— О, пап, ты ошибаешься. Просто боишься, как бы кто-нибудь не утащил твои сокровища, — рассмеялась Селия.

Она родилась и выросла в окружении произведений искусства и с детства относилась к ним как к чему-то само собой разумеющемуся. Это относилось и к мраморным статуям в холле работы Тодолини и Фаби-Альтини, и к очаровательной картине кисти Моне с изображением темного пруда с плавающими по воде лилиями, и к инкрустированному комоду и бюро эпохи короля Людовика XV, и к бронзовым лошадям Фреми, Бари и Боннера. Для нее это были просто вещи, не имеющие никакой конкретной цены. Они являлись частичкой ее детства, как особняк и ее родители.

Эрнест, однако, продолжал смотреть на нее хмуро.

— И все же не надо было его сюда приглашать.

Позже в тот же день, когда Селия отдыхала с матерью на веранде, глядя в море на Грейт Скеллиг, Эйлин стала вторить мужу:

— Лучше бы вы приехали одни, как обычно, моя дорогая. Откуда ты знаешь, что этому молодому человеку можно верить?

Селия удивленно взглянула на мать:

— Мам, что ты хочешь этим сказать? Мы наняли его через контору «Робертсон и Шорт», где в свое время брали домашних учителей для Хьюго. Он представил о себе лестные рекомендательные письма. Роланд несколько навязчив, но так бывает со многими людьми, когда они узнают, что я служу при дворе. Знаешь, сколько раз ко мне обращались разные господа и дамы, с тем чтобы я их представила королеве?

Эйлин понимающе кивнула. Даже она никогда не расспрашивала Селию о ее работе, о взаимоотношениях с королевой, о том, какая жизнь течет за стенами Букингемского дворца.

— Ну что ж, — уступчиво проговорила она, хотя было видно, что слова Селии ее не убедили. — Надеюсь, это так, дочка. Об одном молю: постарайся устроить так, чтобы Роланд пореже попадался на глаза отцу. Он ему сразу не приглянулся.

— О Господи… — вздохнула Селия. Она-то думала отдохнуть эти две недели, развеяться, а от нее просят выступить в качестве миротворца. — Я постараюсь, мама, но уверяю тебя, что Роланд замечательный молодой человек. Несмотря на всю свою амбициозность.

— Вот и хорошо, моя милая. — Эйлин поднялась. — Пойду поставлю чай, пока детей нет и в доме царит благословенная тишина.

— Может, лучше я? — Селия внимательно взглянула на мать. В прошлом году Эйлин выглядела не в пример бодрее, да и глаза ее не казались такими затуманенными.

— Нет, посиди на солнышке. Я сама.

С этими словами Эйлин поспешила на кухню, радуясь, что может оказать эту пусть даже пустяковую услугу своей любимой дочери.

— Нынче Селию нельзя огорчать, — бормотала себе под нос Эйлин, ставя на плиту воду. — Ах, если бы я знала сорок пять лет назад… Господи, да если бы я тогда догадывалась, что Эрнест… — Она выставила на поднос красивый чайник с розочками, две чашки и кувшинчик с молоком! — Грехи отцов наших… Боже мой, Боже мой, грехи. Как он мог жить со своей совестью все эти годы?..

А Селия сидела на террасе, глядела на море, искрящееся на солнце и напоминавшее пестрый ковер, расшитый сапфирами, и думала, что Килфраш — это поистине земной рай.

Профессор Артур Рауз всегда спал неважно. Он считал, что ему повезло, если удавалось забыться хотя бы на три мимолетных часа. Порой же он не мог сомкнуть глаз до четырех-пяти часов утра. Натруженный мозг упрямо продолжал искать ответы на проблемы, возникавшие на работе. В другие дни дрема буквально валила его с ног вечером, но уже через два часа он вскакивал, словно разбуженный по тревоге.

Сегодня именно так и случилось. Он неожиданно сел на постели в два часа ночи и первым делом ощутил, как сильно ухает в груди сердце. Мучило какое-то нехорошее предчувствие. Он лег совсем недавно, в полночь. Профессор упал обратно на подушки и издал громкий стон. Господи, он так устал сегодня! Что же его, черт возьми, разбудило?

Какое-то время он молча лежал в темноте, вспоминая покойную жену, с потерей которой все никак не мог примириться и без которой тяжко страдал. Потом стал думать о Томе, отосланном в специальную школу для детей с задержками в умственном развитии. Профессор сильно скучал по сыну.

