Витольд Недозор - Дочь Великой Степи

В зале ими занялся лекарь, или, что вернее, коновал. Он наспех осмотрел голых рабынь, ища, нет ли среди них больных, увечных, а главное – беременных. Торопливо ощупал скифянку, буркнул под нос: «Рожалая!» – и довольно щелкнул пальцами: проходи…

Потом наступила очередь предстать перед писарем, который острой костяной палочкой на навощенной дощечке начертал имя каждого невольника, возраст и откуда тот родом.

– Имя? – он взглянул на Гипсикратию.

– Ликаона.

– Сколько полных лет?

– Двадцать три.

– Где родилась?

– В землях скифов у Борисфена, – назвала она греческое имя Дан-Абры.

Писарь окинул ее подозрительным взглядом.

– А почему имя такое? Отец был из грекулов? – последнее слово он произнес с издевкой.

– Муж так назвал…

– Кто был муж?

– Моряк.

– Эй, Кастор, хватит приставать к девчонке! – прикрикнул на него кто-то, появившийся из дальних дверей зала. – Ты и все прочие, давайте одевайтесь и ступайте жрать.

Пожилой раб приволок ворох одежды: всем вновь прибывшим рабыням выдали туники, сандалии и пояса. Потом был обед, довольно обильный и сытный. Их угостили мясной похлебкой, свежим, еще теплым хлебом, сыром и напитком, судя по вкусу, из сильно разбавленного вина и меда.

Похоже, и тут люди живут…

Конечно, будь она эллинка из благородной семьи, сказала бы, что это не жизнь. Но ей уже не один раз приходилось оказываться столь вплотную к смерти, что о многом поневоле начинаешь рассуждать иначе.

Рассуждать – и задумываться: для чего же тебя все-таки решила сохранить судьба и на этот раз?

– Я – помощник ланисты Руфуса. Звать меня Адволант.

Адволанту было лет сорок, но такие, как он, крепки до глубокой старости. Лицо его когда-то было рассечено ударом меча: рана зажила, но шрам тянулся через глазницу.

– Ваш хозяин и мой патрон Квинт Корнелий Руфус знаменит на всю республику и город тем, что в его лудусе[50] гладиаторскому ремеслу обучаются не одни лишь мужчины, но также девушки и молодые женщины, – продолжал помощник ланисты, посверкивая единственным глазом из-под кустистой брови. – Но не пугайтесь, вам придется драться тоже только с женщинами. И это умно. Потому что любой юный мужеложец из Субуры с деревянным мечом вас побьет, – усмехнулся он, – даже если вас учить не год и не два, а двадцать два! Устроители игр от Сицилии до По платят Руфусу хорошие деньги, чтоб увидеть такую диковину, как амазонки, а вот убивают вашу сестру далеко не столь часто, как мужчин. Так что радуйтесь. А вы, небось, уж решили, что вас привезли сюда рубиться с мужиками? Или, наоборот, раздвигать перед ними ляжки? Не бойтесь, мечам моих парней и так не приходится висеть без дела, хоть на арене, хоть еще где – и по ночам тоже…

Выстроенная перед ним шеренга женщин угрюмо молчала.

– Знаю, что не все из новичков хорошо понимают латинский язык. Потому говорю с вами на греческом. Но все вы должны выучить язык, на котором говорит мой патрон и ваш хозяин. – Адволант оценивающе посмотрел на своих подопечных. И не преминул добавить: – Хотя бы для того, чтоб разобраться, за что именно вас секут.

…Жить будущим гладиатрисам предназначалось в длинном каменном здании, напомнившем Гипсикратии конюшню: в полутемном коридоре два ряда дверей – одна напротив другой. Оно называлось «лудус» – не конюшня, а… «игровое заведение», что ли… Или так называется не один только этот дом, а все владение здешнего хозяина? И в какие игры тут играют, кроме гладиатуры?

Ладно, все это еще будет время узнать. Если повезет.

В малых каморках лудуса и одному-то было тесно, но рабы там жили по двое. Комнаты на одного человека предназначались для тех, кто принес клятву гладиатора добровольно; а еще – для докторов и рудиариев, тех, кто, уже получив свободу, остался в гладиаторской школе, чтобы тренировать новичков.

