— Насколько я могла понять Седрика, рабочие чрезвычайно недовольны правительственными мерами.

— Это правда, — согласился Дэнис. — Замораживание зарплаты — явление абсолютное, а замораживание цен — весьма относительное. Сколько их ни замораживай, они все равно растут…

— Две недели, ну месяц я могу ждать, — проговорила мадемуазель Дюраль.

— О, за это время забастовка наших летчиков непременно закончится! — успокаивая ее, сказал Дэнис.

— И начнется обещанная сегодня, по сообщению из Сиднея, забастовка пилотов австралийской «Квонтас»…

— Не следует ли и мне заказать билеты? — встревожился художник. — Ведь у меня через три с половиной месяца выставка в Европе, которую потом я повезу в Африку и в Южную Америку…

Мадемуазель Дюраль промолчала, погруженная в свои мысли. От Седрика она уже слышала о предстоящем зарубежном турне Дэниса О'Брайена. Слышала она и о том, что художник с увлечением работает над своей главной картиной, которую надеется завершить до начала турне. Один из эскизов к этой картине она только что видела. Другие видела и три и пять лет назад. Много эскизов. Видимо, что-то не получилось у Дэниса О'Брайена. Теперь же мадемуазель Дюраль поняла, что художник находится на взлете, что он близок к удаче и что одна из причин этого, и, может быть, самая важная, — Джун и Мервин. И она была рада за Дэниса…

Когда все четверо уселись в уютные полукресла в столовой О'Брайена и весело принялись за наскоро организованную трапезу, Дэнис стал рассказывать:

— Впервые мне довелось отведать пиццу в Италии во время войны. Помню, вечером был жестокий бой с немцами за какое-то местечко совсем не стратегического значения. Впрочем, крови — и английской, и американской, и арийской — было пролито немало. Жестокий был бой. Из немцев, пожалуй, никто уйти не сумел. И вот, представьте себе, друзья мои, картину: на неширокой улице валяются трупы, догорают бронетранспортеры и штабные «хорьхи». После рева моторов, криков, грохота взрывов и выстрелов наступила такая леденящая душу тишина, что какое-то время мы не осмеливались даже шелохнуться. И вдруг над этим проклятым адом человеческой бойни, над полуразрушенными хижинами и изуродованными бомбами холмами, морем, в котором тонули последние лучи заката, поплыли звуки «Аve Маriа». Пел юный, почти детский голос. Мы стояли с Седриком, прислонившись спинами к какой-то полуобвалившейся стене, и слушали, слушали…

Слезы закипали в груди, слезы жалости к погибшим в тот день, к тем, кто погибнет завтра, к себе, ко всем обезумевшим людям. Пение оборвалось так же неожиданно, как и возникло. И так же внезапно, метрах в пяти перед нами, появилась девушка. Она была прекрасна, юная дочь Калабрии: огромные черные, как маслины, глаза, полуобнаженная грудь, черные волосы над высоким мраморным лбом. И из всего, что она быстро говорила, мы поняли только одно слово: «Пицца! Пицца!» Она протягивала нам вот такие же румяные, круглые лепешки.

Мервин слушал рассказ художника с интересом, мадемуазель Дюраль и Джун — с доброй затаенной, улыбкой. Они слышали эту историю уже не первый раз и знали, что с картины «Девушка с пиццей» и начался Дэнис О'Брайен как настоящий художник.

— Никак не могу привыкнуть к пиву, — мадемуазель Дюраль с недоумением смотрела, как художник с явным удовольствием потягивал сильно охлажденное золотистое пиво «Леопард».

— Без этого, между прочим, нет стопроцентного киви! — улыбнулся Дэнис, подливая в бокал француженки бургундского.

После ленча, быстро убрав со стола и вымыв посуду («Электрическая посудомойка — обязательный для холостяка и вдовца агрегат!»), Джун и Мервин заторопились в кино.

— Шарлотта, дорогая! Мы — на двухчасовой сеанс, — сказала Джун. — Дома буду около семи!..

Оставив «судзуки» отдыхать в одном из ближайших переулков, они купили в «Эмбасси» билеты в один из последних рядов партера. Не случайно был выбран этот кинотеатр. На экране шла посредственная голливудская мелодрама, и, несмотря на каникулы, зрительный зал был пуст более чем на половину. Мервин обнял Джун, поцеловал, так они и сидели в темноте, прижавшись друг к другу.

