Я не слишком религиозна, и с обрядами у меня не всегда складывается, но в Кракове пожертвую определенную сумму в костеле, чтобы мне все удалось. Всегда лучше – на всякий случай – подстраховаться.

Я часто задумываюсь над проблемой веры. Собственно говоря, не имела бы ничего против, если бы являлась доброй католичкой. Но у меня просто нет на это времени. Молитвы и посещение костела, исповеди и все такое, все то – коль это делать как следует (а я не люблю какой-либо небрежности) – требует ежедневно массу времени. Думаю, Господь Бог в своем безграничном милосердии простит мне это.

Суббота

Я в Крынице. «Патрия» переполнена. Это счастье, что Тото заказал для меня комнату. Увы, апартаменты побольше – заняты. Масса знакомых. Все уверяют, что прекрасно проводят время.

Первым человеком, которого я встретила в холле «Патрии», была… мисс Элизабет Норманн. Она как раз спускалась в ресторан к ужину. Уже успела загореть. Не без досады приходится признать, что выглядит она интересно. Но я убедилась, что ее рыжие волосы – крашеные. У рыжих женщин плохо с загаром, и они часто покрываются веснушками, которых я желала бы ей от всего сердца.

Либо она не помнит меня по Варшаве (а мы виделись в «Бристоле» всего несколько раз), либо прекрасно умеет притворяться. Ее зеленые глаза скользнули по мне с полным равнодушием. Я уже успела разузнать, что живет она на втором этаже и, естественно, в апартаментах. Это несколько испортило мне настроение. Директор обещал, что едва только освободятся апартаменты на третьем этаже, которые нынче снимает какой-то богатый немец из Верхней Силезии, он переселит меня туда.

Я немного утомлена путешествием и краковскими визитами. Человек даже представить себе не может, как много у него дальних родственников.

Но Тото умеет произвести впечатление. Я бы сказала, что даже удивилась: в моей комнате меня ждал огромный букет роз. Должно быть, он устроил это по телеграфу.

Ужин я съела в номере. Теперь записываю эти несколько слов, чтобы как можно скорее принять ванну и лечь в постель. Снизу доносятся звуки оркестра. Интересно, успела ли эта Бетти со всеми здесь перезнакомиться. Представляю себе, какие у нее наряды! Но не думаю, что дам ей меня перещеголять.

Суббота

Я встретила Ромека. Это приятно, когда некто при каждой встрече с тобой краснеет подобно пансионерке. Данный факт укрепляет веру в собственную значимость. Я остановила сани и окликнула его. Он стоял перед каким-то магазином. Споткнулся о сугроб у тротуара. Вел себя очень неловко, что при его внешности – весьма очаровательно. Одет он был как обычно – первоклассно. Это огромное его преимущество. Терпеть не могу плохо одетых мужчин. Такой из себя, к примеру, Лешек Понимирский – одевается ужасно. Подозреваю даже, что и купается он редко.

Ромек поцеловал меня в перчатку и произнес:

– Ох, я не предполагал, что ты в Крынице. Если бы…

Он не закончил, поэтому я спросила:

– Если бы ты об этом знал?..

Я чуть подвинулась, чтобы он мог сесть рядом. Едва кони тронулись, он произнес с чувством:

– Если бы я об этом знал, не проклинал бы своего доктора за то, что тот послал меня сюда. Ты… одна?

– Да. Яцек сидит в Варшаве. А ты?..

– Я?.. – удивился он. – А с кем же мне быть?!

Я засмеялась:

– Ну, мой дорогой Ромек. Ведь не станешь же ты убеждать меня, что живешь в целибате.

Он отвернулся. Все эти вопросы ужасно его смущают. Порой мне хочется смеяться при одной мысли, что этот юноша до сих пор не познал женщину. Правда, это может оказаться необычным. Я представляю себе его поведение в таких-то условиях. Все дамы оглядывались на наши сани. И неудивительно. Ромек, полагаю, нравится всем. Забавно. Не сомневаюсь, что многие с ним заигрывают. А этот дурашка защищается, аки лев.

– Я не сторонюсь людей, – сказал он после долгого размышления.

– Всего лишь противоположного пола?..

Он глянул на меня сурово и объявил тоном судебного пристава:

– Ты сильно изменилась.

– В худшую сторону?

Он отвернулся и почти гневно произнес:

– Да.

Все это начинало меня смешить.

– Я подурнела?

– Я не об этом говорю.

– Потолстела?

– Ах нет. Делаешь вид, что меня не понимаешь. С твоим образом жизни… Ты по-другому смотришь на мир, чем раньше, чем когда…

– Когда что?

