Некоторые, кому было плохо видно, спрашивали шепотом стоявших впереди: «В чем дело? Что случилось?» Толпа отвечала молчанием…

…Посмотрев на въехавшую в комнату коляску, Гюйс подошел к ней, недоверчиво обнюхал. Поднял морду, увидел Мервина и обмер. И вдруг из его маленькой груди вырвался такой тоскливый стон, что Мервину и Джун стало жутко. Ширин тоже попыталась было приблизиться к Мервину, но Гюйс чуть не вцепился ей в горло: ну, конечно же, это его хозяин!

— Ты, может быть, хочешь выпить, Мерв? — спросила Джун, подкатывая к нему передвижной бар-холодильник.

— А ты?

— Я? — Она отвела глаза. Наконец решилась: — Тебе я могу оказать… Понимаешь, в день матча я всегда на очень сильной дозе допинга…

— Наркотик, — воскликнул Мервин. Она молчала довольно долго, не глядя на Мервина.

— Неужели ты думаешь, что хоть один профессионал смог бы работать без этого? Даже самый сильный, самый выносливый?

— Налей мне виски, Джун, — негромко попросил он.

Она внимательно следила за тем, как он, не отрываясь, выпил целый стакан золотистой жидкости.

— Пожалуй, выпью и я! — Джун налила себе виски, но, сделав глоток, отставила стакан в сторону. — Не могу…

Мервин ласково привлек ее к себе. Она встала на колени перед коляской, прижалась к нему грудью, вздрогнула, поцеловала его в щеку.

— Мы изменились за это время, не правда ли, Мерв? — тихо проговорила она. Он молча кивнул, усмехнулся.

— Ты помнишь, — продолжала Джун, — какая светлая, солнечная была у меня комната? У меня был целый мир, радостный и теплый, отец, друзья учили меня правде и справедливости. Но я никогда не знала и никто не учил меня тому, что у всего в жизни есть изнанка, что на каждый цветок приходится две выгребные ямы, на каждую добродетель — сто пороков, а на каждого пророка — миллион хулителей. И когда я осталась одна, я чуть сразу не захлебнулась в грязи. Я выжила, но какой ценой! Мог ли ты себе представить, что я скажу хоть слово неправды? А теперь я научилась лгать — лгать продуманно, изощренно. Лгу из-за денег — репортерам, тренерам, антрепренерам, публике… И вот у меня есть все — и ничего нет. Ничего настоящего, такого, чем я дорожила бы, что я берегла бы…

Джун выбежала в соседнюю комнату, захлопнула дверь, повернула ключ в замке. Мервин услышал сдавленные рыдания, потом они смолкли. Когда она через несколько минут снова появилась в гостиной, лицо ее было сильно напудрено, на губах — грустная улыбка.

— Знаешь, что было настоящим? Ожидание тебя. Без этого, клянусь богом, я бы не выжила!

Мервин гладил рукою лицо, волосы Джун.

— Я тоже жил надеждой увидеть тебя, — сказал он. — У человека должна быть хоть маленькая надежда — без нее в нем все угасает, все человеческое…

В Сайгоне я лежал в госпитале со славным парнем-американцем. Его любимая поговорка была: «Умереть, как и родиться, надо вовремя». Я умирал уже сколько раз — и все, наверное, не вовремя. И самое страшное — страшнее всего было не наяву, а однажды во сне, в том же госпитале… Словно я сорвался с высокой скалы в пропасть и падаю, падаю в ледяную темноту. «Должен же быть когда-то конец!» — думаю я. И тут же слышу голос: «Бездна бездонна, и ты обречен падать в нее вечно…» Так уж устроен человек, что во всех подобных случаях он замахивается на небо, он задает вопрос богу: «За что меня, господи? Чем я хуже всех других грешников?» У меня никаких вопросов не возникло, я просто оцепенел во сне от ужаса…

— Да, падать не так страшно, когда ты знаешь, что обязательно поднимешься…

— Пусть даже необязательно. Но должно быть хоть немного надежды!.. Надежда — без нее угасает человек…

Он глотнул виски, запил тоником, вздохнул. Засмеялся отрывисто, глухо. И такое горькое, такое пасмурно-горькое выражение появилось в его глазах, что Джун тоскливо поежилась…

— Удивительно, — проговорил Мервин, — до чего же человеку хочется верить, что он кому-то нужен на этом бестолковом, враждебном свете! Нужен бескорыстно, не для чего-то, а просто так — такой, какой он есть. Но такое встречается редко. После отца мне было хорошо только с тобой… Жизнь так гнусно устроена, что каждый человек смотрит на другого как на объект, из которого или при помощи которого можно извлечь для себя выгоду — сделать карьеру или избавиться от конкурента. Доллар всемогущ. Но мне отвратительно не то, что все на него покупается. Отвратительно то, что все продается. Запретов нет! Земля, вода, воздух — все, что и кто на них, в них и под ними, все продается. Да что там — хотите целиком? Пожалуйста! Хотите по частям? Того проще: литр крови, правый глаз, ноги, — он показал на свои протезы. — Получай доллары и маршируй в забытье, наемник!..

