сказал только:

– Наконец-то!

Как много может содержать одно слово! Удивительно. Он был так привлекателен, что я даже решила не вспоминать о горничной. Пусть ей. У него в глазах какие-то золотые огоньки. Наверняка он мечтатель, только скрывает это. Какой он романтичный. Мы чудесно провели эти два часа. Если я и могла что-то поставить ему в упрек, так разве что его чрезмерную любовь к музыке. Он то и дело предлагал мне разные новые пластинки с Бахом, Бетховеном и прочими. Сказал мне:

– Стоит время от времени уезжать, зная, что кто-то ждет твоего возвращения.

Он так чудесно говорит. В нем нет ничего банального. Тото рядом с ним – просто манекен из папье-маше. Несомненно, если речь о манерах и финансовых возможностях, Тото превосходит Роберта. Но в нем нет сути. А в этом человеке я чувствую глубину. В нем нет ничего поверхностного. С ним рядом – словно идешь в неизвестность. Эдакая дрожь неясной опасности и – одновременно – доверительности. Любая женщина поймет меня. Мне никогда не ясно, о чем он думает. Никогда я не знаю, что он скажет и как себя поведет.

Я написала, что Роберт – мечтатель, но это вовсе не значит, будто он сентиментален. Скорее, напротив. И как раз этим он отличается от Яцека. Чувственность Яцека основывается на изрядной доле мягкости, что тоже не лишено очарования. Однако оба они похожи, причем с многих точек зрения. Полагаю, Роберт тоже мог бы стать хорошим дипломатом. Но я ощутила в нем – пусть он никак этого и не выдает – способность к поступкам резким, а может, даже жестоким. Странно, что такой человек занимается столь прозаичной вещью, как торговля. Не хотела бы видеть его торгующим или разговаривающим о делах, связанных с доставкой каких-то там товаров и прочего. Это испортило бы мне представление о пейзаже его души.