Гипсикратию отвели в комнату, на дубовой двери которой были выведены краской римские цифры, – лишь много позже она научится их различать. Ее обиталище имело номер двадцать три. Распахнув дверь с медным засовом снаружи, служитель что-то буркнул, подтолкнул скифянку в спину и удалился, не задвигая, однако, засов. Стало быть, гладиаторов запирают только на ночь? Это может оказаться важным…

Она осмотрелась. У противоположных стен стояли два грубоватых, основательных ложа, ножки которых были прибиты к дощатому полу. Застланы рогожными мешками, из прорех которых торчит солома; поверх – льняные простыни и лоскутные вытертые одеяла. Ни стола, ни скамей, ни сундука: этого рабам не положено. Стены комнаты были выкрашены желтой краской, потолок грубо побелен. По сторонам от двери – вбитые в стену деревянные колышки для одежды. В стене, что напротив входа, имелось узкое окно: в деревянных переплетах (важно: не железных) мутно поблескивает толстая слюда. В потолке зияет отверстие в локоть шириной, закрытое толстой решеткой (на сей раз именно железной).

Гипсикратия легла, не раздеваясь, – просто примерить, по росту ли ложе. Как уснула, сама не заметила. Скорее всего, это произошло в первый же миг.

Получив крепкий тычок, вскочила, протирая глаза. И первое, что поняла, – на дворе уже утро.

Перед ней стояла низкорослая, но мускулистая женщина в коричневой тунике, не доходившей до колен. Ей было лет на пять больше, чем самой Гипсикратии.

– Ну, очухалась? – спросила незнакомка и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Я твоя наставница, Личиска[51] меня звать. Личиска – это, ежели чего, такая зверюшка вроде некрупной собачки, но верткая и кусучая: кроликов и кур давит только так. А если и в следующий раз ты не проснешься от сигнала трубы, то отведаешь розог. Собирайся, пора идти жрать.

Ответа от Гипсикратии и не требовалось.

Когда они вошли в триклиний, завтрак уже начался. В огромном зале находилось восемь больших столов, за ними на длинных скамьях сидели гладиаторы, вовсю уминавшие густую бобовую кашу с салом. От множества одновременно говорящих людей в триклинии стоял глухой гул, однако за столом, расположенным у самого окна, все почему-то молчали. Там завтракали молодые женщины, числом примерно четыре десятка. Туда и направилась Личиска.

Наставница села на свободное место, оставленное, по-видимому, специально для нее. Гипсикратия же пристроилась с краю стола, где стояла единственная нетронутая чашка с кашей.

Сотрапезницы-гладиатрисы внимательно смотрели на новенькую, некоторые доброжелательно, но большинство – с какой-то странной усмешкой. Среди них она узнала нескольких разделявших с ней дорогу, но той бедолаги, что выпрашивала у Гипсикратии смерти от ее руки, тут не было. Скифянка мысленно пожелала удачи спасенной ей девушке, чье имя даже не узнала, и принялась есть.

Вскоре немолодой гладиатор встал и хлопнул в ладоши, давая команду к окончанию завтрака. Гипсикратия торопливо запихнула в рот последнюю ложку каши и поднялась вместе с прочими.

– Сестры! – вполне доброжелательно начала Личиска, выстроив своих подопечных во дворе. – Наш хозяин, Квинт Корнелий Руфус, сегодня дал вам новых товарищей, новых сестер в нашу фамилию[52]. Победа делает вас любимицами зрителей, победа поможет выжить, и победа добудет вам свободу – деревянный меч «рудис», который вручают таким, как я. Но о статусе рудиария вам думать еще рано, для этого надо одержать много побед… А чтобы победить даже один раз, недостаточно смелости, нужно еще и умение.

По-прежнему обращаясь ко всем, но остановив взгляд уже на одной только Гипсикратии, рудиария продолжила:

– Здесь вас научат, как бить и как отражать удары, как нападать и как обороняться. Здесь вы узнаете истинную цену жизни, ту цену, которую может назначить за жизнь только смерть. Не владея мастерством, каждая из вас – всего лишь крыса, которую придавить разве что противно, но ничуть не трудно. Сейчас вы сами убедитесь в этом!..

Тут же подали два деревянных меча. Один из них, темный, благородного твердого дерева, видимо, и был тем самым рудисом. Его наставница оставила себе, а второй небрежно швырнула скифянке.

Ни Гипсикратия, да и никто из новых девушек не знал, что в лудусе Руфуса таким способом новичку в первый же день демонстрировали его слабость и никчемность. Это считалось необходимым: чтобы впредь относился к занятиям серьезно и не зазнавался, даже если потом придет к успеху.

Девушки окружили бойцов.

Личиска первой взмахнула мечом. Скифянка сперва решила подыграть наставнице и, обменявшись с ней несколькими ударами, сделала вид, что устала, слабеет, что вот-вот уронит меч. Превосходство Личиски казалось несомненным.