Когда часы показали три, он понял, что сегодня ему уже не заснуть и что будет лучше, если он поднимется, выпьет чаю и, может быть, взглянет на копии рабочих чертежей. Боеголовка скоро должна была поступить в производство, но профессор хотел внести кое-какие поправки. Так почему бы не заняться этим сейчас? «Как ни крути, а нельзя сказать, что я клюю носом», — невесело усмехнувшись, подумал он.

Спустившись в кухню, он поставил чай, налил себе чашку, вдохнул приятный аромат и отправился в кабинет. Это была уютная комната. Вдоль стен тянулись книжные полки, а у окон, выходивших в сад, стоял большой рабочий стол. Задернув поплотнее темно-зеленые бархатные шторы, профессор включил в кабинете свет и подошел к сейфу. Ему вспомнилось, как в начале года он не раз засиживался здесь по ночам и это приносило свои плоды. Однако в последние месяцы он неизменно стремился удержаться от соблазна. Когда работаешь почти двадцать четыре часа в сутки, рано или поздно совершишь ошибку и что-то проглядишь. Как говорится, из-за деревьев и леса не увидишь.

Открыв сейф, он стал шарить в нем рукой в поисках хорошо знакомой синей папки, в которой хранились копии чертежей. Но рука все время натыкалась на другое: личные документы, паспорт, страховые полисы, сертификаты владельца акций… Синей папки нигде не было. У профессора по коже пробежали мурашки, и он почувствовал приближение страха. Он всегда держал синюю папку на верхней полке. Может быть, в последний раз положил на нижнюю? Он три месяца не прикасался к чертежам и за такое время, конечно, мог забыть… Но зачем ему класть папку не туда, куда он клал ее всегда? Ему стало по-настоящему страшно, и он стал лихорадочными движениями выгребать с обеих полок сейфа все содержимое.

На пол упали золотые запонки для манжет, копия завещания, налоговые документы, кувшинчик для сливок эпохи Георга III. Вскоре у него в ногах выросла целая куча из бумаг и разных безделушек, но синей папки среди всего этого добра не было.

Профессор Рауз резко опустился на стул, лицо его посерело, в глазах сквозила отчаянная тревога. Если выяснится, что секретные чертежи смертоносной боеголовки украдены, он будет нести ответственность за возможные тягчайшие последствия этого происшествия. Кто знает, может, синяя папка уже переправлена в какую-нибудь иностранную державу?

Он стал дико озираться вокруг себя, надеясь заметить корешок папки, выглядывающий с книжной полки, или из-под кипы бумаг, лежавших на столе. Сердце колотилось в груди, будто загнанный зверь, дышать становилось все труднее. Руки вспотели.

Это катастрофа!

Нет, чертежи должны быть где-то здесь. Дом никто не грабил и вообще из чужих людей никто сюда не заходил. Ужас, охвативший его при мысли о том, чем все это может ему грозить, заставил подняться на ноги, несмотря на слабость в коленях. Профессор устроил в своем кабинете форменный обыск. Вытаскивал книги с полок, вытряхивал на пол содержимое ящиков стола. Отчаяние нарастало с каждой минутой, а он все рыскал по кабинету, переворачивая в нем все вверх дном.

— Господи, да что с ними могло случиться? — повторял он себе под нос, всхлипывая.

Наконец, весь вспотевший и измученный, он остановился на месте и диким взором оглядел устроенный им беспорядок. Внешне все выглядело так, будто в доме побывала целая шайка взломщиков и грабителей. По всему полу валялись книги, бумаги, вещи.

В пять часов утра первый ленивый луч серого рассвета заглянул в кабинет сквозь щель между шторами. Бессильно сев за стол, профессор закрыл голову руками. Весь последний час его терзала совесть. Выбор был небогат. Либо ничего не говорить о случившемся директору экспериментальной станции, который не знал, что профессор изготовил копии с чертежей и держал их дома. Подобные вещи были строжайше запрещены. Директор, конечно, и мысли не допускал, что кто-то из его подчиненных мог вынести со станции хоть соринку… Либо пойти на работу и выложить все начистоту. Сообщить о пропаже секретных чертежей и понести за это ответственность. Столь грубое нарушение правил безопасности, естественно, потребует вмешательства М15.[25] Профессор понимал, что в этом случае начнутся бесконечные допросы и будут поставлены под сомнение его честность и порядочность.

Он осмотрелся вокруг и вдруг подумал, что скажет экономка, когда придет утром убирать. Тьфу ты! Что за дурацкие неуместные мысли! Кто-то забрался сюда, выкрал секретные чертежи и, возможно, уже продал их одной из стран Ближнего Востока. А может быть, вор потребует за них выкуп?

