Эльза Вернер - Два мира

— Чему же вы так удивляетесь? Я уже много лет дружен с советником и сейчас выполняю его заказ.

— Но ведь проект этой виллы взят из моей папки. Это моя работа! — горячо возразил Зигварт. — Что это значит?

— Ваша работа? Что вы хотите этим сказать? Я вас не понимаю.

— Да и я сначала ничего не понял! Меня точно обухом по голове ударило. Я побежал домой, раскрыл папку и убедился, что недостает именно этого проекта. Кто мог вынуть его? Кто мог воспользоваться им без моего ведома?

Он подошел вплотную к Гунтраму. Тот слегка отодвинулся со своим креслом и воскликнул:

— Что за тон! Вы забываетесь, Зигварт! Уж не сошли ли вы с ума? Это просто неслыханно!

В этих словах звучало негодование, хотя голос говорившего слегка дрожал, но Зигварт принял еще более грозный вид.

— Действительно, неслыханно. Я окончил этот проект перед самым отъездом, вычислил до малейших деталей. Это мое самое любимое произведение, на которое я возлагал огромные надежды. Я еще никому не показывал его и берег, как самое дорогое сокровище.

— Мне кажется, что у вас припадок безумия, — спокойно сказал Гунтрам, пожав плечами. — Какое мне дело до ваших планов и проектов? Если что-нибудь из этих документов пропало, то обратитесь к заведующему конторой. У меня есть дела поважнее этого. Если бы я не был знаком с вами уже несколько лет и не знал вас как крайне эксцентричного человека, способного вообразить себе самые невероятные вещи, если бы кому-нибудь вздумалось сделать проект, хоть как-то похожий на ваш, — я иначе ответил бы вам. Но я запрещаю вам подобные оскорбительные намеки. Наш разговор окончен, можете идти.

Зигварт сначала словно окаменел, а затем воскликнул:

— И вы имеете наглость говорить это мне, тому, кого вы обманули и обокрали? Пожалуйста, не вздрагивайте. Проект для постройки берндтской виллы выкраден из моей папки и вы признаетесь в своем мошенничестве, признаетесь, говорю я вам, или…

Он схватил Гунтрама за плечи и начал трясти его.

Гунтрам старался освободиться, ему удалось дотянуться до колокольчика, стоявшего на столе. Он сильно позвонил, зовя на помощь. Дверь открылась, в комнату вбежал слуга, за ним — горничная. Через другую дверь уже входила Берта со своей камеристкой. Все подумали, что на хозяина дома было совершено покушение, и бросились к нему на помощь с криками ужаса и негодования. Он почти без чувств упал в кресло.

— Ради Бога, что случилось? — воскликнула вне себя Берта. — Вы, кажется, с ума сошли, господин Зигварт!

Герман отступил с выражением горького презрения, а его глаза сверкнули угрозой.

— К сожалению, я в полном разуме, и вы в этом скоро убедитесь. Но в присутствии слуг нам неудобно вступать в объяснения. А с вами мы еще поговорим, господин Гунтрам. Я буду отстаивать свои права, в этом можете быть уверены!

И он вышел, изо всей силы хлопнув дверью.

Окрестности провинциального городка Эберсгофена, находящегося в восточной Пруссии на почтовом тракте, были довольно однообразны и вся их привлекательность заключалась исключительно в изобилии лесов, еще сохранившихся в этих местах. На мили вокруг здесь простирается густой бор, который, несмотря на всю свою красоту, придает всей местности какую-то отрешенность от мира.

Небольшое поместье, расположенное близ городских ворот, было окружено большим садом. Дом был прост и старомоден, но очень уютен. На площадке перед домом, под большим буком, стояли стол и несколько стульев. Отсюда открывался вид на зеленые поля и лес.

Под буком сидела пожилая женщина и вязала длинный чулок из серой шерсти. В ее манере держаться и говорить было что-то решительное, а во всем ее облике чувствовалась необыкновенная представительность.

— Я вас спрашиваю, что выйдет из всей этой истории? — сказала она почти повелительным тоном. — Если так будет продолжаться, то все кончится полным крахом. Из-за этого вы перессоритесь с бургомистром и со всем городом. Зигварт, вы неисправимейший упрямец.

Архитектор Зигварт, развалившись, сидел на стуле и, выслушав предназначавшиеся ему поучения, спокойно ответил:

— Совершенно верно, госпожа Герольд.

