— Жены давно ушли, и дети, вероятно, тому причиной. Впрочем, без этой причины жены все еще были бы со мной. По крайней мере одна из них.

— А что случилось с ней или… с ними?

— Кто-то оставил меня, кого-то оставил я. А может быть, и наоборот. — Он слегка улыбнулся. — Полагаю, один урок из всего этого можно извлечь: все в мире имеет свою цену.

— А вы хотели детей?

— Скорее, хотела жена. Я же хотел подождать, пока мы не будем уверены, что у нас у самих нет проблем. Но она не оставила мне выбора, а потому, я думаю, она сказала бы, что я не хотел детей. И она ушла.

Странное дело, на левом береге Сены Гидеон нравился Саше гораздо больше, чем на правом, а вечером больше, чем утром, хотя подобные чувства и были вызваны отвлеченными рассуждениями об абстрактных женах и детях.

Они проехали светофор.

— Есть одно местечко недалеко отсюда. Особенное в своем роде. Что-то наподобие пещеры. Однако там обычно трудно найти свободный столик.

— Тогда зачем туда ехать?

— Меня там знают. Что скажете?

А что, собственно, она должна была сказать? Что он водил туда всех своих прежних женщин, и теперь, когда появится с ней, метрдотель многозначительно подмигнет ему, мол, вот мы с кем на этот раз, а вслух скажет: «Бонжур, месье Аткинсон». Конечно, она вовсе не думала, что окажется первой женщиной в его жизни или, по крайней мере, лучшей его женщиной. Не говоря уж о том, чтобы оказаться последней… Однако она меньше всего желала быть одной из многих, так же как и то, чтобы Тюильри оказался местом его обычного мужского промысла.

Не успела она вернуться мыслями к его оригинальному предложению отужинать в одном местечке, вроде пещеры, где его хорошо знают, как вдруг он прикоснулся губами к ее щеке, а она только улыбнулась, недоумевая, чем именно спровоцировала подобный жест. А пока она недоумевала, он остановился и вылез из машины.


Он снова взял этот свой чопорный европейский тон, как будто один вид ресторанов пробуждал в нем наихудшие качества. Она заметила это еще сегодня за завтраком, и вот теперь — за ужином.

— Можно ли поверить тому, — рассуждала между тем она, — что в израильском посольстве даже не знают имен тех, кто погиб в Риме?

Не то чтобы он выказывал невнимание к ее словам, но какой-то налет скуки обнаружился в его голосе, когда он ответил.

— Это довольно странно. Впрочем, чиновники никогда не отличались особенным рвением.

— Но разве теперь не исключительная ситуация?

— Знаете, — начал он, не обращая внимания на ее патетику, — я не тот, кому стоит задавать вопросы о правительстве и о всяком таком. Я по натуре что-то вроде либерала, а то и вовсе законченный анархист. Было бы лучше, если бы вы рассказывали о себе. Я готов слушать об этом без конца. — Что-то наподобие приказа. — Расскажите о вашей семье. Начните с нее, — предложил он. Чем занимается ваш отец?

— Его бизнес — новости. — Она услышала себя как бы со стороны. — По крайней мере, он этим занимался…

Вот уж действительно, чудеса. Как это старина Гарри Белль оказался вдруг за обеденным столом в городе Париже? Старина Гарри — тот самый, председатель-заседатель прогнившего курятника, из антисемитского городишки в Коннектикуте. Ну не курам ли на смех: мужик, у которого финансы пели романсы, был избран руководителем коммуны, чтобы вести ее к полному процветанию? Большинство людей, работавших на куриной ферме, слыхом не слыхивали ни о каких красных пролетариях, один из которых таки достал их в сельской глуши, развалив их жидкое хозяйство. Сам Гарри после этого переквалифицировался в цирюльники, потом и вовсе сошел с рельсов. Старина Гарри, который говорил единственному сыну незадолго до аварии, что не желал бы ничего лучшего, как если бы тот переехал на своем мотоцикле родную мать, и который заявлял, что уж ему-то известно, до чего его детишки докатятся. Вот и докатились: Элик разбился вдребезги, а Саша прозябала в жуткой нужде.

— Чем же он занимается теперь? — спросил Гидеон.

Где это написано, что женщина обязана рассказывать о таких вещах только потому, что мужчина платит за ужин. Уже за одно за это можно возненавидеть любые свидания.

