И тут случилось самое странное: ее мозг пылал, но прямо перед собой она ясно видела что-то синее, яркую искру, похожую то ли на драгоценный камень, то ли на осколок луны, и почему-то знала, что стоит лишь протянуть руку и схватить его, как синий огонек сам выведет ее на правильный путь.

VI

Произошло нечто крайне любопытное. Сегодня у нас побывала гостья.

Все утро Джек сидел в старой пивоварне, разглядывал какие-то бумаги, которые привез вчера с собой, – целую кипу. Я тоже заглянула в них, пока он выходил на кухню и ставил в духовку пирог к ланчу, и поняла, что это копии тех писем, которые прислала вчера Розалинд Уилер. Почти все – тексты, и только в одном какая-то карта. Точнее, план этажа, в целом совпадающий с планировкой моего дома и нарисованный от руки; возможно даже, что это сделала таинственная миссис Уилер. Видимо, предполагается, что в сочетании с другими сведениями он приведет Джека к «Синему Рэдклиффу».

Джек вернулся в мой дом незадолго до полудня, и мы провели вместе целый благодатный час, пока он то вглядывался в свой план, то вымерял шагами длину той или иной комнаты, то останавливался, чтобы сделать на бумаге карандашную пометку.

Был уже почти час дня, когда в дверь постучали. Он удивился, а я – нет, ведь я еще раньше обратила внимание на хрупкую, невысокую женщину, которая стояла на краю дорожки, у ограды со стороны фасада. Сложив на животе руки, она смотрела на дом, и что-то в ее осанке заставило меня задаться вопросом, не видела ли я ее раньше. Нет, не видела; это стало понятно, когда она подошла ближе, – я никогда не забываю лиц. (Я никогда ничего не забываю. С некоторых пор.)

Люди часто останавливаются на дорожке и смотрят на дом – люди с собаками, в тяжелых грязных ботинках, с туристическими справочниками в руках стоят и показывают на дом пальцами, – так что ничего необычного тут нет. Но войти в сад, подойти к крыльцу и постучать в дверь решаются не все.

Джек, хоть и удивился сначала, отнесся к вмешательству спокойно. Выглянув в окно кухни, он сразу потопал к двери, целеустремленный, как всегда, и распахнул ее одним мощным рывком. После вчерашней встречи с Сарой он все время мрачен. Не зол, нет, скорее, огорчен и поэтому печален. Я, конечно, умираю от любопытства, желая узнать, что у них вышло, но он молчит. Вечером сделал один звонок, как оказалось, отцу; у них там какой-то юбилей, я слышала, как Джек говорил:

– Сегодня двадцать пять лет. Не верится, правда?

– Ой, – сказала женщина, удивленная тем, как резко распахнулась дверь. – Здравствуйте, – вообще-то, я… Я думала, музей закрыт по рабочим дням.

– Но вы все-таки постучали.

– Да.

– По привычке?

– Наверное. – Оправившись от удивления, она открыла сумочку, достала оттуда карточку цвета слоновой кости и маленькой красивой рукой протянула ее Джеку. – Меня зовут Элоди Уинслоу. Я архивист из «Стрэттон, Кэдуэлл и K°», это в Лондоне. Занимаюсь архивом Джеймса Уильяма Стрэттона.

Тут уже удивилась я, а это, можете мне поверить, нечасто бывает. Конечно, услышав вчера из уст Джека имя Ады Лавгроув, я отчасти подготовилась к возвращению прошлого, но все-таки была поражена. Много лет я не слышала имени Джеймса Стрэттона и даже не думала, что кто-нибудь еще помнит о нем.

– Не знаю такого, – сказал Джек, поворачивая карточку и так и эдак. – А что, должен?

– Да нет, вряд ли. Он жил при королеве Виктории, был социальным реформатором: заботился об улучшении условий жизни бедняков и так далее. Это к вам обращаться насчет музея?

Судя по голосу, она сомневалась, и не зря. Джек ничуть не похож на тех гидов, которые обычно встречают посетителей у входа и скороговоркой, с заученными интонациями выпаливают свой текст, в котором не меняют ни слова, независимо от того, сколько раз за день уже произнесли его.

– Ну, в некотором роде. Просто здесь никого больше нет.

Видимо, это ее не убедило, но она сказала:

– Я знаю, что по пятницам здесь обычно закрыто, но я приехала из Лондона. Я вообще не рассчитывала никого здесь застать. Хотела только заглянуть через стену в сад, но…

– Хотите осмотреть дом?

– Если вы не против.

«Пригласи ее войти».

Подумав секунду, Джек шагнул в сторону и щедрым, как всегда, взмахом руки пригласил ее войти. После чего быстро запер за ней дверь.

