Смех понемногу стихает, и Уортхог-старший, глядя на сына, произносит:

— Какая отрада для сердца видеть, что человек пользуется таким уважением и любовью среди своих друзей.

— Ну, я могу это понять, — говорит Уортхог. — Чувство обиды, испытываемое теми, кто не смог найти работу.

Снейк ухмыляется. На прошлой неделе он принял предложение BZW со стартовым жалованьем 15 тысяч фунтов стерлингов в год.

— Утрись, — говорю я, — это ты и Снейк, кого мне жалко.

— Понятно, понятно. Все банкиры — жлобы, — говорит Маркус.

— Ну конечно, это теперь ты так запел, — говорит Уортхог.

— Да, ты думаешь, что, когда фирмачи ходят по университетам, подбирая себе кадры, это проходит для тебя бесследно, но это не так, — говорит Дункан. — Пока они не добрались до тебя, ты — какой-нибудь хиппи, который курит травку и поддерживает сандинистов, а через семестр они выплевывают тебя с портфельчиком и в костюме в полоску.

— С Джошем этого не случилось, — говорит Маркус.

— Может быть, у него оказалось для этого недостаточно личных достоинств, — говорит Уортхог.

— А может быть, он сам срывал свои интервью, потому что понял, какая куча идиотов вы все там в Сити. Может быть, он понял, что в жизни есть что-то другое, кроме как торговать своей индивидуальностью ради наживы, — говорю я.

— По-моему, это честный обмен, — говорит Уортхог.

— Бог мой, он и сам в этом признается, — говорит Маркус.

— Да, потому что не всем из нас посчастливилось иметь отца, в собственности которого находится пол-Радноршира, — говорит Уортхог.

— Я просто считаю, что в жизни должны быть более важные вещи, чем деньги, вот и все, — говорит Маркус. — Мелисса, Анна, как вы думаете?

— Ну да, сейчас они тебе честно ответят, — говорит Уортхог.

Мелисса отрывается от разговора с Анной о девичьем:

— А какой был вопрос?

— Что лучше: пенис или пенсия, — говорит Уортхог.

— И то, и другое. По обстоятельствам, — говорит Мелисса.

— Обязательно что-то выбрать? — говорит Анна.

— Мы говорили по поводу работы, — объясняет Маркус.

— Ладно, пока это не про нас, — говорит Мелисса, поворачиваясь назад к Анне.

— Правильно мыслят, — говорит Маркус.

— Только потому, что девушки могут обойтись без работы. Нужно лишь выйти замуж за того, у кого она есть, — говорит Уортхог.

— Или стать его содержанкой, — говорю я.

— Или вступить в игру, — говорит Уортхог.

— Да, а если они получат работу и сделают там какую-нибудь ошибку или их решат уволить, им нужно лишь поплакать, и все закончится прибавкой к жалованью, — говорю я.

— А наш оргазм продолжается в десять раз дольше, — доносится голос Мелиссы.

— Вот черт! Пожалуй, я изменю свой пол, — говорю я.

— Ты мог бы стать новой Джейн Моррис, — говорит Уортхог-старший.

— Что еще за Джейн Моррис?

— Писатель. Журналист. Прежнее имя — Джеймс Моррис, — говорит он. — Вот чем тебе следовало бы заняться.

— Чем? Отрезанием себе шариков?

— Писательством, дурень ты этакий. Правда, тебе это необходимо. Ты пишешь превосходные благодарственные письма.

— А может быть, у тебя найдется для него работа, отец, — в качестве персонального подхалима? — предлагает Уортхог.

— Журналистика — вот к чему тебе нужно стремиться.

— Вы так считаете?

— А почему ты так испугался?

— Нет, не в том дело, просто… Мне кажется, эта работа из тех, на которые действительно трудно попасть.

— В отличие от инвестиционных банков? — говорит Уортхог.

— Я хочу сказать, что для этого нужно было регулярно заниматься верховой ездой в районе Айсис и Чаруэлл, чтобы завязать как можно больше нужных знакомств.

— Если тебе нужны знакомства, то я с тобой поделюсь — у меня их тьма, — говорит Уортхог-старший.

— Это очень щедро с вашей стороны, но… разве не нужно к таким вещам чувствовать призвание? Придется мне, скажем, писать автобиографию. Получится какая-то чушь, если я, скажем, напишу: «Значит, так. Накачался я как-то „белыми леди“ у своего приятеля, и тут мне его старик говорит, что я пишу очень милые благодарственные письма, ну и смотрите, чем это кончилось в итоге!»

