Подумала холодно и спокойно: «Совсем не боюсь». Аксиана хочет боя – будет бой! Ардара опытней и даже сильнее, но уже долгонько все больше предпочитает кумыс и вино воинским упражнениям, а главное – не воспринимает, не может воспринять «девчонку» всерьез. Особенно зная, что та еще не полностью оправилась от раны.

Да, рана дает о себе знать. Но копье против меча тоже даст!

Зиндру вдруг шатнуло – и вовсе не от слабости. Так это правда, правда, что она собирается биться насмерть с той, которая когда-то спасла ее? И уже обдумывает, как будет ранить и как добивать – тем приемом, который усвоила у нее в дружине?!

Ко времени ли эта мысль? Ведь сейчас будет бой…

Однако боя не было.

В злобной гримасе перекосилось лицо их старшей, красивое и молодое, даже у нее – еще такое молодое…

– Ты! Ты! – заорала Аксиана. Пальцы ее хищно скрючились, готовясь не выхватить меч, а вцепиться Зиндре в волосы. – Ты эти таланты серебра себе в могилу положишь… в могилу!

Губы ее искривились, изо рта полетели брызги слюны. Она рвалась не в воинский поединок, а в драку, в безобразную женскую драку, готовая броситься на Зиндру и драть ей щеки, таскать за косу, выцарапывать глаза, душить ненавистную голыми руками…

Зиндра стояла молча, сжимая копье по-прежнему торчмя, наконечником вверх. Словно бы со стороны видела, как несколько девушек хватают за руки Аксиану, другие – встают между ней и Зиндрой, образуя своими телами живой щит… А еще то, что взгляды, которыми обмениваются недавние подруги и все еще сестры, далеки от мирных. Оружие пока никто не поднял и не обнажил, но многие держали его именно так, как Зиндра… Варка…

– Стойте все! – уже не по-бабьи, а по-командирски возвысила голос Аксиана. – Стойте где стояли!

Стряхнула чужие руки. Улыбнулась холодно, устало.

– Добро… – изрекла она, отдышавшись. Голос был спокоен, но резал как нож. – Говорю же, ссориться и тем более кровь пускать друг другу из-за чужака не годится. Я и в самом деле не госпожа вам и не царица: все мы вольные. И потому… – Аксиана впервые чуть замешкалась, подбирая слова. – Потому сделаем так: кому эта добыча по нраву, тот вольно уйдет и ее заберет. А кто со мной остается – тот останется.

Потекли долгие мгновения, когда и в самом деле кажется, что за время между двумя ударами сердца хватит вспомнить всю жизнь.

А потом Меланиппа решительно подошла к Зиндре и стала рядом. За ней – Алана…

Зарина вдруг порывисто обняла Тарсу и подбежала к тем подругам, что стояли теперь рядом с пленником. Тарса через мгновение рванула за ней.

Те, кто оставался с Аксианой, дружно выдохнули: Сана отделилась от них и шагнула к Зиндре. Этого не ждал никто.

Аксиана проводила лучницу отяжелевшим взглядом. Что-то шептала ей вслед неслышимо: просьбы или проклятия.

Затем пересчитала их всех. И еще раз пересчитала. Оба раза получилось поровну: шесть на шесть…

– Хорошо… сестрицы… – подвела она итог. – Мое слово – камень! Кому эта… добыча нужна, пусть ее забирают и с ней уходят куда хотят. А кто со мной – те со мной. Я сейчас на Дан-Астру ухожу, к Тигине, в кочевья, где остальные мои… Вернусь через луну. Вы же идите в селение наше. Возьмете там, что из добра на вашу долю причитается. Но только съестное не сметь трогать! – повысила она голос.

«Не тронем», – кивнула Зиндра. Заговорить вслух побоялась: мог дрогнуть голос.

– Серебро там под алтарем есть – малая казна, сотня монет. Тоже забирайте, ваша доля будет: боги ведают, достанется ли вам хоть грош из посуленных талантов. А большая казна… Не ищите – я ее хорошо спрятала, – со злой улыбкой продолжила Аксиана.

Все молчали. Так что снова заговорить пришлось все-таки ей:

– Сроку вам – до моего возвращения. Через луну если кого застану – не обессудьте. И еще…

Опять повисло молчание. Зиндра разомкнула губы: может быть, хоть что-нибудь удастся исправить?

– Да нет – все! – вдруг свирепо выкрикнула Аксиана и, не давая себе опомниться, засвистела, подзывая коня. За ней кинулись к своим лошадям и прочие из ее шестерки…

Оставшиеся шестеро стояли на берегу и провожали взглядом своих сестер по мечу. Бывших сестер.

