Соскочив с верхней полки, добегаешь до бассейна и с разбегу падаешь в студеную воду. Холод обжигает кожу, захватывает дух, ломит в висках… Когда же попадаешь на массажный стол — а для истинного приверженца бань момент этот наступает через несколько часов интенсивной смены жары и холода, — голова настолько ясна, что думается особенно легко и беспечно. Не мешает вежливая болтовня массажиста, и даже его наиболее утонченные садистско-инквизиторские приемы не в состоянии исторгнуть из твоей груди ничего, кроме умиротворенного покряхтывания.

Франц выгибал и сжимал, похлопывал и давил, растирал и мял распаренное тело Седрика и говорил, говорил, говорил — о том, как трудно стало жить на свете мелкому предпринимателю, как тает, как мороженое в парилке, стоимость доллара, как многолетние клиенты перестают ходить в баню — дорого, два доллара стоит лишь входной билет.

Седрик поддакивал. И вспоминал… Когда это было, господи? Тридцать, сорок лет назад? Какое, право, это имеет значение? Это было!.. Первые студенческие каникулы, которые он проводил в Квинстауне. В соседнем коттедже снимала комнату молоденькая американка. Какое красивое у нее было имя — ему хотелось вновь и вновь повторять его нараспев: «Роуз — ма — ри». Она была старше его года на три и опытнее — на полжизни. Она научила его целоваться. И она научила его любви. Его поражало, что у нее ко всему, буквально ко всему в жизни был строго деловой подход. Поражало — да, но он стеснялся сказать ей об этом. Она не умела и не хотела восхищаться «окружающей средой». «Зачем же ты приехала сюда?» — удивлялся он. «Считается, что здесь самый чистый на земле воздух», — холодно отвечала она. Когда Седрик предложил Роузмари выйти за него замуж, она рассмеялась и долго не могла успокоиться. «Но ведь мы же с тобой близки! — горячо воскликнул он. — И я как честный человек…» — «Дурачок!» — искренне пожалела его ока. Седрик и на секунду не допускал мысли о том, что Роузмари говорит всерьез.

Он был настолько влюблен, что мог бы ради Роузмари, не задумываясь, обмануть, украсть, может быть, даже убить, наконец. Он поехал бы, побежал бы, пополз бы за ней на край света. Прозрение, горькое и жестокое, произошло внезапно. Однажды вечером к Роузмари приехал ее отец. На следующее утро Седрик направился проведать ее. Проходя по саду своей владычицы, он услышал голоса, доносившиеся из ее комнаты через раскрытое окно:

— Не увлеклась ли ты и впрямь этим юнцом?

— Зачем ты меня обижаешь, папа? Он же нищий. И, что еще хуже, на этих островах идиотов он законченный и совершенный идиот!..

— Браво, дочка! Настоящему американцу не пристало забывать, что мы — это мы. А все другие хуже нас. Я имею в виду коренных янки, а не всякую приблудную шваль вроде черных, желтых, красных…

Седрик едва ли смог бы объяснить, почему ему вдруг вспомнилось все это именно сейчас. Он уехал из Квинстауна в то злополучное утро. Спустя много лет, приехав в Америку, он попытался найти Роузмари. Однако особой настойчивости в этих поисках не проявил. «И — к лучшему», — решил он про себя. Ни духовного удовлетворения, ни даже обычной человеческой радости, столь нужной людям, столь желанной, первая любовь Седрику Томпсону не принесла…

«Который теперь час? Три или даже четыре часа утра. Джун спит и видит счастливые сны. И она будет — должна быть счастливее меня. Дети должны быть счастливее родителей. Да и почему ей, собственно, быть несчастной? Вот только парень ей попался не совсем такой, какого я хотел бы видеть своим зятем. Но тут ни я, ни кто другой ничего сделать не в силах. Во всем, что касается ее намерений и убеждений, Джун с самого детства тверже самых крепких скал».

Уже совсем рассвело, когда Седрик вышел из бани на улицу. Франц провожал его до самых дверей — стоял на пороге, смотрел, как щедрый ночной клиент садился в машину. На улицах не было ни души. Седрик медленно проехал через центр города. Внезапно из-за поворота выплыл автофургон, остановился у мясного магазина. Из кабины выскочили два молодца в белоснежных халатах, стали выгружать бараньи туши. По параллельной улице прогромыхал открытый грузовик-платформа, груженный металлическими ящиками с бутылками молока. И снова тишина, снова ни души. Особенно странно было видеть пустынным самый большой тоннель города, обычно забитый десятками автомобилей, сейчас он тоже был погружен в глубокий сон.