Обыкновенный жиголо

Иногда я печально вспоминаю свою жизнь и думаю: если бы открылась возможность начать все сначала, я прожил бы ее гораздо лучше.

Это относится и к тому году, когда я не учился (работал), а отправился на остров Спеце, где вы меня сейчас и найдете распростертым на пляжном полотенце под августовским солнцем в очках «рэй-бэн» и с полагающимся экземпляром «Дзен и искусство ухода за мотоциклом». Мне двадцать два года, и будущее кажется таким же прекрасным, как моя золотистая кожа. У меня отличное здоровье, мое тело находится в пике физической формы, я закончил учебу и получил хороший диплом, у меня нет финансовых обязательств, родители любят меня, и я могу заниматься черт-те чем, пока не надоест, потому что впервые в жизни я свободен.

Но, развалившись на купальном полотенце под идеально голубым небом, я не могу позволить себе подумать о том, как я счастлив, что развалился на купальном полотенце под идеально голубым небом, потому что в голову мне постоянно лезут неприятные посторонние мысли, которые часто не помнишь, когда по прошествии лет оглядываешься на свою золотую юность и сожалеешь, что не насладился ею дольше.

Прежде всего мешает неясное общее болезненное чувство протестантской вины: понимаешь, что все это должно кончиться, и лучше бы поскорее, потому что впереди много работы.

Затем сам Спеце. Я попал сюда, поскольку этот остров описан Джоном Фаулзом в «Волхве». Поэтому я рассчитывал найти здесь нечто таинственное и неиспорченное: крохотные белые домики возрастом не менее ста лет, живописную гавань с грубоватыми рыбаками-греками в выкрашенных в яркие цвета лодках и каких-то фантастических колдунов-миллионеров, которые приглашают тебя к себе в дом, и ты сталкиваешься там с таинственными прекрасными женщинами и видишь странные миражи с фашистскими солдатами.

Но Спеце оказался не таков. Это свалка для туристских групп. Я ужасно зол на свой справочник «Lonely Planet», который не постарался сделать это более ясным и не помог попасть на какой-нибудь из десятков других островов, которые до сих пор таинственны и не испорчены, где стоят крохотные белые домики возрастом не менее ста лет, и т. п. Я могу их все представить в своем воображении плывущими в винноцветных морях, дразнящими своей нетронутой прелестью. И всех людей, отправившихся туда и поздравляющих себя с тем, что у них хватило ума не поехать на Спеце.

Все дело в деньгах, конечно. О них нельзя забывать. Их не так много, и чем дольше здесь живешь, тем меньше их остается. Если не пытаться как-то подработать, но на той работе, которую ты мог бы делать — посудомойщика, официанта, сборщика винограда, — в таком месте, как Греция, ты не заработаешь ничего. Поэтому разговоры о том, что ты мог бы прожить здесь сколько хочешь, это, в сущности, чепуха.

Да и зачем вообще оставаться здесь дольше? Особого удовольствия ты не испытываешь. Не умеешь. Что ты, например, сделал, придя на пляж? Расположился рядом с молодой красоткой и попытался увлечь ее разговором? Нет, конечно. Слишком боялся. Ты ушел и уселся в километре от всех остальных, так что некого даже было попросить намазать кремом те места, куда тебе самому не достать. В результате ты теперь немного обгорел и вынужден прикрывать сгоревшие места футболкой. И будешь теперь делать это каждый день, лишив себя прекрасного, ровного загара, о котором всегда так мечтал, а такой благоприятной возможности приобрести его, возможно, больше никогда не представится.

А «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» — мура. Ты думал, что эта книга изменит твою жизнь — ничего подобного. Ты надеялся, что в ней не будет рассказываться об уходе за мотоциклом, и напрасно. Там об этом больше, чем нужно — даже для того, у кого есть мотоцикл. Кроме того, от чтения тошнит.

Чего бы хотелось, так это поплавать, но страшно оставить вещи без присмотра. Приходится оставлять их у бармена на другом конце пляжа. Но бармен не отпустит тебя, пока ты не купишь у него что-нибудь выпить. А ты уже не можешь позволить себе это, потому что денег осталось только на то, чтобы выпить что-нибудь холодненькое один раз в день, а ты уже отобедал три часа назад. На самом деле можно и не заказывать днем холодных напитков, потому что тогда можно позволить себе вечером два пива вместо одного и слегка прибалдеть, а не просто впасть в сонную фрустрацию, когда не можешь ни читать, ни писать открытки.