«А разве я не такой же наемник? — внезапно болью отозвалось в сознании Джун. — Наемник-гладиатор…»

— Ты помнишь Дылду Рикарда? Того, с которым мы вместе отправились во Вьетнам? Он умер в джунглях — мир его праху! Так вот, он именно так смотрел на жизнь… Кстати, от него я впервые узнал, что и в пушечном мясе есть разные сорта. Я, черномазый, отношусь к самому низшему. Сейчас здесь, в Ассоциации ветеранов, со мною носятся как с героем. Еще бы — маориец, отдавший две ноги, чтобы сытые новозеландцы могли счастливо и безмятежно разводить овец и сражаться по субботам в регби. Ну чем не пример для других смуглокожих собратьев? Мне воздают почести, меня превозносят. Но в джунглях у меня обострился слух. И за спиной я нередко слышу смешки презрения.

— Мервин, милый! Что тебе до них? — воскликнула Джун. — Мы нашли друг друга — важнее этого ничего не может быть! И мы будем теперь всегда, всегда вместе!

И она стала его обнимать, целовать. Уже когда они были в спальне, она тихо произнесла:

— Помнишь, тогда там, у озера, я сказала тебе: «Не надо!» Я и тогда хотела тебя, жаждала тебя, мой любимый! Но тогда я боялась, нет, не боялась, я сама не знала, почему я сказала тебе: «Нет». О, как я потом жалела, что не стала твоей, как ругала, как проклинала себя! Ведь я могла бы уже родить сына! И он уже бегал бы, лепетал смешные слова, он был бы похож на тебя, наш маленький Мервин… желанный муж!

Было темно, просторно — только сдерживаемые с трудом дыхания да беззвучные громы сердец, громы, в груди двоих рожденные и лишь двоим слышные и понятные.

— Мерв, любимый, скажи, счастлив ли ты, мой желанный, мой ненаглядный, мой единственный, счастлив ли?

— Да, да, да! Блаженство рая! Люди пишут и поют о нем веками. Теперь и я сам, сам знаю, что это такое.

И он целовал ее глаза, волосы, грудь, боясь спугнуть неловким прикосновением неизведанное им дотоле божественное и вместе такое земное, ошеломляюще хрупкое и неутолимое очарование близости.

Внезапно Мервин почувствовал, что его голову обхватил металлический обруч, медленно, но неумолимо сжимавшийся. Казалось, в его мозгу вспыхнул и завертелся со всевозрастающей силой ослепительный сноп огня. «Приступ», — с ужасом понял он. Он хотел сказать что-то Джун, но горло сжали спазмы, и, кроме хриплого стона, Джун ничего не услышала. Сначала ее удивил неестественно серый цвет лица Мервина. Но когда он заметался по постели, когда в уголках рта его появилась пена, Джун поняла, что происходит нечто страшное. «Что с тобой, Мервин, что, любимый?» — в ужасе твердила она, бросаясь то в ванную, чтобы приготовить ему компресс на лоб, то на кухню, чтобы принести воды со льдом. Мервин бредил едва слышно, часто запрокидывая голову, замирал. Наконец он затих.

Джун подумала о «скорой помощи», но тут же вспомнила, что городские врачи и сестры бастуют уже третий день. Что же делать? Господи, что же делать? Найдя в пиджаке Мервина записную книжку, она отыскала запись на первой странице в графе «лечащий доктор», дрожащими пальцами набрала записанный там номер.

Долго, бесконечно долго никто не отвечал. Потом сонный голос сердито спросил: «Что надо?» Боясь, что ее не дослушают, Джун торопливо и сбивчиво стала рассказывать о припадке Мервина. Однако голос в трубке тут же ее прервал: «Говорите адрес. Приеду».

Джун положила трубку, подошла к постели, на которой лежал Мервин, и, став перед ним на колени, стала шептать молитву. Вернее было бы назвать это мольбой о том, чтобы судьба сжалилась над ней и не отнимала у нее счастья, доставшегося ей и ее возлюбленному такой ценой. «Неужели у меня нет права на каплю радости? Только сегодня я нашла моего Мервина. Только сегодня, господи! Я отдам все, что у меня есть, только бы с ним ничего плохого не случилось! Ради этого я готова отдать жизнь — ведь без него для меня нет жизни!»

Доктор Хаскет оказался сутулым угрюмым молчуном. Быстро осмотрев Мервина, он сделал ему укол. Отошел к раскрытому окну гостиной, раскурил трубку.