— Он… увлекся бегами.

Гидеон кивнул.

— Ну, а мама?

— Они в разводе, — ответила Саша, как будто находиться в разводе было для Каролины Белль чем-то вроде бизнеса. — Вообще-то она занялась древним ремеслом. Правда, лишь до тех пор, пока не помешалась на парапсихологии.

Какое-то время Каролина Белль работала в шляпной мастерской, но потом ее вытурили за пьянство. Каролина Белль сделалась самой популярной гадальщицей на картах таро в заведении мадам Роуз и получала по десять процентов гонорара с каждого клиента, которого отправляла в соседнее агентство занятости, на что недвусмысленно указывали ее карты.

— А какой именно парапсихологией?

— В этом не так просто разобраться, — пожала плечами Саша и нервно рассмеялась.

— Вы единственный ребенок?

— Теперь — да.

— Саша, — начал он сочувственно.

— Мой брат погиб в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать, — быстро сказала она.

— Мне очень жаль, — сказал он, наклоняясь ближе. — Бедная Саша.

— Тогда уж не бедная Саша, а бедный Элик, — поправила она.

Забавно, что когда Элик был жив, его имя непременно произносилось в сочетании со словом «бедный».

— Мой брат сидел на игле, — продолжала она. — До того как он разбился на мотоцикле, его дважды вытаскивали после чрезмерной дозы. — Она была вполне беспристрастна. Она давно научилась выдерживать этот тон, объективный и спокойный, когда ей приходилось рассказывать о брате. — В ту ночь у них с отцом была ужасная ссора, и он прыгнул на мотоцикл… — Она хорошо помнила, как умоляла его не уезжать. — Тут даже не о чем рассказывать, — пробормотала она, хотя хорошо помнила о том чувстве гнева, которое она испытала, когда он не вернулся, и она почувствовала себя преданной и брошенной. — Конец в любом случае был бы один и тот же, — быстро договорила она.

Гидеон внезапно сделался серьезным, и на его лице отразилась боль. Наклонившись очень близко к Саше, он почувствовал, что его словно обожгло. Так неожиданно попадает на огонь свечи ночной мотылек.

— Пусть так, — сказал он, — но трагедия остается трагедией.

— Но то, что случилось с ребенком, который погиб в Риме, несравнимо ужаснее, — пробормотала она, и в ее памяти вспыхнул недавний кошмар. — Элик мог выбирать, ему было двадцать. А ребенок не мог…

Ей показалось, что он дрожит.

— Вы не перестаете думать о нем. Почему? — спросил Гидеон.

— Я и сама не понимаю. Может быть, от боли.

— Может быть, вы потрясены тем, что видели такое и все-таки продолжаете жить? — спросил он. — Что вы об этом думаете?

— Возможно… А может быть, лучше вообще ни о чем не думать? Кто знает…

— Возможно, — мягко сказал он.

— Возможно, — повторила она.

Некоторое время они молчали и смотрели друг другу в глаза. Потом он удивил ее неожиданным вопросом:

— Ваша мама такая же красивая, как и вы?

Сепия — вот какое слово пришло ей на ум. Фотография оттенка сепии, на которой снята женщина с мальчишеской стрижкой. Ярко-красные губы, стоит подбоченившись. Свитер в обтяжку, длинная узкая юбка, расклешенная внизу, и туфли без каблуков. Оригинал, надо признаться, отличался от изображения. Сколько таких матерей образца 1950 года, одинаково одетых и замерших в точно такой же позе у одного и того же белого портика? И как случилось, недоумевала Саша, что такие вот пухленькие и милые девушки превратились в тощих желчных теток, не просыхающих ни в праздники, ни в будни.

— Когда-то была красива, — спокойно сказала Саша.

— А сейчас?

— Когда трезвая, то, можно сказать, симпатичная.

— Вы с ней близки?

В его голосе была такая задушевность, что Саше захотелось, сбросив с колен салфетку, убежать из ресторана куда глаза глядят. Но вместо этого, она сказала:

— Да, мы близки, потому что я нужна ей еще и потому что, мне кажется, я за нее отвечаю. — Она на несколько секунд закрыла глаза. — Естественно, мне ее ужасно жалко.

— А отец?

Наступил тот момент ужина, когда от семги остались на тарелке одни косточки, бутылка вина почти опустела, а инстинкт самозащиты почти улетучился.

