Отец Мервина был на ночном выезде. Они сидели в гостиной, читали стихи. Потом долго молчали, обнявшись в темноте. И целовались неумело и самозабвенно…

Когда Джун в первом часу ночи вернулась домой, света не было ни в одном окне. Она осторожно поднялась в свою спальню, довольная тем, что хоть на этот раз избежала объяснений с мадемуазель Дюраль. «А прощения просить все-таки придется, — подумала она, — она ведь хорошая и так заботится обо мне!..»

8

— Пока, пожалуй, достаточно, — Дэнис О'Брайен отступил от мольберта на шаг, прищурил глаза, внимательно вглядываясь в большое полотно.

— Можете искупаться. Далеко не заплывайте. Вчера патрули морского надзора обнаружили в заливе несколько акул…

Мервин улыбнулся, протянул руку Джун, и они медленно пошли по мелкому горячему песку навстречу огромным ленивым волнам океанского прибоя.

Бухта, которую облюбовал недалеко от своего дома художник, была пустынной, чистой, уютной. По склонам скал к самому песку спускались высокие древовидные папоротники, густой ярко-зеленый кустарник. Было время рождественских каникул. Ярдах в пятидесяти над бухтой ярко-красным пламенем пылала похутукава [*]. На фоне голубого неба этот буйный огненный всплеск не казался Дэнису неестественным. Последние две недели художник ежедневно проводил с Джун и Мервином по три-четыре часа в бухте. Работалось ему легко, радостно.

[*] Рождественское дерево.

«Наверное, в счастливый час пришла мне мысль написать эту картину — «Люди будущего»! Клянусь святым Патриком, чудесная должна быть жизнь такой вот пары. Молодые, сильные, красивые! Добавить к этому одухотворяющее их стремление к справедливости, постоянную потребность правды, жажду быть нужным и полезным людям, замешать все это на чистой любви — разве не такими представлялись мне жители планеты Земля в двадцать первом столетии?»

Дэнис надел солнцезащитные очки, отыскал взглядом в волнах головы Мервина и Джун и повернулся к мольберту.

Люди будущего… Как всякий большой художник, Дэнис О'Брайен всегда мечтал написать главную картину всей своей жизни. Сколько было бунтарских исканий, горьких ошибок, бесценных потерь. Сколько раз ему казалось, что самое важное, самое нужное — пророческое слово в живописи — будет им вот-вот сказано. Но проходило время, и выяснялось, что очередная картина была лишь этапом, а не кульминацией его творческого пути. Так было, когда он делал в искусстве первые шаги и стоял непоколебимо на позициях реализма. Так было и потом, когда он стал одним из метров абстрактного искусства. Так было и теперь, когда он вернулся в «лоно единственно истинной реальной живописи», пройдя через искания и борения творческих страстей, присущие любому подлинному таланту.

Люди будущего… Теперь Дэнис О'Брайен чувствовал — нет, знал, что он на близких подступах к своей главной картине. Сегодня мир, как тяжелым недугом, поражен враждой и ненавистью. Сегодня одни подыхают от голода, а другие от обжорства. Сегодня белый убивает черного, брат идет войной на брата. Завтра этого не должно быть. Завтра этого не будет! Как, каким образом — Дэнис О'Брайен отчетливо себе не представлял. Он верил, что человечество придет в прекрасное будущее через некое Великое Людское Братство. Главное сейчас — просвещение, духовное обогащение общества. Главное — великие, очищающие душу от сатанинской скверны искусства: искусство слова, искусство звука, искусство цвета и линии. Через просвещение, посредством искусства человек сможет избавиться от всей грязи и накипи, от всего недостойного, унижающего его.

Люди будущего… Черные и белые, богатые и бедные — со временем они сольются в единую семью, где каждый будет равен каждому, где каждый будет прекрасен, свободен, справедлив и мудр. И как на прообраз этих людей будущего, как на свой призыв к людям стать воистину людьми, как на свою лепту в будущее счастье человечества он смотрел теперь на главную картину своей жизни. И лучшей натуры, чем эта бухта, эти скалы, эти деревья, не могло и быть. И эта девочка, и этот мальчик — не иначе, как сам святой Патрик послал их ему в натурщики!

Люди будущего…

— Смотри, Джун, я поймал солнце! — Мервин, сложив ладони лодочкой, зачерпнул в них воды. — Как оно искрится! Словно пригоршня бриллиантов! Хочешь, я подарю тебе солнце?

Они уже выплыли на мелкое место, и набегающие волны едва доходили им до коленей.

— А оно какое, твое солнце? Наверное, горячее, да? Дотронешься — и сразу превратит в пепел!