– Когда нас так много связывало.

Ужасно, если юноша настолько пафосен. Коль меня не привлекала бы его невинность, я бы уже чувствовала скуку. Мне интересно, что бы сделал такой человек, попади он в руки, например, Бетти Норманн. Было бы это чрезвычайно комично. Естественно, она бы подстроилась под его тон. Я же слишком большая сибаритка, чтобы тратить на это силы. Если его шокирует мое поведение, пусть мучается. Или утратит ко мне чувства, или сумеет приспособиться к моему facon d’etre[68]. По сути, он не слишком-то важен для меня и я могу пойти на подобный риск. Я сказала ему:

– Мой дорогой Ромек. Я не гусыня. А ты, кажется, до конца жизни намерен парить в облаках, искать цветы полевые, играть на флейте. Это занимательно ровно до того момента, пока тебе восемнадцать. Но подумай, что однажды – как министр, а то и президент, с брюшком – ты с такими-то манерами станешь выглядеть довольно забавно.

Я чувствовала, как он весь сжимается от этих моих слов. Причина его способа жизни, полагаю, в робости. Хотела бы я знать о его мечтах. Наверняка они противоположны тому, чем он живет. В мечтах, должно быть, немало любовных побед. А может, там даже хватает и цинизма.

– Я стараюсь не держаться манер вообще, – сказал он возмущенно.

– Возможно, я неверно выразилась. Просто твой подход к жизни адски неудобен.

– И как это понимать?

– Ты ходишь на котурнах. Это требует немалого искусства, но сдерживает свободу.

– Искусства?

– Ну да, – решилась я на откровенность. – Своей кротостью и отсутствием агрессии ты создаешь вокруг себя ажиотаж. Призываешь покорять себя.

Он нетерпеливо дернул плечом:

– Я вовсе не хочу быть покоренным.

– Тем хуже.

– Мне до этого нет дела.

– Но именно такое впечатление ты и производишь, – сказала я напрямую. – Вот человек не от мира сего, ревностно хранящий сокровища своего сердца, зачарованная принцесса, неприступный замок – зови как пожелаешь, – который только и ждет победителя и захватчика.

Он неискренно рассмеялся:

– Уверяю, что я вовсе не жду такого. Подобные дела вообще занимают мало места в моей жизни, чтобы посвящать им столько внимания.

– Ага, и таким-то образом ты хочешь дать мне понять, что я слишком много о них думаю.

– Я не имел подобного намерения, но если уж мы говорим об этом… не стану возражать. Мне и правда кажется… По-моему, ты посвящаешь данным вопросам слишком много времени.

– А можно ли слишком много времени посвящать любви?!

Он снова зарумянился и ответил каким-то совершенно иным тоном:

– Любви можно посвящать хоть и всю жизнь.

Странно, что Ромек, при всей его красоте, настолько серьезен. Я бы понаслаждалась его профилем. Есть в нем что-то от Савонаролы[69]. Некое ярое выражение и классические линии лба, носа, подбородка. Он сумел бы проявлять жестокость. Когда бы ни любил меня, я бы наверняка побаивалась его. Это чрезвычайно странно, сколь большую власть может дать чувство. Я сидела рядом с ним, говорила ему обидные и раздражающие вещи, зная, что мне-то ничего не угрожает и одна моя улыбка, одно прикосновение к его руке способно сделать его счастливым.

– Жизнь была бы невыносимо скучна, – сказала я, – если смотреть на нее твоими глазами.

– Скучна? – удивился он. – Я абсолютно не скучаю.

– Ты воспринимаешь ее слишком серьезно.

– Ровно настолько, насколько она того заслуживает.

– Совершенно она того не заслуживает. И в том-то и дело, что не заслуживает. Знаешь ли ты, например, что такое приключение?

Он пожал плечами:

– У меня было немало приключений.

– Сомневаюсь. По крайней мере ты наверняка не делал ничего, чтобы попасть в них. У тебя все должно оставаться запланированным и подготовленным. Во всяком случае, то, что ты можешь осознать. Какая-то убийственная предсказуемость.

– Я тебя не понимаю.

– Это чрезвычайно просто. Ты всегда знаешь, как поступишь. Знаешь и зачем.

– Полагаю, каждый человек знает, зачем он поступает так или иначе.

– Вот именно. Тот же, кому известно чудо жизни, любит чувствовать себя лодкой без руля, несомой волнами.

– О-о-о… Несомой в любом направлении?!

– Нет. Общее направление придаем ей мы. Но определенная непредсказуемость – вот та необходимость, что хранит нас от скуки.