Какое-то время Седрик ехал вдоль берега. Море было тихое, ласковое, ни волны, ни ряби — сонный прилив. Оставив слева Мирамар, машина помчалась вдоль взлетной площадки аэродрома. Отчаянно зевая, дежурный механик помог Седрику расчехлить его небольшой спортивный самолет. Когда он был уже в воздухе, механик поскреб пятерней затылок, проворчал: «И чего не спится? Видно, деньги душу тянут, покоя не дают. Ну куда полетел? Зачем?» И, поеживаясь, направился в одно из служебных помещений — досматривать прерванный сон.

Седрик был уже далеко. И высоко. На земле мерцали еще кое-где цепочки уличных фонарей. Океанские лайнеры, супертанкеры, почтенные сухогрузы казались отсюда игрушечными. Мертвые причалы. Мертвый город. Мертвое море…

И почти тотчас же Седрик увидел солнце. Багровый факел его осветил полнеба ярким пламенем. Под крыльями самолета показались легкие облачка, легкие и светлые, неслись они куда-то, влекомые ветром. Их становилось все больше и больше, и вот они закрыли землю плотной пеленой. Седрик обычно не получал особого удовольствия от вождения автомобиля или самолета. Но сейчас ощущение полета — это плавное скольжение по воздуху, когда мотор выключен и легкий самолетик словно птица парит в воздухе, захватило его. «Шарлотта и Дэнис, как далеко вы сейчас от меня, друзья мои! Не знаю, как ты, мой старый дружище Дэнис, но Шарлотта, наверняка, почувствует в эту минуту, что я тепло вспоминаю вас и мысленно обнимаю… Удивительно, как редко оказываются рядом друзья — именно тогда, когда они должны быть рядом…»

Седрик вспомнил недавний разговор с Джун. «Ты когда-нибудь вспоминаешь мать?» — спросил он дочь. «Очень часто, папа. Но я смутно помню ее. Когда я думаю о маме, я не представляю себе конкретного человека, просто возникает чувство тепла, света и радости». — «А что бы ты сказала, если у тебя появилась бы… новая мать?» — «Мне новая мама не нужна. Мама может быть только одна. Если же ты думаешь о Шарлотте, ваш брак был бы мне по душе. И она была бы мне не мамой, а старшей сестрой».

Удивительно, как быстро бегут годы. Кажется, недавно укладывал он в кроватку рядом с малышкой Джун куклу. И вот она уже размышляет как взрослая женщина… Что ж, Шарлотта будет отличной сестрой его Джун, заботливой и строгой, любящей и требовательной.

О чем-то его настойчиво запрашивала служба контроля веллингтонского аэропорта, запрашивала уже в третий раз. Седрик не отвечал. Он жадно рассматривал землю, появившуюся в просветах облаков. Она была желто-зеленая, теплая, родная. Она звала, манила, притягивала к себе настойчиво, неодолимо.

И она неумолимо надвигалась, становилась все больше, все ближе…

5

— Азиатская Венеция! — восхищенно проговорил Дылда, глядя из окна автомобиля на проносившиеся мимо улицы Бангкока. — Смотри, смотри, золотища-то сколько на куполе! Не иначе королевский дворец.

— Это храм Ват-Пиксайжат, — сказал сидевший за рулем лейтенант из американской военной администрации, согласившийся подвезти Мервина и Дылду Рикарда от аэропорта до центра города.

— Еще один канал! — Дылда толкал Мервина локтем в бок, вертел головой то влево, то вправо. — А сколько джонок, сколько разных лодок! Вот бы прокатиться!

— За десять дней отпуска можно успеть слетать на Луну и вернуться на Землю, не то что на лодке по каналу прогуляться, — раздраженно сказал Мервин.

— У тебя после ранения хроническая хандра — огрызнулся Дылда.

Облокотившись на спинку переднего сиденья, он спросил американского офицера:

— Что бы нам здесь еще посмотреть, кроме храмов и каналов?

— Все зависит от того, каковы ваши вкусы, наклонности и содержимое кошельков. Можно сходить на экскурсию в один из университетов. В Таммасарт, например. Хотя недавно красным агитаторам удалось спровоцировать там студенческие беспорядки.

— Учебные заведения нас почему-то не очень волнуют, — усмехнувшись, сказал Дылда. — А вот за информацию о других заведениях мы были бы признательны.

Лейтенант достал из ящичка на панели управления брошюру, протянул ее Дылде:

— В этом путеводителе упомянуты все места, которые могут заинтересовать наших фронтовиков.