Достаешь бутылку из-под минеральной воды, смахиваешь песок с горлышка и окатываешь тепловатой жидкостью лицо вокруг рта. Стараешься, чтобы вода не попала в рот, потому что она, наверное, застоялась. Стоячая вода, забродившая на солнце. Утешает, что сэкономил денег.

Краем глаза замечаешь какое-то движение. Поворачиваешься и, щурясь от солнца, замечаешь двух приближающихся девушек. Загорелые, стройные и, возможно, вполне привлекательные, потому что из-за яркого света не разглядеть. Впрочем, это не важно, потому что близко они не подойдут. Незачем. Пляж полупустой. Места навалом.

Теперь они совсем близко, поэтому старательно смотришь в книгу, чтобы они не заметили, как ты их разглядываешь, и не испугались. Грек, испанец, итальянец или француз вел бы себя вызывающе и разглядывал их, пока они не ответили бы. У грека, испанца, итальянца или француза было бы гораздо больше шансов заняться сексом.

Смотришь в книгу, но не понимаешь ни слова. Как в кино, когда бежавший военнопленный прячется в канаве и слышит, как охранники подходят все ближе и ближе. Вот сапоги стучат уже в нескольких сантиметрах от его головы. Беглец весь сжимается в страхе и ужасе.

— Простите, пожалуйста…

Я поднимаю голову, как бы с удивлением. Надо мной стоят две девушки. Обе в ярких цветных бикини, с завязанными вокруг талий саронгами; обе держат в руках дешевые, имитирующие дорогие, пляжные сумки. Та, которая заговорила со мной, больше загорела, чем другая — как в рекламе Bergasol с двумя блондинками с заплетенными волосами, повернувшимися к вам спиной. На ней очки Lolita в розовой оправе, голос шикарный и хриплый.

— Вы не возражаете, если мы здесь расположимся? — Она указывает рукой на место поблизости.

— Э-э… нет, — говорю я, стараясь выдержать ее взгляд подольше, что мне не слишком удается. В предсмертный миг, перед тем как снова опустить глаза, я пытаюсь найти какие-нибудь дополнительные слова, которые покажут, что я совершенно не возражаю против того, чтобы они тут сели. Но все, на что я оказываюсь способен, прежде чем сделать вид, что снова погружен в книгу, которая мне даже не нравится, это: — Нет. Действуйте.

Девушки действуют.

Снова я все испортил. Ну что мне стоило продолжить чем-нибудь вроде «Вы тоже из Англии?» или «Как вам — не слишком жарко здесь?». Теперь момент упущен, и мне его уже не вернуть. Они перешли в режим «двух подруг на пляже, довольных обществом друг друга». А я — неспособный к общению одинокий книжный червь, на которого можно больше не обращать внимания. Если я попробую теперь заговорить с ними, это будет выглядеть неестественно и даже безрассудно. Самым разумным сейчас будет собрать вещи, пойти домой и заняться онанизмом. Оставаясь здесь, я только измучаю себя горькими мыслями о том, что все могло получиться иначе.

Но я остаюсь, чтобы мучить себя. В основном потому, что заслужил это; но отчасти потому, что какой-то тихий слабоумный внутренний голос нашептывает, что не все еще потеряно и возможны варианты.

«Да? И какие же?» — спрашиваю я его.

Голос не уверен. Может быть, девчонки забыли сигареты и попросят у меня.

Через несколько секунд та шикарная смуглая залезает в сумку и достает полную пачку «Мальборо» и предлагает ее своей подруге. Да, огонь у них тоже есть.

Я спрашиваю внутренний голос, какие у него есть еще умные мысли.

Что, если одна из них пойдет в уборную, а другая вдруг сообразит, что ей нужно намазать спину кремом?

Я говорю голосу, чтобы он заткнулся. И пытаюсь заглушить его словами Роберта М. Пирсига. «Качество, качество», — талдычит он без конца. Видимо, имеется в виду, что нужно долго и глубоко обдумывать вещи и делать их не спеша. Да наплевать мне на это. Это мне как-нибудь поможет подцепить этих пташек?

Я снова поднимаю глаза, и, можете не сомневаться, теперь та, которая смуглее, намазывает кремом спину той, которая посветлее. За этим следует ответная любезность. Наверно, можно уже пойти и заняться онанизмом. Пока вдохновение не прошло.

Мне приходит в голову, что если я буду так себя вести, то другого секса, кроме онанизма, у меня никогда в жизни и не будет. Если я хочу заниматься настоящим сексом, нужно быть решительным и не бояться получить отказ. Нужно придумать какой-нибудь хитрый способ возобновить разговор.