Впрочем, он понимал, что выход на самом деле только один: пойти и обо всем рассказать директору станции. Мысль о том, чтобы таить все в себе, жить в вечном страхе за последствия и знать, что ты один во всем виноват, была для него невыносима.

В девять утра профессор Рауз уехал на работу, твердо решив во всем признаться своему начальнику.

Обычно веселое лицо Билла Гласса выглядело удрученным. Бессильно и уныло свисали вниз кончики седых усов. То, что случилось с ним, было неслыханным и беспрецедентным событием, и он был потрясен и растерян. За долгие годы работы ему удалось завязать нормальные взаимоотношения с элитой английского благородного общества, жизнь которой он запечатлел в сотнях снимков. Его уважали, любили и обращались с ним как с другом. И вот на тебе!

Он уставился на Джеки так, словно хотел получить от нее ответы на все свои скорбные вопросы.

— Боже мой, Билл, я так тебе сочувствую! — воскликнула она.

Он кивнул.

— Я всего лишь предостерег нескольких людей от общения с Роландом Шоу, просил не верить ему, если он станет утверждать, что работает на «Сэсайети». Только и всего! А этот мерзавец взял да и подал на меня в суд за клевету! Надо было мне тебя послушать, когда ты предупреждала меня, чтобы я был поосторожнее в словах.

Они сидели у нее в кабинете. Джеки просматривала снимки, сделанные Биллом на балу у Уитли, и откладывала в сторонку те, что собиралась использовать в своем отчете об этом событии.

— И что ты собираешься делать? Билл развел руками:

— А что я могу? Связался с адвокатом. Знаешь, что мне сказали? Если Роланд Шоу предъявит суду какие-нибудь доказательства клеветы, формально я буду виновен.

Джеки с чувством стукнула кулачком по столу.

— Господи, как это несправедливо! Я жалею о том, что впутала тебя в это дело. Ты действительно ничего такого не совершил. Только предупредил людей, чтобы они опасались наглого самозванца.

— Вот именно, но сия забота о ближних грозит обернуться для меня нешуточными неприятностями.

— Интересно, что в суде сочтут за доказательства твоей вины? Что им может предъявить Роланд Шоу?

— Список людей, которых я предостерегал. Плюс время и место разговора. Свидетелей. Тех, кто придет в суд и подтвердит, что я действительно настраивал людей против Роланда Шоу.

Джеки внимательно взглянула на Билла.

— А ты помнишь, с кем говорил?

— Примерно, — ответил Билл несколько неуверенно. — Но ты ведь знаешь, как это бывает. Заходит на вечеринке обычный разговор. Тебе кто-то что-то говорит, и ты в ответ кому-то что-то говоришь. А потом поди-ка вспомни, кому именно.

— Один из тех, с кем ты говорил насчет Роланда Шоу, наверняка его приятель. Иначе как он мог узнать обо всем?

— Очень просто. Он приходит на вечеринку, а его не пускают на порог и говорят, что вот, мол, Билл Гласе предупреждал насчет тебя, молодчик…

— О Господи, Билл, как нехорошо вышло! — Она поднялась из-за стола и отошла в угол комнаты, где стояла кофеварка. — Мы должны прижать его, Билл. Это дело нельзя оставлять. Будешь кофе?

— Спасибо. Ты его на прошедшей неделе где-нибудь видела?

Джеки вернулась за стол с двумя дымящимися чашками.

— Нет, нигде с того бала у Уитли, где я назвала его в лицо Рафаэлем. — Она вдруг фыркнула: — Это было бы очень смешно, если бы не было так грустно, правда?

— Мне этот смех, чую, боком выйдет, — с задумчивым видом изрек Билл, отпивая из своей чашки.

— Мне очень жаль, Билл. Если я чем-то смогу помочь, дай знать, хорошо?

— Обязательно. — На его лице мелькнула тень улыбки. — Мне может понадобиться твоя «рекомендация» на этого голубчика.

— Я тебе ее дам, — тоже с улыбкой ответила Джеки. Разговор перешел на другие темы. Они принялись обсуждать светский календарь будущей недели. Билл планировал отправиться на остров Уайт, где в Каусе должна была состояться традиционная регата с балами и приемами на всю неделю.

— Вот твои приглашения и входные билеты, — сказала Джеки. Она стала раскладывать на столе перед ним карточки. — Бал королевского яхт-клуба в Скводрэн, Королевский Лондонский бал, Бембриджский бал, прием на борту королевской яхты «Британия» и еще несколько вечеринок. Работать придется ежедневно, точнее, еженощно. Я прибуду в понедельник на бал в Скводрэн, но в четверг улетаю в Париж на скачки.