«Боже, — вспоминала Джун потом, — до чего иногда бывают коротки два с половиной часа! Как одна секундочка!..»

— Неужели во Франции так же по-мещански тупо, как у нас, смотрят на взаимоотношения рас? — спросил О'Брайен мадемуазель Дюраль, когда они остались вдвоем.

— Чем, собственно, вызван этот ваш вопрос? — насторожилась француженка.

— Обладай я вашим влиянием на Седрика, — ответил художник, — я непременно постарался бы убедить его в благотворности для Джун ее дружбы с Мервином. Во всяком случае, поговорил бы с ним на эту тему — и не раз, и не два, и при разных обстоятельствах…

— А вы, вы-то сами убеждены в благотворности этой дружбы? — Француженка явно тянула с ответом, стараясь выиграть время, нужное для размышлений.

— Будто вы не такого же мнения!

— Я пытаюсь взглянуть на взаимоотношения Мервина и Джун и на возможные последствия этих отношений с разных сторон, — спокойно возразила мадемуазель Дюраль.

— С незапамятных времен в отношениях мужчины и женщины была одна-единственная главная сторона — истинность их чувства. Только при этом условии возможно счастье!

— Главная — да, — согласилась француженка. — Но есть еще и дюжина вторичных…

— Например? — Дэнис сцепил руки, обхватил ими колени, закачался в кресле-качалке, в которое сел, когда они перешли на просторную крытую веранду.

— Общество, например. Человек живет не в вакууме, а в среде себе подобных. Так вот, Дэнис О'Брайен, в вашей стране в гораздо большой степени, чем в моей Франции, на поверхности — ханжеская идея гармонии рас, а по сути дела — неистребимая ненависть, которая находит тысячи проявлений, начиная от нормы представительства в парламенте и кончая очередностью найма на работу.

— Все это так, я знаю, — с досадой воскликнул Дэнис. — Но ведь надо когда-то с этим кончать. Истинная свобода, истинное братство, истинное равенство — вот святая цель! И осуществить, достичь ее можно лишь в конкретных человеческих судьбах.

— И вы хотите, — усмехнулась мадемуазель Дюраль, — вы хотите, чтобы я убедила Седрика Томпсона, одного из крупнейших финансистов и бизнесменов страны, избрать в качестве эксперимента судьбу его любимой, единственной дочери?! Значит, вы не понимаете или не хотите понять, что в данном случае одно и то же, ни степень возможного воздействия на психологию зрелого человека, ни непобедимость вашего же собственного англосаксонского лицемерия…

— Люцифер — прародитель такого общества! — взорвался Дэнис. — Я не хочу, я отказываюсь признать устои, которые делают одного рабом, а другого господином только из-за цвета их кожи! Я хочу, чтобы Мервин и Джун показали единственно верный путь другим, всем!.. Человек может стать и обязательно станет счастливым путем самосовершенствования, поняв наконец то, что является справедливым и достойным. Назначение человека, главное его назначение в этом мире — быть счастливым!

«Боже мой, — сокрушенно и вместе сочувственно думала мадемуазель Дюраль, глядя на художника. — Боже мой, и этому человеку далеко за пятьдесят. Каким он был наивным в детстве, таким остался и по сей день!.. Умел бы он видеть законы своего общества так же остро и глубоко, как видит цвета и натуру, как умеет он строить композицию картины, рассуждал бы по-другому!.. Впрочем… впрочем, тогда, может быть, не было бы того художника, каким является Дэнис О'Брайен».

Вслух же она примирительно сказала:

— Я поговорю с Седриком. Обязательно поговорю…

9

В самый канун рождества Мервин пригласил Джун в ресторан. Чтобы накопить нужную сумму денег, он взялся доставлять вечернюю газету в пятьдесят домов на своей улице. Времени это отнимало не так уж много, зато к середине декабря в нижнем левом ящике письменного стола Мервина лежали три пятидолларовые бумажки — месячный заработок. Первый трудовой заработок в его жизни.

Мервин виртуозно отгладил брюки своего нового, темно-коричневого с серебринкой костюма, одолжил у отца рубашку и галстук. Сначала он никак не мог завязать его элегантным узлом. Когда же ему это наконец удалось, оказалось, что он едва может дышать. Так он и вертелся перед зеркалом, поправляя то галстук, то пиджак, то платок-треугольник в нагрудном кармане, пока не раздался негромкий троекратный свист под окном. Соседский мальчуган, согласившийся за шиллинг бдительно наблюдать за улицей, возвестил: приближается Джун.

