Тут меня отвлекли крики и свист солдат, пытавшихся перевести коня с берега на дощатую палубу. Бедняга словно прирос к земле. Октавиан что есть силы хлопнул его по крупу. Один из римлян замахнулся бичом, и маленький Птолемей зажмурился.

— Стойте! — не выдержал Александр. И добавил, приблизившись к римлянам: — Он просто боится воды.

Послышался смех. Тучный солдат прокричал своему товарищу с бичом:

— Ну так лупи эту животину, пока не зашевелится.

— Нет! — рассердился брат. — Так вам его все равно не сдвинуть с места.

Октавиан скрестил руки на груди.

— Почему?

— Ты ведь не станешь слушать одиннадцатилетнего мальчика? — ухмыльнулся толстяк.

— Не мешало бы, — поспешила вмешаться я. — Мало кто разбирается в лошадях лучше его.

— Так почему нам не сдвинуть коня? — повторил Октавиан.

Волосы Александра блестели от соленых брызг. На ярком солнце кожа его казалась бронзовой. Кое-кто из римлян поглядывал на юного красавца с вожделением.

— Потому что это не вожак. Отец специально воспитывал вожака. Если он пойдет и другие это увидят, то с остальными не будет хлопот.

Агриппа окинул взором табун, беспокойно топтавшийся на берегу.

— Кто из них вожак?

Брат указал на крупного гнедого жеребца.

— Гераклий.

— Отлично, — бросил Октавиан, смерив Александра коротким взглядом. — Веди его на борт.

Брат уверенным шагом двинулся к лошадям, и смешки солдат поутихли. Увидев его, конь по привычке потянулся обнюхать протянутую ладонь, с которой так часто брал угощение. Александр зашептал ему что-то на ухо, поглаживая широкий бок, и незаметно перехватил поводья. А потом не спеша, не переставая шептать, осторожно пошел на корабль. Гераклий послушно последовал за ним.

— Вот теперь можно вести остальных, — сказал брат.

Вскоре все лошади до единой были на палубе.

Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:

— Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.

— Да, — отозвался он, отводя глаза.

Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.

— Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?

— Все до последнего таланта.

Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.

— А ожерелье девчонки? И диадемы?

— Нитки с камешками, — фыркнул Юба. — Может, еще одежду с детей снимете?

— Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, — провозгласил Октавиан.

Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.

— Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… — Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. — А я ведь ни разу не рисовала его с моря.

— Мы вернемся, — печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.

Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.

— Я побуду здесь.

— Октавиан уже на борту, — предупредил Александр.

— Кого это беспокоит?

— Уж тебя-то должно беспокоить, — ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: — Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.

Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.

— Дверь закрывать нельзя, — наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. — Запираться — тем более.

— Даже во время сна? — спросил Александр.

— Даже тогда. Проголодаетесь — обращайтесь ко мне. Затошнит — выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. — Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. — Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.

Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.

Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.

— На корабле нельзя шуметь, понимаешь?

Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.

— А мама с нами поедет?

Я посмотрела на Александра.

— Нет, мамы не будет, — мягко промолвил он. — Ты что, забыл?

На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.

— Она ушла к папе, в Элизиум?

— Правильно.

Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.

— Наконец-то все позади, — выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.

Цезарь оторвался от свитка.

— Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.

— А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?

Октавиан улыбнулся.

— Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.

— На время, — предупредил Агриппа.

— Да, — с беспокойством ответил Цезарь. — Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.

— Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, — сухо заметил Агриппа.

— Тогда я закрою все эти притоны в Риме! — вспыхнул Октавиан. — Это настоящие рассадники бунта.

— И полу́чите новый бунт, — возразил Юба. — Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.

Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.

— Я? — уточнил брат.

Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.

— Что ты делаешь? — разозлилась я.

— Меня зовут.

Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:

— Больно!

Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.

— Расскажи об отце, — промолвил Октавиан.

Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:

— Он любил мою мать.

— И лошадей.

Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.

— Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.

— Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?

Александр ухмыльнулся.

— Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.

— Больше собственного царства, — добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. — Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?

— Нет, — произнес он уже безрадостным тоном. — Она рисует.

Октавиан нахмурился.

— Разные здания, храмы, — пояснил мой брат.

— Покажи мне какой-нибудь из рисунков.

Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:

— Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.

— А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?

Я вспомнила его предсмертную просьбу — и молча откинулась на подушки.

— Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.

Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.

— Селена, — тревожно шепнул Александр. — Они ждут.

Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.

— Ладно, подай альбом.

Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки — умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.

— Скорее! — взмолился брат.

Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.

Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот — Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.

— Это твоя сестра сделала?

— Да, в девять лет, из храма Сераписа.

Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше — Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.

— У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?

— Нет! — придушенно вырвалось у меня.

Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:

— Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.

От возбуждения мои ногти впились в ладони — привычка, также усвоенная от Хармион, — и Птолемей спросил:

— Что случилось?

— Брат раздает мои вещи.

Его личико недоуменно сморщилось.

— Мы и так раздали все, что было во дворце.

— Нет, — возразила я, еле сдерживая гнев. — Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.

Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.

— Что на тебя нашло? — резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. — Помни, мы больше не дома.

— Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!

— Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?

— Нет у него никаких наследников! Только дочь.

— А если бы были?

— Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, — предупредила я. — Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?

— Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.

— Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?

— Наш отец тоже был из римлян.

— Только по крови, а в остальном — настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…

— Ну, это не на ратном поле.

Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.

— Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.

— Не верю.

— К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.

Я промолчала, и брат покачал головой.

— Ты очень упряма.

— Зато ты чересчур доверчив, — с упреком сказала я.

— А почему бы нет? Все равно нет выбора!

— Хватит! Хватит! — воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. — Не надо ругаться!

Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.

— Видишь, что натворила? — Брат покосился через плечо. — Агриппа велел нам сидеть тихо.

— Мы вовсе не ругались, — ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.

И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.

— У него жар.

Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.

— Может, ему отдохнуть?

И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.

— С ним что-то странное, — решила я. — Дело неладно.