Аксиана и выбравшие ее уже скрылись в пыльном мареве степи, а они все стояли и смотрели, забыв о пленнике-добыче и обо всем прочем. Променяли ли они свое горькое сестричество на серебро или дело было в ином? Жалеют ли они уже сейчас о выборе или радуются, что теперь сами себе хозяйки?

Да так ли это важно?

Затем Зиндра обнаружила, что на нее вопросительно смотрят пять пар девичьих глаз. И вдруг поняла, что она теперь их ардара, их повелительница. Они ждут ЕЕ приказа. А она почему-то не может оторвать взгляд от Саны, вдруг принявшейся поправлять на боку колчан, будто нет в мире ничего важнее, чем увидеть, удастся это ей прямо сейчас или нет.

– Девочки, давайте… давайте человеку одежду хоть какую сообразим – срам прикрыть, – распорядилась Зиндра.

Первый приказ новой ардары вышел так себе, но все с облегчением зашевелились.

– На коне удержишься, Теокл? – Зиндра повернулась к съежившемуся под ее взглядом эллину. – Потому как плащ для опоясания мы тебе сейчас выделим, но обувки подходящей для тебя точно нет. А идти пешком долго будет – обезножеешь вчистую…

– Удержусь, кирия Варка… – пробормотал тот, закашлявшись. – Я… я участвовал в Автоликиях, когда был такой, как ты…

«Потом расскажешь, что такое Автоликии?» – Зиндра поискала взглядом Меланиппу. Та молча кивнула. Она как раз стояла с плащом в руках: успела отыскать запасной в седельной сумке.

– Не Варка, а Зиндра. – Приняв у подруги плащ, новая ардара бросила его пленнику. Теокл стал торопливо сооружать из него себе опоясание, резко привстал – и тут же рухнул на колени, коротко застонав. Похоже, тело и впрямь слушается его еще плохо.

Не задумываясь, Варка – да нет, теперь уже снова Зиндра, прежнее имя отслужило свое, – протянула руку, чтобы помочь ему. А тот вдруг, стоя на коленях, схватил ее ладонь и истово поцеловал…


Ночь за слюдяным окном была как темное вино. Всплески зарниц недалекой грозы и рокот грома заставляли черепицу чуть вздрагивать, но внутри дома было сухо и тепло. Непостижимо сухо и тепло по меркам любого из степных обиталищ…

Стены расписаны белыми спиралями с розовыми цветами, а пол выложен красной и черной плиткой. Кровать из крепчайшего самшита и палисандра украшена бронзовыми завитушками. На ней покрывало из тонкой шерсти с пурпурной каймой…

На кровати посреди всей этой роскоши восседает, поджав ноги, молодая красивая женщина. Свободное одеяние не скрывает большого выступающего живота – женщине предстоит вскоре родить.

Встав, она подошла к зеркалу. Зеркало это было особо изящной работы: на подставке из кипариса – бронзовый диск поперечником в локоть с лишним; его держит на голове высокая фигурка обнаженной богини.

Вглядись – и увидишь в полированном металле при свете трех фитилей отражение прекрасной эллинки. Чуть выше среднего роста, голубые глаза сверкают изумительной чистотой. Слегка вьющиеся волосы необыкновенного цвета спелой пшеницы, струясь вдоль чуть угловатых скул, каскадом спадают на высокую грудь, обрисованную тонкой тканью платья. Это короткое домашнее платье до колен, которое подобает носить лишь перед супругом, ну и домашними рабами, которые воистину принадлежность дома и взгляд которых закрыт. Локоны перехвачены шелковой зеленой повязкой; брови чуть тронуты сурьмой, немного сурьмы и на ресницах. Вкус, воспитание, спокойное достоинство, которое усваивают с детства.

Как мало она, эта хозяйка большого богатого дома, похожа на прежнюю Зиндру… Ее и представить себе нельзя в расшитой узорами посконной рубахе, кожаных штанах и войлочном колпаке. А тем более с копьем в руках и луком за плечами!

Так ведь она уже и не Зиндра, тем более не Варка. Она – кирия Гипсикратия, супруга богатого и уважаемого гражданина Синопы. Солидные бородатые торговцы с золотыми ожерельями на жирных шеях подобострастно кланяются ей, когда она в сопровождении подобающей ее высокому положению свиты навещает их лавки.

Она еще раз посмотрела в зеркало. Ни отеков, ни пятен, какие столь обычны у женщин на сносях.

Грустно вздохнула: тяжело в такое время быть одной, без мужа. Но такова, видать, женская доля – что у жены пастуха из саманной мазанки или дымной юрты, что у жены богача и морехода из дома-дворца: проводить жизнь в ожидании, когда ее мужчина вернется…

Вспомнила слова матушки, как ей повезло, что ее муж – кузнец, а не пастух, потому он всегда с ней. Понадеялась, что родители ее сейчас из Йерея видят ее и радуются счастью дочери.