Она вошла, огляделась в полутемном холле, как делают почти все, кто попадает сюда впервые, подошла к одному из снимков, которые развесили там сотрудники Ассоциации историков искусства, и приблизила к нему лицо.

Иногда, когда мне особенно не хватает развлечений, я спускаюсь в холл и прислушиваюсь к словам Посетителей Определенного Типа, которые с благоговением в голосе пытаются выяснить, что изображено на фото.

– Этот снимок относится к периоду, – изрекает обычно мужчина преклонных лет в приличном костюме, – когда между членами Пурпурного братства шли бурные дебаты о том, способна ли фотография породить произведение с художественными достоинствами, или ее следует признать скорее наукой, нежели искусством.

На что его многострадальный спутник (или спутница) неизменно отвечает:

– А, понятно.

– Чувствуйте себя как дома, – сказал Джек. – Но не забывайте об осторожности.

Она улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Я работаю в архиве. Бережное отношение к вещам – моя вторая натура.

– Извините, я вас ненадолго оставлю: у меня пирог в духовке, и я чувствую, что он уже горит.

С этими словами он попятился к двери пивоварни, где я оставила его договаривать свои извинения, а сама последовала за нашей гостьей.

Она переходила из одной комнаты нижнего этажа в другую, и по ее лицу нельзя было прочесть ничего. Лишь раз она вдруг замерла, чуть заметно вздрогнула и оглянулась, как будто почувствовала, что позади нее кто-то есть.

На втором этаже она помешкала у окна, выходящего на лес, взглянула на реку и тут же стала подниматься на чердак. Там она положила рюкзачок на стол Милдред Мэннинг, чем сразу расположила меня к себе, а затем достала из рюкзачка вещь, при виде которой я едва не подпрыгнула. Альбом Эдварда, один из его альбомов. Я узнала бы его где угодно. Мое потрясение было почти физическим. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось схватить ее за оба запястья и потребовать ответа: кто она такая и как альбом Эдварда оказался у нее? Она уже произносила имя Джеймса Уильяма Стрэттона, упоминала о «Стрэттон, Кэдуэлл и K°» и о каких-то архивах. Значит, там он и лежал все это время? Но как это возможно? Ведь они не были знакомы; насколько я знаю, они никогда не встречались.

Пролистав страницы альбома – так стремительно, словно делала это уже не раз и точно знала, что именно хочет найти, – женщина выбрала один набросок и стала пристально вглядываться в него; потом подошла к окну, откуда был виден луг, приподнялась на цыпочки и вытянула шею.

Раскрытый альбом остался на столе, и я бросилась к нему.

Это был он, тот самый, в котором Эдвард рисовал летом 1862 года. Я сидела подле него, когда его рука выводила на этом куске хлопковой бумаги вот эти самые линии: набросок картины, которую он планировал создать, которая жила в его воображении уже много лет. Дальше, я знала, будет сначала лесная поляна, потом холм фей, потом каменная ферма у воды, а еще в нижнем уголке одной страницы будет сердечко – нарисованное небрежно, одним росчерком пера, – а рядом кораблик, плывущий по морским волнам: Эдвард набросал их машинально, почти не глядя, пока мы взволнованно обсуждали наши планы.

Мне ничего не хотелось так сильно, как перелистать страницы этого альбома, взглянуть на другие рисунки, прикоснуться к памяти прежних дней. Но, увы, после многих попыток, предпринятых мной за долгие годы, пришлось признать, что мои способности двигать вещи имеют предел. Я могу хлопнуть дверью или громыхнуть оконной рамой, могу сдернуть подпоротую юбку с вредной девчонки, но более тонкие манипуляции – вытащить нитку из шитья или перевернуть страницу – мне неподвластны.

Но я должна узнать, что привело ее сегодня в мой дом. Кто она – обычная любительница живописи или тут что-то другое? После стольких лет двое гостей являются ко мне одновременно, и один называет имя Ады Лавгроув, а вторая – Джеймса Стрэттона; и это еще ладно, но то, что у гостьи в сумочке обнаруживается альбом, в котором Эдвард рисовал летом 1862 года, меня прямо-таки пугает. Я начинаю думать о заговоре.

Мой молодой человек, Джек, тоже был заинтригован, но на свой манер, так что, когда она спустилась, заглянула в кухню старой пивоварни и крикнула ему «Спасибо!», он поднял голову от почерневшей формы, с которой выскребал что-то в раковину, и спросил:

– Ну как, нашли то, что искали?

И услышал ответ, такой уклончивый, что он кого угодно довел бы до белого каления.

– Вы были так добры, – заявила она, – спасибо, что пустили меня в музей в пятницу.

