Я тянусь за белым, Chassagne-Montrachet — если я ни с чем не буду его мешать, все будет в порядке, — и в это момент мужчина из пары, сидящей слева от меня, на которую я стараюсь не обращать внимания после того, как их задели мои замечания о Нортхемптоншире, как будто я виноват в том, что они живут в такой дыре, что-то говорит.

— Ох, виноват, сначала вам, — говорю я, наполняя его бокал или пытаясь сделать это, но он закрывает его рукой — довольно подчеркнуто, как мне кажется.

— Я спросил, как вы познакомились с Кейт, — говорит он. То есть, надо понимать, где такая милая девушка, как Кейт, могла познакомиться с таким засранцем, как я.

— А, вот вы о чем, — говорю я.

Подруга этого человека, в вечернем платье из тафты, которое подошло бы женщине вдвое старшей, чем она, наклоняется вперед:

— Вы познакомились с ней здесь, в Лондоне? — При этом она так произносит «Лондон», будто это безнравственный иноземный город, вроде Вавилона.

— Да, в Лондоне. Разве я похож на ее приятелей из Дэвентри?

Я намеревался пошутить над собой, типа «таких, как я, они там не потерпели бы», но получается не совсем то, что я хотел, скорее что-то вроде «надеюсь, вы не подумали, что я такой же жалкий провинциал, как вы». Следует неловкое молчание, поэтому мне приходится добавить:

— Да, на вечеринке. Через Джулиана. Я писал о вечеринке по поводу премьеры пьесы, в которой он был занят, и мы разговорились. Кейт была вместе с ним, и мы действительно подружились. А с вами это как произошло?

— Мы познакомились через Орландо, — говорит девушка. Орландо — да, это существенно — это муж Кейт, ученый и правительственный консультант, который больше времени проводит по делам за границей.

— А, Орландо, — говорю я.

— Вы с ним знакомы? — спрашивает мужчина.

— Не очень хорошо. Мы встречались только однажды. Но я уверен, что он прекрасный малый. Иначе Кейт не вышла бы за него.

Девушка и ее приятель обмениваются многозначительным взглядом.

— Да, он славный малый. Он бы вам понравился, — говорит девушка.

— Я уверен. Вот только, кажется, он не так часто бывает в Лондоне.

Следует новый обмен взглядами.

— То же можно сказать относительно Кейт и Нортхемптоншира, — говорит девушка.

— Бог мой, какие-то проблемы? — говорю я.

— Нет, это не проблема, нет, — поспешно говорит девушка. Выражение лица ее приятеля свидетельствует о том, что она слишком несдержанна. — Просто…

Но тут встает брат Кейт, который собирается произнести речь.

Точно выдерживая комический ритм, Джулиан звенит своим бокалом, чтобы привлечь общее внимание, при этом его бокал звенит так элегантно и смешно, как никогда не звенел никакой другой бокал для вина, а потом останавливает звон со всем щегольством неожиданно и блестяще сделанного кульминационного момента. Джулиан уже проделывал такое раньше.

— Леди и джентльмены, — начинает Джулиан тем игривым и хорошо поставленным голосом, благодаря которому даже такие слова, как «леди» и «джентльмены», звучат как «парик для лобка» и «дилдо». Раздается хохот. Хохот усиливается, когда он продолжает, глядя на находящегося в комнате мужчину с по-женски длинными волосами, то есть на меня: — И те, кто еще не определился…

Я тоже смеюсь. Конечно, я более, чем многие из присутствующих, пресыщен остроумием и умом телевизионщика Джулиана Трента, наблюдаемыми живьем, лично, закрыто и всего в нескольких шагах от себя, потому что часто имел такую возможность. И все равно я изумлен, поражен и трогательно благодарен, что действительно знаком с этим человеком.

И дальше продолжается эта речь. Гораздо более умная, чем я мог бы написать. Или хотя бы запомнить. Перемежается шутками. С теплотой, но без слащавости отдается дань любимой младшей сестре Кейт. В конце Джулиан зачитывает телеграмму мужа Кейт, в которой говорится, как тот сожалеет, что вынужден консультировать министра на этой международной встрече, вместо того чтобы быть со своей дорогой Кейт, которую будет любить вечно, и т. д. Затем он интересуется, не хотят ли соучастники празднества внести свой вклад, сделав собственные мини-заявления.