Мервин быстро вышел во двор. Там, на скамейке, сидели две соседки, худая белая женщина и пышная маорийка.

— Смотри, смотри, Мервин-то наш расфрантился — как жених принцессы Анны! — воскликнула белая.

— С таким красавчиком я и сама бы не прочь обсудить наедине налоговую политику националистов! — подхватила маорийка.

Мервин растерянно улыбнулся, бочком прошмыгнул через двор и выскочил на улицу. Его провожал громкий смех женщин.

— Чем вгонять в краску молодого парня, шли бы готовить мужьям ужин, — крикнул из окна второго этажа пожилой лысый пожарник, который был свидетелем бегства Мервина.

— От зависти случается грыжа, мистер О'Келли! — лениво отозвалась белая.

— А от соглядатайства и того хуже! — добавила маорийка.

По узким, крутым улицам Джун и Мервин спустились на «судзуки» почти к центру города, проскочили на набережную и помчались вдоль нее, легко обгоняя «фиаты» и «ягуары», «холдены» и «тойоты», «ситроены» и «мерседесы». Наконец начался Ориентал Бей. Замелькали мотели, магазинчики, кафе.

На набережной находился и ресторан «Гнездо корсара», в который решили отправиться Мервин и Джун. Поставив мотоцикл на платной стоянке рядом с десятком его собратьев, они вошли, как выразилась Джун, «в пиратское логово».

Из полутьмы бесшумно, как тень, возник метрдотель. Через минуту они сидели за столиком в небольшой уютной каюте, одной из многих, на которые делился весь зал. Переборки между каютами едва возвышались над уровнем столов. У бара во всю высоту, от пола до потолка, сверкал желтой медью огромный якорь. Между упиравшимися в потолок столбами, походившими на мачты, были натянуты настоящие морские канаты. Вдоль стен тускло поблескивали иллюминаторы. Официантки, молоденькие, хорошенькие, все были в матросских костюмчиках, состоявших из юбки, блузки и бескозырки. Даже при беглом взгляде на них бросалось в глаза, что больше всего материала потребовалось для бескозырок.

На небольшой полукруглой площадке шумно трудилось джазовое трио — гитара, ударник, банджо. Высокий брюнет, умело загримированный под одноглазого «властителя морей», хорошо поставленным баритоном пел о веселой жизни отчаянно лихих повес, рыцарей абордажа и намыленной веревки:

Братья сатаны,

Мы с утра пьяны

И готовы вздергивать и резать

Всех рабов мошны,

Всех господ казны —

Жадных, и завистливых, и трезвых.

Нынче мы бедны,

Нынче мы бедны,

Нынче мы бедны,

Через день мы — крезы!..

Бесшумно появилась официантка, словно юнга вынырнул из невидимого трюма. Положила на столик внушительное — два фута на два с половиной — меню. Старинные корабельные слюдяные фонари со свечами давали ровно столько света, чтобы можно было с трудом разобрать названия блюд и их стоимость. Затейливый готический шрифт делал текст малопонятным — он выглядел совсем как иностранный. Джун долго блуждала взглядом по страницам меню, то и дело встречая малознакомые и еще менее понятные французские названия блюд. Она радовалась этому первому в ее жизни самостоятельному посещению ресторана и в то же время немного робела, смущенная необычностью обстановки.

— Знаешь, — озираясь по сторонам, прошептала она Мервину, — давай закажем чего-нибудь попроще, недорогое — овощной салат и омлет. Я совсем не хочу есть. Честное слово!

— Почему недорогое? — Мервин обиженно пожал плечами. — Деньги у нас честные. А насчет того, что ты не хочешь есть, это просто выдумки!..

Джун натянуто улыбнулась. Снова таинственно появилась официантка, застыла у стола с карандашом и блокнотом наготове.

— Пожалуйста, дюжину устриц, — начал голосом завсегдатая светских обедов и торжественных банкетов Мервин, — два супа из спаржи, два раза филе-миньон. Насчет сладкого мы еще не решили…

— Время есть, сэр, — согласилась официантка. — Филе вам как подавать — сильно прожаренное, средне или с кровью?..

— С кровью…

— Откуда у тебя деньги? — спросила Джун, когда официантка ушла. Она строго смотрела на Мервина, голос звучал сухо, почти неприязненно. — Отец дал?

— При чем здесь отец? — Мервин пожал плечами. И после короткой паузы добавил: — В карты выиграл…