— Нет, — не приняв шутливого тона девушки, ответил Мервин. — Мое солнце не испепеляет. Оно согревает в холод и светит в темноте!..

Джун перестала смеяться, подошла к Мервину, дотронулась пальцами до его груди.

— Откуда у тебя этот шрам?

— С дерева упал, наткнулся на острый камень. Мне тогда было лет пять…

Джун осторожно погладила едва заметный белый рубец. И, как это теперь часто бывало с ней, чувство жалости и нежности к Мервину внезапно переполнило все ее существо. Она не знала, не могла знать, что в эти минуты в ней рождалась, формировалась женщина. Это происходило помимо ее воли, стихийно и неизбежно, как приход весны, как восход солнца. Но она хорошо знала другое: без чудесных дней, проведенных на берегу этой бухты, она никогда не была бы так счастлива.

Во время долгих и иногда утомительных сеансов, во время радостных, захватывающих дух купаний, во время молчаливых гуляний по окрестным холмам каждый миг открывал для нее нового Мервина. Нового и удивительного. Раньше она едва ли задумывалась над тем, будет ли ей скучно вдвоем с каким-нибудь парнем. «Подумаешь, будет скучно — возьму и уйду». О Мервине она не могла даже подумать так. И дело не в том, что с ним не скучно, что он много знал, много читал. Дело в чем-то совсем другом. В чем?..

Как он только что сказал? «Хочешь, подарю тебе солнце?» Она раньше не могла и предположить, что кто-нибудь скажет ей всерьез такое. Или вчера — как он ловко и бесстрашно удержал ее, когда она поскользнулась, перепрыгивая через горную расщелину. Ведь они могли оба упасть на камни с высоты пятиэтажного дома. А он ни на мгновение не задумался, чтобы протянуть ей руки. И Джун знала, что Мервин, рискуя своей жизнью, спас бы любого другого, кто мог бы оказаться на ее месте.

А когда в один из первых дней они заплыли далеко и вдруг оба сразу увидели совсем рядом страшный плавник акулы? Ведь тогда он весь путь до берега охранял ее, плыл целых полмили между нею и акулой. Тогда они ничего не рассказали о своем опасном приключении дяде Дэнису…

Недавно Мервин читал ей одно из последних своих стихотворений, и ей особенно запомнились строки:

…Океанские волны, как поколения людей.

В их схожести — сходство печальных судеб человека…

Я готов умереть, если это хоть как-то приблизит

День, когда засмеется от счастья самый несчастный бедняк…

Джун еще раз дотронулась до шрама Мервина и покраснела. Ей вспомнился ее недавний разговор с художником. Как-то незадолго до рождества тот поинтересовался, кого из своих друзей она приглашает к себе на праздничный вечер. Она стала называть имена. «А Мервин?» — удивился художник. «Я хочу пригласить его отдельно», — покраснев, ответила она. «Что же ты, стесняешься гостей? Или не хочешь идти против желания отца?» — «Никого я не стесняюсь и не боюсь!» — Джун вспылила, хотя в словах художника была известная доля правды. Но не той, в которой Дэнис заподозрил ее. Джун не стыдилась своего друга, она хотела, как могла, уберечь его от косого взгляда, двусмысленного, обидного слова. А в обычной ее компании это было почти неизбежно. Так не лучше ли спокойно выполнить обязанности, без которых не обойтись, и потом поступать так, как хочется твоему сердцу?..

— Учти, девочка, — с горечью проговорил Дэнис, — все приглашенные тобою шалопаи не стоят мизинца этого маорийца с его одаренностью, честностью, добротой. Что же касается твоего отца, то, хотя он и самый близкий мой друг, я все же полагаю, ему полезно было бы иногда вспоминать, что если бы не усыновившая его добрая женщина, клянусь святым Патриком, еще неизвестно, был бы он тем, кем стал сейчас, или остался нищим, как его отец! Так-то, девочка моя… Никогда не поверю, чтобы ты, с твоим умом и сердцем, согласилась безропотно исполнять в жизни скучную роль сытой дочери финансового магната…»

«Дядя Дэнис! Как я благодарна тебе за горькие, но справедливые слова, за твою ворчливую любовь ко мне и за то, что ты открыл для меня самое светлое, самое чудесное чудо на этом свете — моего Мервина! Когда-нибудь я расскажу тебе о нем все-все до капельки. Обязательно расскажу, мой дорогой дядя Дэнис. Только не сейчас, хорошо? Сейчас я боюсь в неверных словах расплескать то, что переполняет меня. Да ведь и ты сам хорошо знаешь, я с детства не выношу обилия слов!..»