— Значит, вы согласны со мной? Почему же вы не хотите воспользоваться теми средствами, которые находятся в ваших руках?

— Потому что отвечаю за то, чтобы вся эта история не свалилась отцам города на их мудрые головы. Ведь я управляю стройкой.

— Вы управляете? Но ведь вы…

— Я архитектор-распорядитель на строительстве ратуши в Эберсгофене, — горьким тоном докончил Зигварт. — Так, по крайней мере, меня здесь величают. Я здесь старший управляющий, и больше ничего. Проект ратуши сделан не мной. Мы строим какой-то невероятный ящик, и я должен придерживаться проекта, как ученик заданного урока. Но я, по крайней мере, позабочусь, чтобы здание было прочным. Принимая на себя стройку, я немедленно заявил бургомистру, что в смету заложены не все расходы и что город должен ассигновать значительно большую сумму, если желает построить что-то солидное. Уже целый год я препираюсь из-за этого с власть имущими. Если так будет продолжаться, то я брошу это дело.

— Это похоже на вас. Вы всегда пытаетесь пробить головой стену. Зачем же в таком случае вы взялись за эту работу?

— Потому что мне надо на что-то жить, — резко возразил архитектор. — А на этом месте у меня еще осталось время заниматься другими работами.

— Да, да, и вы с успехом использовали это свободное время. Всю зиму просидели дома, как суслик в норе.

— У меня была задумана большая работа, которую во что бы то ни стало надо, было, окончить.

— Но из этого вовсе не следует, что надо было жить таким мизантропом, вы ведь отказывались буквально от каждого приглашения, вас ни разу не видели за ужином в «Солнце», где собирались другие служащие, и этим вы всех оттолкнули от себя. Ведь было же у вас время бродить целыми часами в лесу по глубокому снегу.

Несмотря на резкий тон, в упреках Герольд слышалась материнская заботливость. Зигварт спокойно позволял отчитывать себя, так как с детства привык к этим нравоучениям. В те времена Герольд часто делала выговоры сыну старшего лесничего, который учился в городской школе и всегда был заводилой всевозможных школьных проказ. Она осталась верна этой привычке и по отношению к взрослому Зигварту, который и теперь редко возражал ей. Однако услышав ее последние слова, он сделал резкое движение.

— Этого вы не можете понять. У каждого человека должно быть какое-то увлечение, без которого он просто не может жить, а здесь, в Эберсгофене, я мог погибнуть. Я пропал бы без этих долгих лесных прогулок в одиночестве, во время которых ощущал, что я тоже человек и имею право на существование.

— Разумеется, ведь наш Эберсгофен у вас не в чести! — сердито заявила старушка. — Между тем это такой же город…

— С целыми восемью тысячами жителей и, конечно, со всевозможными социальными и всякими иными преимуществами…

— Перестаньте! Я не позволю поносить мой родной город в моем собственном доме. Если вы будете постоянно сердить меня своими вечными насмешками…

— То вы меня выставите, — докончил архитектор. — Мне придется уложить свой чемодан и убираться вон, куда глаза глядят. Может быть, это было бы самое разумное.

— Это было бы величайшей глупостью, какую вы только могли бы сделать, — сердито крикнула старушка. — Если вам тяжело в Эберсгофене, почему не обратитесь к графу Равенсбергу? У него везде связи и знакомства, и стоит ему сказать только одно слово, чтобы вы получили хорошее место. Но вы об этом, конечно, и не подумаете.

— Нет, — коротко и твердо ответил Зигварт.

— Это только доказывает вашу глубокую благодарность человеку, который так долго покровительствовал вам. Что вы имеете против графа? Вы всем обязаны ему — воспитанием, образованием. После смерти лесничего он заботился о вас как отец.

— Я знаю, чем обязан графу, — перебил ее архитектор. — Именно поэтому я не хотел беспокоить его своей просьбой. Раз и навсегда прекратим этот разговор!

Непоколебимая твердость этих слов окончательно вывела из себя Герольд. Она сердито бросила вязанье на стол и воскликнула:

— Хватит! Теперь хоть весь мир перевернись вверх ногами, а уж вы настоите на своем. Посмотрим, как вы сами пробьетесь, больше я не скажу ни слова.

Она стремительно направилась в дом.

Зигварт остался один. Он заметно изменился за истекшие два года: на лбу появилась глубокая морщина, около рта залегла горькая складка, которой прежде не было, на его лице запечатлелись следы тяжелых испытаний, хотя ему не было еще и тридцати лет.