— Доктор, что это? — замирая от страха, как могла спокойнее спросила Джун.

Тот с удивлением посмотрел на нее, словно говоря: «Как, вы не знаете?» Долго пыхтел трубкой, о чем-то сосредоточенно думал. Наконец повернул свою седую голову к Джун:

— Боюсь, начинается прогрессивный паралич… Осколок в позвоночнике… — И неторопливо стал укладывать инструменты в саквояж.

— Скажите, доктор, что с ним будет! Я же должна, понимаете, должна знать!

Доктор подошел к двери и взялся за ручку.

— Слава богу, мисс, что он пережил сегодняшний приступ, — проговорил он, поворачиваясь к Джун. — Это у него уже третий. Если он переживет четвертый, я поверю в чудо. Когда придет в себя — позвоните… — И, уже выйдя на террасу, добавил: — После обеда так или иначе наведаюсь…

Мервин очнулся часа через три. С шутками — одна веселее другой — он умылся, с аппетитом съел бифштекс с грибами. Джун смеялась его шуткам, тоже старалась шутить. О приступе не было сказано ни слова. «Не было, ничего не было, — мысленно повторяла она, стараясь убедить себя. И сама мало в это верила. — Просто нервы у Мервина расшатались…»

Около полудня они позвонили дяде Дэнису. Тот же голос, записанный на пленку, заверил их, что мистер О'Брайен прибудет в Веллингтон двадцать четвертого декабря.

— Но ведь это же сегодня! И если верить расписанию «Эар Нью Зиланд», он должен давно быть дома! — воскликнула Джун.

— Наверно, «Эар Нью Зиланд» опять бастует! — улыбнулся Мервин.

— Ничего, родной! — поспешила успокоить его Джун. — Дядя Дэнис будет дома в худшем случае через несколько дней.

Мервин молчал…

В четвертом часу приехал Хаскет. Его сопровождал лысоватый, полный, розовощекий старик, который отрекомендовался профессором медицины Баркли. Они долго, очень долго осматривали Мервина, расспрашивали о малейших проявлениях болезни.

— Дорогой доктор Хаскет, — не выдержал наконец Мервин, — пожалейте хотя бы мой карман, если вам не надоело бередить мои раны!.. Я представляю, какой счет вы мне выставите за столь продолжительное обследование!

— Насколько я успел удостовериться, в средствах вы не стеснены, молодой человек! — спокойно отвечал Хаскет.

Джун провожала Хаскета и Баркли к машине.

— Что же вы молчите? — в отчаянии выкрикнула она, когда врачи были уже на улице.

— Видите ли, моя дорогая… — начал нараспев бархатным баритоном

профессор, сняв очки и старательно протирая стекла замшевым платком. — Будьте готовы к худшему, — угрюмо перебил его Хаскет. — Следующий приступ может стать роковым.

— А вы, вы?.. — едва сдерживая слезы, с упреком проговорила Джун.

— Поверьте, даже самый гениальный и, более того — самый удачливый эскулап оказался бы здесь бессилен, — сокрушенно вздохнул Баркли, продолжая протирать очки.

Когда Джун, едва сдерживая рыдания, вернулась в дом, Мервин спал — спокойно, безмятежно. Он улыбался во сне и был так красив, что Джун невольно залюбовалась своим избранником. И вновь вопреки всему надежда вспыхнула в ее сердце.

Каждому человеку, думала она, судьба отпускает его долю радости и счастья, страданий и мук. И он никогда не знает, в какой миг остановятся часы его жизни, неведомо чьей рукой созданные и заведенные. Почему-то один вечно на сцене — в блеске огней и громе оваций, а другой — в темной, грязной и сырой подворотне. Один смолкает, не успев как следует и слова своего людям сказать, хотя сказать ему было чего, а другой болтает и болтает впустую и без умолку, несмотря на то, что все вокруг давно заткнули уши и брезгливо наморщили носы. Один делает людям лишь добро — и безмерно страдает сам, а другой, подлец, и мучитель, и прелюбодей, процветает всячески. Нет, закона равновесия и компенсации, закона возмездия, видно, не существует в природе…

Или он действует лишь временами? Когда же оно настанет, наше время? Но ведь настанет же…

Она сидела в темноте, не решаясь зажигать свет — боялась потревожить Мервина. Он вдруг сам заговорил, и по его голосу она поняла, что он давно не спит:

— Когда мы с Рикардом отправлялись во Вьетнам, я меньше всего думал о войне — просто не понимал, что такое война. Мне казалось, что нам предстоит увлекательная прогулка в неведомые страны, что я увижу много любопытного, встречу непохожих на нас людей и, конечно, заработаю кучу денег для нас с тобой. Меньше всего я думал о том, что мне придется кого-то убивать… К тому же я ведь шел защищать какие-то «идеалы»…