Почувствовав, что вот сейчас Личиска закончит игру, скифянка резко подалась назад, будто отступая, и, когда та потянулась за ней, изо всех сил нанесла удар – так, как ее учили. Почти так: все же именно по рудису, а не в запястье. Ей тут, судя по всему, еще долго жить, так что не следует уж глубоко портить отношения с той, от которой в этом новом мире многое зависит…

Личиска с недоумением смотрела то на учебный меч, упавший к ее ногам, то на свою руку, только что его державшую. Вокруг все разом заговорили, уставившись на новую гладиатрису как на какую-то диковинку.

– Кто тебя обучал? – прищурилась Личиска. – Муж, отец?

– Там, где я жила… Нас учили… чтоб, если нападут на селение, женщины могли сражаться, – пояснила Гипсикратия.

Всего она решила пока не раскрывать. Мало ли что…

– Ну, не особо тебе твое умение и помогло, вижу, раз уж ты попала в наш лудус… – рассмеялась Личиска. – Ладно, дерешься ты недурно, да и быстра как молния… Вот! Точно! – подняла она кверху палец. – Будешь Фульга – «Молния»! Оттого ставлю тебя в пару с Актеоной, она уже год здесь.

До обеда Гипсикратия фехтовала с Актеоной, невысокой крепкой левантийкой. После обеда все гладиаторы получили примерно час на отдых, затем посвятили время до ужина тренировкам на выносливость, ловкость, умение обращаться со щитом, а иные – с арканом и трезубцем.

Как успела выяснить Гипсикратия из разговора с Актеоной, хотя гладиаторы и гладиатрисы строго распределены по разрядам и уровням-палусам, в начале обучения их всех обычно стараются попробовать на разные умения. Просто чтобы лучше знать, кого и куда в итоге назначить.

Женщин, впрочем, это касалось меньше – их тут готовили лишь в пегниарии[53] и локвеарии[54], да еще в тавромахи…[55] Но это ей суждено узнать чуть позже. Как и то, чем эти разновидности аренных бойцов отличаются друг от друга.

Младшие наставники и сам Адволант лично зорко следили за тем, чтобы никто во время тренировок не отлынивал и не расслаблялся. За лень или невнимание любой, не только новичок, рисковал получить по ляжкам или плечам. Учиться следовало хорошо: ланиста не мог слишком долго натаскивать гладиатора – редко кого обучали больше года. Ведь постоянно требовались новые бойцы для выступлений на аренах, а каждый гладиатор приносил хозяину немало денег.

Это Гипсикратия усвоила в первый же день. А еще то, что она теперь именуется тиронией, как и всякий молодой гладиатор. Точнее, гладиатриса. Мужчин именовали тиронами.

После ужина, едва опустилась ночная мгла, тиронии наспех ополоснулись в бане и затем разошлись по своим клетушкам. Там она обнаружила смешливую молодую гречанку, которая устроилась на второй койке.

– Хайре, Фульга! – обратилась та к ней. – Ты понимаешь мой язык? Ну хоть немного?

– Понимаю… – Гипсикратия, как ни была вымотана, еле удержалась, чтоб не процитировать ей Гомера или иные стихи, накрепко застрявшие в памяти. Впрочем, она успела сообразить, что соседка шутит: не столь уж и велик двор, все тренировались рядом, да и с Личиской она поутру говорила при всех.

– Это хорошо! – удовлетворенно кивнула гречанка, как видно, все еще пребывавшая в шутливом настроении: даже долгий день, наполненный изнурительными упражнениями, не отбил у нее охоту. – А я уж испугалась, что учить Lingua latina, языку хозяев, мне придется совсем темную дикарку! Меня звать Мирта. То есть на самом деле Гелла, так родители назвали. Я пегниария – ты тоже, наверное, ею будешь.

– Пег?..

– Ну, это вроде как гладиаторы, но без мечей. Бойцы утренней смены. Не бойся, нас не убивают… почти. Старейшине нашей коллегии вообще девяносто семь лет!

– Колл… – Гипсикратия второй раз подряд запнулась на неизвестном слове. – Что?

– Ладно, все узнаешь со временем, куда денешься… А сейчас – спать!

Мирта решительно задула маленький светильник. По каморке разнесся чад потушенного фитиля и прогорклого масла.

* * *

Гипсикратия привстала на койке. Зачем-то огляделась, но в ее обиталище все было как прежде. Как и всегда…

Окошко с деревянными переплетами и толстой слюдой. Зарешеченная дыра в потолке. Зимой через него уходил дым от жаровни – ими обогревались казармы…

В их с Миртой комнатенке (камере? стойле?) жаровня была старая, местами прогоревшая, кое-где выкрошившееся железо закрывал черепок от амфоры. В самые холодные месяцы было зябко даже под одеялом и лысой овчиной поверх него.