И ни намека на то, зачем ей это понадобилось.

– Вы где-нибудь тут остановились? – спросил Джек, когда девушка уже шла к выходу. – Или возвращаетесь в Лондон?

– Я сняла комнату в «Лебеде» – это паб здесь, недалеко, у дороги. На уик-энд.

Подкравшись к нему поближе, я сосредоточилась на передаче ему своих мыслей. «Пригласи ее остаться. Пусть она придет еще».

– Заходите в любое время, – сказал он и как будто смутился, но ненадолго. – Я здесь каждый день.

– Может быть, приду.

Ну что ж, спасибо, что в лоб не ударили, как говорят те, кому отказали в исполнении их самого заветного желания.

Она пробыла здесь всего ничего, но последствия ее визита я переживала весь день. Взволнованная и озадаченная, я оставила Джека инспектировать дом в одиночестве – он сейчас в холле второго этажа простукивает стену, – а сама удалилась в мой любимый уголок на повороте лестницы и села там, чтобы отвлечься, размышляя о былом.


В основном я думала о Бледном Джо и вспоминала то утро, когда мы встретились.

Да, я была хорошей воровкой, но и у меня случались промашки. Обычно они были нестрашными и обходились без последствий: иногда я выбирала не того человека, и тогда приходилось давать деру от полицейских, или его кошелек оказывался пуст, как обещание глупца. Но однажды – мне было двенадцать – ошибка завела меня очень далеко.

Утро в Лондоне, как нередко бывает, выдалось таким: о восходе солнца можно было судить лишь по тому, что туман на улицах из густо-черного стал сначала свинцовым, а затем цвета вороненой стали, подернутой желтой патиной. В воздухе висел дым из фабричных труб, от реки пахло машинным маслом; так продолжалось не один день, и это плохо сказалось на моей добыче в ту неделю. Так бывало всегда, когда на Лондон накатывал туман: богатые леди просто не хотели выезжать в одиночку.

В то утро мы с Маленькой Пассажиркой сели в омнибус, который шел из Риджентс-парка в Холборн, в надежде повстречать жену или дочь какого-нибудь законника, едущую домой с прогулки. План был вполне пристойным, но мне не хватило ловкости рук, потому что я все время думала о нашем с миссис Мак разговоре накануне вечером.

Как я уже говорила, миссис Мак была оптимисткой по натуре, но положение, что называется, обязывало, а потому ее можно было мясом не кормить, лишь бы дать поворчать вдоволь. Одним из ее любимых поводов для жалоб на меня, кроме дороговизны моих платьев, было еще и то, что я росла не по дням, а по часам.

– Не успеешь расставить твое платье в боках или отпустить подол, как изволь начинать все сначала! – Но в тот раз она пошла дальше: – Мы тут с Капитаном подумали: пора кое-что поменять в твоей работе. Для Маленькой Заблудившейся Девочки ты стала уж очень взрослой. Глядишь, у Добросердечных Джентльменов замелькают другие мыслишки насчет того, чем можно «помочь» хорошенькой девчонке вроде тебя. А вернее, чем ты можешь помочь им.

Мне ничего не хотелось менять в своей работе, а еще мне не понравились намеки миссис Мак на «помощь» джентльменам. Я сама уже заметила, что завсегдатаи пивных, куда она посылала меня звать Капитана домой к ужину, поглядывают на меня не так, как прежде, и понимала, что причиной была та «пара славных маленьких грудок», которые заприметила у меня миссис Мак, обмеряя меня для подгонки платья.

И Мартин тоже стал на меня заглядываться. Под тем или иным предлогом он вечно торчал в том коридоре, куда выходила дверь моей комнаты, а по утрам, одеваясь, я видела в замочной скважине темноту, а не яркое светлое пятно. Он ходил за мной как пришитый, скрыться от него было невозможно. В предприятии матери ему, кроме прочего, отводилась роль соглядатая – следить за тем, чтобы никто из нас, детей, не привел за собой вечером хвост, – но здесь было другое.

Вот почему, когда в то утро в омнибусе я привычным движением запустила руку в карман соседки и кончиками пальцев нащупала кошелек, мысли были совсем о другом; из головы не шло встревожившее меня заявление миссис Мак, я примеривалась к нему и так и этак, ища потаенные смыслы, и в который уже раз задавалась вопросом, почему отец все не шлет за мной. Раз в месяц или около того к миссис Мак являлся Иеремия и брал деньги для отправки в Америку, и тогда миссис Мак читала мне последнее отцовское письмо. А когда я спрашивала, не просит ли отец купить мне билет на корабль, она говорила, что нет, еще не время.