Машина шла теперь вдоль широкой улицы, по сторонам которой тянулись витрины магазинов — ювелирных, продуктовых, универсальных. Заметно гуще стал поток автомобилей. Шумная, пестрая, разноязыкая и разноплеменная толпа текла по тротуарам. Был ранний вечер, зажигались первые огни.

— Путеводитель — это не то, — разочарованно протянул Дылда. — По тропам, указанным в нем, до нас прошли десятки тысяч. Вот если бы вы нам указали не столь проторенные тропы… Ну, скажем, такое местечко, где девочки хорошо знают свое дело…

— Этим я не интересуюсь, — холодно и отчужденно произнес лейтенант.

Дылда хмыкнул, потупился.

Мервин смотрел в окно и не слушал, что говорят. После ранения прошло больше месяца. За все это время он не получил от Джун ни письма, ни открытки. Несколько раз пытался связаться с ней по телефону из госпиталя, и всякий раз телефонистка отвечала одно и то же: «Извините, сэр. Заказанный вами номер не отвечает». За день до выхода из госпиталя случилось совсем непонятное: несколько его последних писем, адресованных Джун, вернулись с пометкой: «Адресат выбыл. Новый адрес неизвестен».

Ясно как день, что это какое-то недоразумение. Но, пока оно разрешится, он будет отрезан от Джун, от ее писем. Казалось бы, ну что такое слова — даже слова признания, любви, если они посланы на листке бумаги с другого конца света? Ведь ты не видишь при этом лица их пославшей. И долететь до тебя они могут при обстоятельствах совсем иных, чем при которых писались, — как свет от умершей звезды. Но Мервину слова Джун были нужны не просто как очередное подтверждение ее чувств. Они нужны ему, чтобы пережить все страшные ады войны, пережить и остаться самим собой. Они нужны ему — и именно сейчас — как морфий тяжко раненному в критический момент. И какое мучение, какое нечеловеческое мучение, когда он его не получает!..

— Где-то я недавно читал о местном «приюте» любви. Вот туда я вас, пожалуй, доставлю, — неожиданно сказал лейтенант, свернул с проспекта в боковую улочку и вскоре остановился у входа в приземистое каменное здание. — Скорее всего это здесь. Желаю повеселиться! — Он с неприязнью посмотрел на Дылду и Мервина.

Несколько секунд — и его машина растаяла в густых синих сумерках.

— Всякий раз, когда я теперь встречаю американца, — вполголоса произнес Дылда, глядя в ту сторону, где исчез автомобиль, — я вспоминаю того, там, в сарае… И мне все мерещится, что они знают, кто его убил. Тебе не страшно?

Мервин ничего не ответил.

Та часть улицы, в которой они оказались, выглядела пустынной, заброшенной. Перед домом не горел фонарь, не видно было света и в окнах. Было здесь так удивительно тихо, словно они находились где-то далеко от одной из главных артерий большого города. Вечерний воздух тропиков был пропитан терпкими, дурманящими запахами.

Парадная дверь оказалась незапертой, и они вошли. Тусклая лампочка освещала три-четыре ступеньки, ведущие вниз. За второй, более массивной дверью их встретила молодая женщина в длинном синем платье. Она приветливо улыбнулась, отчего ее косенькие миндалевидные глаза стали еще уже, и сказала по-английски с милым акцентом:

— Счастлива приветствовать вас, господа офицеры, в этом приюте мира и радости. Разрешите ваши фуражки. Чтобы попасть в «Райские кущи Бангкока», вам нужно спуститься в скоростном лифте на триста ярдов. Согласны ли вы осуществить это путешествие в подземный мир?

— Да-да, согласны! — радостно ответил Дылда.

— Входной билет — двадцать пять долларов. — = Получив от Дылды деньги, женщина в синем сказала: — Теперь прошу сюда!

Мервин и Рикард вошли в металлическую клеть, похожую на те, что используют на угольных шахтах.

— Начинаем спуск! — не переставая улыбаться, женщина захлопнула дверь клети, нажала кнопку.

В то же мгновение раздался чудовищный металлический скрежет, клеть вздрогнула, задрожала и полетела вниз. Мелькали деревянные перекрытия, слабо освещенные входы в штреки. Так продолжалось минуты две. Потом все погрузилось в темноту. Мервин и Дылда инстинктивно прижались друг к другу. Внезапно из мрака возник висящий на ржавом крюке скелет. Он захохотал, откидывая нижнюю челюсть, протянул костяшки рук к клети, пытаясь схватить тех, кто в ней находился. Скелет исчез, захлебнувшись в дьявольском хохоте, и тотчас завыл, заорал, завизжал хор вампиров, вурдалаков, каких-то чудищ и гадов, стремящихся забраться в клеть.