После десяти минут запинающихся, нечленораздельных, бессвязных речей Джулиан, несомненно, начинает жалеть о своем предложении. Мы все тоже. Никто не слушает ни слова из скучных историй, рассказываемых другими. Все слишком заняты подготовкой своих выступлений, когда до них дойдет очередь.

Вне сомнений, мудрым и достойным ответом на это предложение участвовать в конкурсе на самого большого зануду должен быть отказ. Но я пьян, а когда человек пьян, он выбирает не самые разумные варианты. Он встает со своего места, как это делаю я, и очень громким голосом произносит:

— И что мне нравится в Кейт…

Небольшая задержка, пока я вспоминаю, что мне нравится в Кейт.

— …так это ее преданность и добродетельность…

И если до сих пор ничьих выступлений не слушали, то на мое явно обращают внимание. Я вижу, как они все смотрят на меня, которого никто, кроме Кейт и Джулиана, совершенно не знает. «Что это за малый? — думают они. — Какое право у этого самозванца говорить о нашей подруге? Какую роль он тут играет? И что он хочет сказать о сексуальных нравах жены нашего лучшего друга?»

К сожалению, на этом этапе уже поздно отступать. Я продолжаю:

— Потому что, когда Кейт, Джулиан и я в прошлом месяце ездили на Эдинбургский фестиваль, там не хватило кроватей. Кейт и мне пришлось вместе воспользоваться одной…

В комнате становится еще тише, если таковое возможно.

— …И вы знаете? Она даже не попыталась заняться со мной сексом.

Во время последовавшего устрашающего молчания мне приходит в голову, что, даже если бы я рассказал эту историю хорошо, а я это сделал плохо, все равно она осталась бы убогой. Вместо того чтобы уверить этих людей в верности Кейт своему мужу, я неумышленно убедил их в прямо противоположном. Что она — самая настоящая шлюха, которая, не раздумывая, прыгнет в постель к любому развратному длинноволосому лондонцу, встретившемуся ей на вечеринке у своего хилого братца-гомосексуалиста.

Я ищу ободрения у Кейт, которая улыбается мне в ответ. Весьма слабо. Затем у Джулиана, который возвещает голосом, сочетающим в себе высокопарность строгого директора школы с жестким сарказмом сатирика и стервозностью педераста:

— Спасибо, Джош. Разумеется, мы не только благодарны за этот краткий очерк, но и поражены известием, что где-то нашлась женщина, которая смогла противостоять желанию совокупиться с мужчиной, столь привлекательным, как ты.

Снаружи я мертвенно-бледен и спокоен. Внутри у меня все корчится, как устрица, облитая лимонным соком.

Вывод, который можно сделать: никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не старайся подружиться со знаменитостями.

* * *

Но в двадцать четыре года, сколько мне примерно было тогда, когда я познакомился с Джулианом Трен-том, я еще не знаю этого железного правила. Наоборот, я считаю, что нет ничего приятнее, чем быть на «ты» с героями своих репортажей. В конце концов, если ты кого-то боготворишь и обожаешь, естественно надеяться, что в какой-то малой степени эти чувства окажутся взаимными, что предмет твоего обожания разглядит в раздражающем, жалком, дрожащем поклоннике родственную, добрую, остроумную, привлекательную душу.

Примерно такое отношение у меня к Джулиану Тренту. К этому времени для меня уже стали привычными знакомства со знаменитыми людьми, такими как Стинг, Артур Миллер, Стивен Спендер, Пегги Эшкрофт, Анжела Картер, Айрис Мердок, Тим Рот… Но я никогда не желал, чтобы они были моими друзьями. С Трентом иначе. Дело не в том, что он интересен, талантлив, умен, ироничен, знаменит и его постоянно показывают на телеэкране. Он создает впечатление такой невероятной симпатичности, что нельзя не стремиться познакомиться с ним ближе. При этом не думаешь о том, чтобы произвести на людей впечатление своим появлением вместе с ним или случайным и как бы нехотя сделанным в разговоре признанием, что ты в довольно дружеских отношениях с Джулианом. Думаешь о возможных замечательных беседах с ним и мудрости, которую почерпнул бы у него. Он стаз бы как доктор Джонсон для Босвелла. Да, именно так. Как Джонсон и Босвелл.