— Мой отец — тяжелый человек, — порывисто ответила Саша. — Трудно быть близкой с человеком, который начинает кривляться, едва только откроет глаза. — Она поглубже вздохнула прежде, чем потребовать от Гидеона ответной откровенности. — А ваши близкие, — спросила она, — какие у вас отношения?

— Они умерли, — ответил он.

Не только захлопнул дверь перед ее носом, но еще и заперся изнутри на ключ. Но почему он поступил с ней так?

Что-то вроде поединка между ними все-таки происходило, и она сделала попытку защититься.

— Мой бывший муж, — осторожно начала она, — волею судьбы психоаналитик, утверждал, что на выборе профессии сказалось его трудное детство.

— Он был дурно воспитан?

— Он был сирота.

— И он перенес это на вас?

— Мой бывший муж утверждал, что никогда не сердился на родителей за то, что те бросили его.

— Поэтому ему потребовалось направить гнев на вас, не так ли?

— Просто он чувствовал, что ему нужен кто-то, кого можно было бы обвинять.

— И у него, конечно, имелись ответы на любые вопросы, — с улыбкой спросил Гидеон.

— Он вообще не знал, что такое вопросы.

— А что потом? — спросил он.

А потом… Саша почувствовала, что прошлое захлестнуло и повлекло ее за собой.

Беспросветно мрачные детские годы — вот причина, по которой она пустилась в бега. По крайней мере так она объясняла свое бегство в Вермонт с бывшим агентом ФБР, который переквалифицировался в конгрессмена, а еще позже — в политического обозревателя на телевидении. К тому же, он имел жену и был вдвое старше Саши. Однако она доверила ему и тело, и душу. Вермонт — так она называла его. Предполагалось, что Вермонт защитит и оградит ее от прошлого. Между тем здесь могла помочь разве что лоботомия, а не какой-то бывший фэбээровец. Однако она осталась с ним и как могла развивала его убогий интеллект. Нет, Гувер — это не марка пылесоса, нет Владимир Набоков не писал музыки и либретто к «Гамлету». К тому же, довесок в виде жены. Правда, на следующих выборах он клялся, что не грешил ни сном, ни духом, мол, двадцать лет только с женой или, по крайней мере, десять. А когда провалился на выборах, супруга бывшего фэбээровца продолжала оставаться матерью его четырех сыновей, морских десантников, хранительницей семейного очага, а также коллекции старинных ружей мужа и его похвальных листов за усердную службу в органах.

Вся эта канитель оборвалась в тот самый момент, когда на местном телевидении в Вермонте, где она подвизалась младшим редактором, начальство вдруг обратило на нее внимание и порешило, что с ее данными (зубы, фигура и все такое) ей негоже оставаться на побегушках. Не прошли даром четыре года в американской Театральной академии. Она научилась владеть своим голосом так искусно, словно родилась Цицероном. Впрочем, не обошлось и без элементарного везения. Она познакомилась с Маури Гликом, который смог не только вытащить ее в Нью-Йорк, но и стал настоящим другом. Ее лучшим другом.

— Он и теперь ваш лучший друг? — спросил Гидеон.

— Да, — осторожно ответила она.

— Он ваш любовник? — спросил Гидеон, глядя ей прямо в глаза.

За кого он ее принимает?

— Он был моим любовником, а теперь друг.

Пожалуй, слишком поспешный ответ.

— А разве он был врагом, когда был вашим любовником? — поинтересовался Гидеон, делая вид, что сбит с толку.

Она улыбнулась.

— Ну, просто так говорится. Когда делишь мужчин на любовников и друзей, выходит, что заниматься любовью можно только с врагами.

Она почувствовала, что ее щеки слегка порозовели.

— Он был хорошим любовником?

Она немного подумала.

— Как вам сказать. Сначала думаешь, как это я могла себе такое позволить, а потом — входишь во вкус.

— Наверное, вы любили друг друга, — сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Вероятно.

— И это вредило дружбе, — снова констатировал он.

На этот раз она почувствовала легкое раздражение. Не столько из-за него, сколько из-за себя. Из-за своего последнего ответа. Впрочем, и другие ее ответы были не лучше.

— Нет, — ответила она, — это не вредило дружбе. Напротив, только укрепляло ее.

— Но теперь все в прошлом, если я правильно понял.

На этот раз ответ дался ей не так легко, и ему пришлось иначе сформулировать свой вопрос.