Подошвам стало зябко, и Гипсикратия надела войлочные босовички, вслепую нашарив их ступней под кроватью. Обувь была тем немногим, в чем она позволяла себе отступить от обычаев родины Теокла. Женщины тут – и знатные тоже – в своих домах обычно ходили босыми. Но у нее отчего-то мерзли ноги, словно бы греческий мрамор, признавая в ней некоренную гречанку, особенно сильно вытягивал тепло. В родном селении она, бывало, бегала босиком чуть не до снега, однако тут заказала себе несколько пар войлочной обуви с узором, тем самым умилив Теона до глубины души.

Да и на улицу она выходила в сшитых по особому заказу коротких сапожках из телячьей тонкой кожи. Сандалии ей тоже совсем не показались – особенно когда она вступила в собачье дерьмо, от которого на улицах эллинских городов не были застрахованы даже богатые и знатные. Тем более их жены.

Покинув спальню, Гипсикратия сперва прошла в андрон, «мужскую половину», куда в обычные дни, когда хозяин был дома, входить без нужды не полагалось… Но сейчас в нем оказалось пусто и холодно, как-то не по-хорошему безжизненно. Когда Теокл был дома, тут часто проходило то, что эллины называли «симпосии». На них полагалось вести умные беседы и умеренно употреблять вино, но куда чаще, на взгляд Гипсикратии, они напоминали простые пьянки. Это она понять сумела, хотя женщин на пиршества греки не допускали: выйди поприветствовать гостей и тут же удались к себе; если даже кто-то приходил с женой, то она отправлялась в гинекей и обязанностью супруги хозяина было ее принимать. Может, конечно, это и правильно, особенно если знать, какие песни доносились из-за дверей андрона и как потом дюжие рабы на закорках волокли участников по домам.

Иногда, впрочем, жены друзей и подчиненных Теокла приходили к ней в гости сами – и эти встречи оставляли у нее странное ощущение.

Обсуждали наряды, свои и соседок, перемывали кости развратницам, ругали глупых ленивых рабов. Говорили о детях – у кого они были. Злословили о гетерах и флейтистках, на которых мужья спускают серебро…

Как-то на такой вечеринке, когда речь зашла о снах и толковании их, она прочла стихотворение, которое любила повторять Меланиппа:

…все желания

И наши мысли, и предметов образы,

Которые храним в своей мы памяти, –

Все могут быть нам вовсе неизвестными,

Пока мудрец не установит истину…

– и изрядно удивила своих гостий.

Пожалуй, ее названая сестра, которую тут могли счесть только «дикаркой», воительницей-варваркой, оказалась бы самой образованной и умной среди всех женщин, что посещали дом Теона.

Привыкнув судить о гречанках по Меланиппе, бывшая Зиндра оказалась изумлена, узнав, что у греков не принято учить женщин. Немного читать-писать да считать на пальцах, чтоб общаться с торговцами на базаре, – и довольно. Конечно, иногда родители приглашали дочерям всяких там риторов и грамматиков, но по большей части образование доставалось только гетерам, продажным женщинам. Вот для них-то были учреждены особые школы.

Воистину – никогда ей не понять йованов!

Есть еще и жрицы. Хотя знания их не для чужих ушей, как с высокомерной улыбкой пояснила ей тетя Теокла, почтенная Лаиса. Точнее, уже, получается, и ее тетя – сестра покойной матери мужа… А еще главная жрица здешнего храма Великой Матери, которую тут зовут Реей-Кибелой.

…Их дом стоял на Перешейке, неподалеку от Северной гавани. Дом был отгорожен от улицы забором из битого камня, за ним располагался небольшой внутренний двор, напоминавший комнату без крыши. Его стены покрывали рисунки и надписи, которые отвращали от жилища воров и злую судьбу. По сторонам от главного входа – конюшня и комнатка, где обитал привратник. В конюшне было три стойла, но сейчас они пустовали, и из всех ездовых тварей в доме был только мул. От этого безлошадья степное сердце Зиндры больно сжималось в груди. В противоположной стороне дворика находилась дверь в дом. В нее гости стучали медным молоточком на медной же цепи, чтобы, войдя, попасть не во внутренние комнаты, а в другой, более просторный двор, окруженный с трех сторон галереей с колоннадой. В этом самом дворе в хорошую погоду даже спали, поставив ложа за колоннами. Здесь хозяин принимал гостей, здесь же накрывались столы и совершалась трапеза, если не мешали дождь и холод… точнее, то, что у эллинов было принято считать холодом. По углам – небольшие алтари Гестии, богини дома и гостеприимства, и Посейдона – бога, с которым ее мужа связывали особые отношения.