Почти целый год он пытался доказать, что проект принадлежит ему и все-таки был побежден — Гунтрам легко с ним справился. После бурной сцены замять это дело оказалось невозможным, оно стало достоянием окружающих и возбудило много толков. Тогда Гунтрам обвинил своего прежнего ученика в клевете. Ему, разумеется, поверили. Да и кто же мог бы заподозрить в обмане известного архитектора, почтенного человека с седыми волосами? А что представлял собой Герман Зигварт? Молодой, никому неизвестный человек, который, может быть, просто хотел выманить какую-то сумму своим дерзким, ничем недоказанным обвинением. Конечно, его осудили, даже не выслушав.

С тех пор Герман везде натыкался на запертые двери и оскорбительные отказы. Он боролся изо всех сил, ни за что не хотел уступать того, что принадлежало ему по праву, но нужда заставила его покориться.

Разумеется, он лишился своего места, и Гунтрам позаботился, чтобы он не нашел работы в Берлине. Наконец Зигварту удалось устроиться в Эберсгофене, и уже целый год он тянул здесь лямку, чтобы прокормиться.

В душе Зигварт все еще не мог смириться с причиненной ему несправедливостью. Кроме того, в Эберсгофене он был словно заживо погребен. Со времени своего студенчества он все время вел в Берлине активный образ жизни, теперь же засел в провинциальном захолустье со всем его мещанством, не интересовавшимся ничем, кроме сплетен и пересудов. Иногда ему казалось, что он должен стряхнуть с себя всех этих людишек и бежать далеко-далеко, пока сил хватит, но до сих пор еще выносил эту жизнь. Зигварт был не из тех, кто легко покоряется судьбе. Он готов был бороться с ней не на жизнь, а на смерть. Ему, как сильной натуре, это даже нравилось. Но сидеть и терпеливо ждать, пока — еще Бог весть когда — представится возможность вернуться к настоящей жизни, — вот что было для него пыткой.

Долго сидел он, погруженный в мрачные мысли, и поднял голову, только когда скрипнула калитка, выходящая в поле. У входа в сад появилась фигура, при виде которой архитектор был глубоко изумлен.

— Что это значит? — пробормотал он. — Самое высокопоставленное в Эберсгофене лицо собственной персоной! Придется вытерпеть этот визит.

Бургомистр Клаудиус был маленьким, довольно тучным господином, все существо которого говорило о довольстве и благоденствии, несмотря на все его старания придать себе глубокомысленный и значительный вид.

— Добрый вечер, господин архитектор, — заговорил он. — Я осматривал свои поля и завернул к вам. Как поживаете?

Зигварт не мог понять причины столь неожиданного визита, он и бургомистр не были в приятельских отношениях, так как строительство ратуши не раз давало повод к разного рода столкновениям. Но на этот раз Клаудиус казался настроенным очень мирно. Он уселся на предложенный ему стул и спросил:

— Вы сегодня рано ушли со стройки?

— Да, потому что сегодня суббота, а по субботам рабочий день на час короче.

— Очень жаль, вы кое-что пропустили, с экстренной почтой к нам приехал иностранец, мистер Вильям из Нью-Йорка.

— Как, вы уже знаете его имя? Уж не велели ли вы своей тайной полиции следить за этим янки с первого же его шага?

— Я беседовал с ним, он говорит по-немецки. Когда он подъехал, я пил свой послеобеденный кофе в «Солнце». Удивительный человек! Знаете ли, с чего он начал? Он прежде всего пошел к новой ратуше, осмотрел ее и покачал головой. Томас видел это.

— Чего только не видит и не слышит Томас! — с досадой проговорил архитектор. — Если на стройке кто-нибудь чихнет или обзовет другого дураком, он немедленно бежит и докладывает об этом. Великолепный образец полицейского!

— Томас только исполняет свои обязанности. Раз он служит в полиции, то обязан смотреть за порядком. Кроме того, я поручил ему внимательно наблюдать за приезжим. Как вы думаете, что понадобилось этому господину в Эберсгофене?

— Об этом вам следует спросить у него.

— Ну, я поостерегусь сделать это. У него такой солидный, даже надменный вид. Впрочем, все американцы таковы. Может быть, вы знаете его?

— Я? Как я могу знать этого иностранца, свалившегося в Эберсгофен Бог весть откуда, как снег на голову.