Мы знакомимся на премьере пьесы, поставленной в Уэст-Энде, кажется, Майклом Фрейном, где он играет ведущую роль. Благодаря участию Джулиана собралась значительная часть околотеатральных знаменитостей. Со стороны коллег-комедиантов это такие люди, как Стивен Фрай, Бен Элтон, Рик Мэйолл, Джон Сешшнз. Из актерской среды Йэн Маккелен, Саймон Кэлоу и Питер Устинов. Из литераторов Джулиан Барнз и Мартин Эймис. Мартин Эймис! Действительно «звездная галактика», как насмешливо скажет на следующий день мой редактор отдела хроники и станет выяснять, какого черта я не сочинил подходящей статьи. Ясно, что, когда такие люди выстраиваются в очередь, чтобы поздравить Джулиана с великолепной игрой, и вокруг вертится множество безвестной публики и журналистов, стремящихся сделать то же самое, я не слишком надеюсь, что мне удастся вставить свое слово.

Однако на всякий случай я занимаю стратегическую позицию у колонны вблизи того места, где находится Джулиан, и жду, когда поредеет толпа поздравителей. Один раз мне кажется, что он поймал мой взгляд и улыбнулся в ответ, но улыбка, которая начала было появляться на моем лице, застывает и сходит с него, когда я соображаю, что он, конечно, улыбается не мне — с какой такой стати, — а кому-то из своей актерской братии, стоящему сзади меня. Но больше меня тревожит то, что время от времени приходится соколом налетать на какую-нибудь проходящую мимо знаменитость, чтобы набрать хоть каких-нибудь цитат. И каждый раз я временно теряю из виду Джулиана.

Но он не спешит уходить. Каждый раз, когда я смотрю в его сторону, он все еще там, окруженный толпой, улыбающийся и любезный. Мне приходит в голову изменить тактику. Взять для него выпивки из бесплатного бара, попытаться с ней пробиться к нему и представиться.

Когда я возвращаюсь, возбужденный долгим стоянием в очереди и попытками пробиться через толпу с двумя расплескивающимися бокалами шампанского, я вижу, что Джулиан собирается уходить.

— Нет! — говорю я, отказываясь верить.

Но он действительно уходит, увлекаемый красивой темноволосой девушкой.

— Черт! — говорю я, устремляясь за ним. — Черт, черт, черт, черт, черт.

— Да, — говорит он ласково. — Но я всегда предпочитал «Джулиан». Это вы мне принесли? Очень любезно!

— Да, и я даже не знаю вас, — говорю я намеренно бесстрастным тоном, который пытаюсь усвоить у комиков. Наверно, подтекст здесь такой: смотрите, я тоже умею шутить.

— А я вас знаю, — говорит Джулиан.

— В самом деле?

— Я видел, как вы стояли, прислонившись к колонне — да, Кейт? Кейт решила, что вы репортер светской хроники, а мне это показалось маловероятным, если учесть вашу очевидную застенчивость. Я решил, что вы, наверно, изображаете Веронику Лейк.

— Кто такая Вероника Лейк?

— У нее была стрижка, как у вас. Но конечно, она была гораздо более мужеподобной.

— Кейт была права, — говорю я, краснея и думая, каким образом лучше дать понять, что я гетеросексуал.

— Не обижайтесь на Джулиана, он вышучивает только тех, кто ему нравится. Кстати, меня зовут Кейт.

— Джош.

Она протягивает мне руку, но я уже исполняю лондонский светский поцелуй в обе щеки. Правда, в процессе мне приходит в голову, что я веду себя несколько развязно, но какая-то теплота в ее манерах или мгновенно распознанная принадлежность к одному классу подсказывает мне, что ничего страшного. Она несколько напоминает мне Молли, но без зазнайства, колючести, ненадежности и стремления доминировать.

— Ну, хорошо, пока вы тут поедаете друг друга, я отправляюсь куда-нибудь поужинать, — говорит Джулиан.

— По-моему, ты так ужасно вел себя с Джошем, что должен пригласить его поужинать с нами, — говорит Кейт.

— Думаю, ему и покрепче доставалось. Эти репортеры ужасно толстокожие. Иначе им и нельзя, — говорит Джулиан.

— Ко мне это не относится.

— Вы еще расскажите, что никогда не публикуете того, что вам рассказывают по секрету.

— Так оно и есть.

— Вы никогда не задавались вопросом, правильно ли вы выбрали профессию?

— Регулярно спрашиваю себя об этом.

— Тогда, наверно, я смогу помочь. Кажется, один из сегодняшних гостей работает в агентстве по поиску талантов, которое называется «Исполнители роли богини киноэкрана». Вполне может оказаться…

— Джулиан… — с упреком говорит Кейт.

— Джош. Я и моя сестра будем более чем польщены, если ты присоединишься к нашему ужину.

— Ох!