Ромек закусил нижнюю губу. Это еще больше подчеркнуло в чертах его лица выражение упорства.

– Прости, Ганечка, что не могу быть веселым товарищем, – сказал он. – И прости, что навеваю на тебя скуку. Если позволишь, я сойду. Собственно, вон там, у фотографа, имею одно дело.

Я засмеялась:

– Неправда. У тебя нет там дела, и ты вовсе не навеваешь на меня скуку. Или, скорее, я бы сказала, твоя разновидность скуки достаточно забавна.

Он глянул на меня почти с ненавистью:

– У тебя довольно оригинальный словарь.

– Спасибо за комплимент.

– Это не был комплимент. Наоборот. Что за странный способ разделять людей на две категории: скучных и забавных?

– А какие же есть другие категории?

– Да боже мой. Дельный, пустой, достойный, этичный… Тысячи слов.

Я почувствовала себя слегка задетой этим замечанием.

– Не хочешь ли ты сказать, что категории моего понимания мира слишком поверхностны?

– Хочу сказать, что ты не даешь себе труда искать более глубокие проблемы.

Я смерила его ироничным взглядом:

– Проблемы?.. И вправду полагаешь, будто ты для меня проблема?

Он, сильно покраснев, буркнул:

– Я не говорил о себе.

– Но я говорила. Я очень тебя люблю, мой дорогой, и совсем не скрываю этого, однако ты для меня вовсе не проблема. Я вижу тебя насквозь. Прекрасно знаю тебя…

– По-моему, ты слишком самоуверенна в своих суждениях.

– Вовсе не слишком. Ты ведь сделан совершенно из единого материала. Будь в тебе какие-то примеси, постарался бы от них избавиться.

Он задумался и ничего не сказал. Ответил лишь после паузы:

– Не знаю. Возможно, ты и права. В таком случае я действительно должен казаться тебе скучным.

– Вовсе нет, – запротестовала я. – Мне бы лишь хотелось, чтобы ты немного изменился.

Он посмотрел на меня испуганно:

– Чтобы я изменился?

– Ох, ты невыносимо серьезен. Неужели никогда не делал никаких глупостей?

Он, задумавшись, ответил:

– Делал. Однажды.

– Ты меня удивил.

– Однажды, когда, познакомившись с тобой, я не сбежал на другой конец света…

Красиво он сказал это. Что уже заслуживало награды. Я сняла перчатку и легонько погладила его по щеке. Он и правда очень забавный. Отдернулся так резко, словно я коснулась его раскаленным железом. Это шокировало меня.

– Прости, – сказала я. – Не хотела тебя обидеть…

У него играли желваки, зубы были сцеплены. Я знаю немногих столь же красивых мужчин с этой опасной, воистину мужской красотой. Он прекрасно умеет владеть собой, но его любовь должна быть бурей, ураганом. Сколько страсти скрывается под таким притворным спокойствием!

Правильно же я поступила, не став его женой. Он хорош именно как интрижка. Но постоянно, изо дня в день – это оказалось бы слишком монотонно. А к тому же еще и опасно. Я отчетливо почувствовала, что боялась бы его. Он не давал бы мне ни минуты времени, не заполненной собой. Такая-то жадность должна притягивать к нему – и наверняка притягивает – многих, но а la longe[70] это стало бы пыткой.

Как ему все объяснить? Мужчины с психикой подобного рода неспособны понять то, что не является вечным, окончательным, неотвратимым. Он безапелляционен. И у него так красиво очерчены ноздри, когда они чуть заметно подрагивают. Меня внезапно охватило неодолимое желание поцеловать его. Сильно, в губы.

Сани миновали последние дома. Дорога была пустынной. Это ужасно, иметь дело с мужчиной настолько высоким и не имеющим ни малейшего намерения наклоняться, чтобы облегчить мне задачу. А ведь сложно было бы тянуться к нему. А хотелось нечеловечески. Я просто должна была его поцеловать.

Для того-то и существует изобретательность. Я уронила перчатку со своей стороны, где-то между меховой накидкой и сиденьем. Ему пришлось перегнуться через меня, чтобы дотянуть руку до нее. И тогда уж щека его оказалась подле моего лица. Малейшего движения головы хватило, чтобы дотронуться губами до уголка его глаза. Я сделала это очень осторожно и сразу же отклонилась в испуге, что он снова дернется и повредит мне зубы. Моя осторожность оказалась награждена. Я и правда вовремя избежала опасности. Потому что Ромек выпустил от удивления перчатку из рук, которую до того как раз успел выловить. Это небольшое приключение освободило меня от любых объяснений. Пришлось остановить лошадей, возница побежал за перчаткой.