— Не хотите ли посмотреть, друзья мои, как мне удался сегодняшний эскиз? — продолжая работать гуашным карандашом, Дэнис О'Брайен улыбнулся подходившим к нему Мервину и Джун. Они встали за его спиной, держась за руки, часто дыша после быстрой ходьбы. Теперь все трое рассматривали набросок: художник — снисходительно-критически, девушка и юноша — рассеянно. «Сейчас им, пожалуй, не до, меня, — спокойно подумал Дэнис, словно читая мысли Джун и Мервина. — Сейчас для них самое желанное, самое упоительное — побыть вдвоем!.. Смотри-ка ты, не совсем еще забыл старый Дэнис, как это бывает…» Он чувствовал запах горячего песка и морской пены, исходивший от двух юных тел. Он явственно слышал, как стучали их сердца, словно маятник отсчитывал величественные, исполненные радости секунды!

— О господи! — неожиданно услышал он. — Если бы вы, Дэнис, не рассказали мне об этом чудесном уголке, я бы никогда не поверила, что за угрюмыми скалами может скрываться живописный оазис! — мадемуазель Дюраль, говоря это, легко спускалась по крутой тропинке к песчаному пляжу.

— Какая вы умница, что наконец-то выбрались сюда! — с искренней радостью воскликнул Дэнис. Мервин и Джун побежали ей навстречу.

На француженке было короткое яркое летнее платье. Сильные красивые ноги были тронуты легким загаром. Волосы она зачесала наверх, открыв маленькие уши. Она сняла очки и щурила глаза — от солнца, от сверкающего моря, от инстинктивного желания выглядеть привлекательнее…

«Знает, знает наша милая Шарлотта, что ей идет, когда она морщит свой и без того миленький носик, — с добродушной улыбкой отметил про себя О'Брайен. — Не только о дочери думал Седрик, когда приглашал ее в гувернантки! Клянусь святым Патриком, вкус у старого плута Седрика совсем недурен!»

«Какой она может быть прелестной, когда захочет, — думала Джун, глядя на мадемуазель Дюраль. — Это не часто бывает… И все равно, будь я на месте папы, я бы тоже в нее влюбилась. Господи, как мне хочется, чтобы и отец, и Шарлотта, и дядя Дэнис, и все-все на свете были счастливы! Ведь это так просто — быть счастливым! Любовь, правда, доброта — вот и все, что нужно для счастья!.. Вот и все, вот и все, вот и все!..» И с этой песенкой в сердце

Джун посмотрела на Мервина, поймала его взгляд и так и засветилась радостью. А он думал о том, что Джун чем-то похожа на мадемуазель Дюраль — чем-то трудноуловимым и вместе с тем весьма существенным. «Как славно, что рядом с» Джун эта умная, добрая женщина. Конечно, мать она не может заменить. Но старшая сестра, если не по рождению, то по духу, — это немало, совсем немало…»

Подошло время ленча. Джун и Мервин умчались на «судзуки» в небольшой итальянский ресторанчик, расположенный неподалеку от дома художника, за пиццей [*].

[*] Большой плоский круглый пирог, обычно с сыром и помидорами, иногда еще и с мясной начинкой (итал.)

Дэнис и мадемуазель Дюраль медленно направились берегом моря к винтовой металлической лестнице, спрятанной между скал, которая вела в сад художника.

— Седрик настаивал, чтобы я срочно вылетела в Париж. Тяжело заболела моя старшая сестра, — говорила мадемуазель Дюраль. — Я и заехала к вам после того, как побывала в главном офисе «Эар Нью Зиланд». Хотела уточнить расписание…

— Она серьезно больна? — участливо спросил Дэнис.

— Да, — ответила мадемуазель Дюраль. — Вчера я получила письмо от ее домашнего врача. Он пишет, что Франсуаза не проживет и полгода. А ведь у меня, кроме нее, родственников нет. Мы всегда были очень близки…

— Что же вам сказали в авиакомпании?

— Что они могли сказать? Вторую неделю бастуют инженеры и навигаторы… — Она довольно долго молчала. Потом продолжала: — Сюда я ехала вдоль порта. Порт мертв. Бастуют докеры. На улицах не встретилось ни одного автобуса. Бастуют водители. В Питонэ и вдоль заливов на разворошенных участках улиц и шоссе брошены грейдеры, катки, грузовики. Бастуют дорожные рабочие…

— Наши профсоюзы, — сказал Дэнис, — привыкли к тому, что рост заработной платы опережает рост цен. А правительство взяло и заморозило и то и другое, объясняя это тем, что страна живет не по карману, в долг, что у нас огромный внешнеторговый дефицит, который неудержимо растет…