Он фыркает, как будто эта тема просто не стоит обсуждения.

— Да, что, если хочу? — говорю я.

— Джош, у тебя есть хоть какое-то представление об этих людях? У них есть оружие. Они объединены в банды. Они убивают друг друга просто для удовольствия. Ты думаешь, их что-то остановит, если у них на дороге встанет белый и пушистый английский мальчик?

Досадно, но он может быть прав. Предположим, что я действительно стану освещать эти события, и меня убьют. Или, еще хуже, изувечат. Ковылять оставшуюся жизнь на обрубках или печатать одной рукой либо вслепую, или получить мозговую травму, или — о, боже — быть кастрированным мачете обезумевшей от крови толпой; и все всегда будут вежливо делать вид, что не замечают твоих увечий, пока ты в конце концов не скажешь: «Да, это было во время беспорядков в Лос-Анджелесе». — «Вы были там зарубежным корреспондентом?» — скажут они с уважением. «Ну, не совсем», — продолжишь ты, объясняя, как все произошло. А они: «Что? Вы хотите сказать, что вы не обязаны были делать это?» И ты говоришь: «Нет». А они: «Тогда на кой черт вам это было нужно?» И ты говоришь: «А думаете, я не задаю себе этот вопрос каждый проклятый день всю свою жизнь?»

А с другой стороны, вдруг меня не убьют и не покалечат? Несколько приятных мгновений я мечтаю о другом варианте. Я вижу свои захватывающие донесения из самого центра лос-анджелесских беспорядков вместе со своей крупной фотографией на первой странице — нет, на каждой первой странице «Дейли телеграф». На самом деле на первых страницах всех газет, потому что мои репортажи так хороши, что они синдицированы. Я представляю себе, как моя семья рыдает от гордости и сует газета под нос всем своим знакомым со словами: «Видите? Это наш Джош». И все их знакомые говорят: «Да, мы уже заметили. Вы должны так гордиться!» Я вижу девушек, которые не спали со мной и теперь размышляют, не слишком ли поздно для них. Вижу своих соперников, скрежещущих зубами. Вижу старых друзей, радующихся своему счастью быть знакомыми со мной до того, как я стал знаменит, и новых друзей, обеспокоенных (напрасно, я буду великодушен в своей победе) тем, сочту ли я их достойными моего внимания. Я вижу, как зависть коллег превращается в неохотное восхищение. Слышу, как в отделе новостей говорят: «Да, он оказался темной лошадкой». А редактор добавляет: «Подходящий момент дать этому человеку приличную работу», — а редактор иностранного отдела добавляет: «Может быть, в Нью-Йорке?» Слышу слова владельца газеты: «Мне все равно, во сколько это обойдется. Нам необходимо сохранить этого человека».

Слышу, как люди говорят на улице: «Черт, это в самом деле он?» Слышу от Би-би-си: «Не согласитесь ли вести вечерний выпуск новостей на несколько недель?» Слышу предложение ITV: «Переходите к нам, мы станем платить вам вдвое больше». Слышу от литературных агентов: «Молодой человек с вашим талантом обязательно должен написать книгу», от обеспокоенных редакторов: «Меньше чем на семизначную цифру он не согласится». Я слышу, как Джексон говорит: «…на этом участке».

Я говорю:

— Что?

Он говорит:

— Следи за скоростью. Полно полицейских на этом участке.

Получили на автоответчик Джексона шесть сообщений. Из них половина для меня.

Первое — беспечное: «Хэлло, нам сообщили, что по этому номеру можно позвонить Джошу Девере.

Если он здесь, не могли бы вы попросить его позвонить в редакцию. Спасибо. До свидания».

Второе — настойчивее и резче: «Это сообщение для Джоша Девере. Пожалуйста, передайте, чтобы он как можно скорее позвонил в иностранную редакцию „Дейли телеграф“. Спасибо».

Третье в темпе molto agitato, как вой сирены: «ДжошуДеверепозвонитьвиностраннуюредакициюДейлителеграфнемедленно»

Джексон смотрит на меня.

Я смотрю на Джексона.

— Черт.

Перед тем как звонить, я выхожу на террасу и выкуриваю сигарету. Потом еще две. Первая и вторая нужны, чтобы успокоиться после ужасного предложения, сделанного мне иностранной редакцией. Третья фактически не нужна, у меня уже зуд, своего рода «фиг вам!» всему свету. «Рак легких… Фак легких! Завтра в это время меня может уже не быть в живых!»

Как и бывает в таких ситуациях, я вдруг начинаю замечать, как прекрасно и неповторимо все вокруг, как Деннис Поттер со своими прекрасными цветами. Подо мной, через густой вечерний свет, виднеется бледная изогнутая линия берега и темное море за ней. Позади меня сияют огни тысяч нежно окрашенных вилл с дикими пышными садами и стенами, окрашенными в багряный цвет бугенвиллеями. Прямо внизу находится главная улица с оборудованными кондиционерами галереями, где торгуют дрянными произведениями в стиле нью-арт, дрянными магазинами с претензией на элегантность, книжными лавками, ресторанами под открытым воздухом, где жеманные блондины-официанты на роликах с коронками на зубах подают жареного тунца молодым профессионалам. Теплая ясная ночь. Появляются первые звезды. В воздухе стоит запах палисандрового дерева. Лишь час назад это место называлось Блендсвил, США. Вдруг оно стало раем, той Калифорнией, какой она предстает на открытках и в кинофильмах, а не в реальной жизни, и я хочу остаться здесь навсегда. Вместе с Джексоном.

Есть и еще одно. Я не хочу сказать, что Джексон — плохой товарищ. Но мы с ним ездим уже две недели, и у него есть ряд очень отвратительных привычек — я просто мечтаю отвалить домой и больше никогда в жизни не видеть его. И все же сейчас, когда я на грани того, чтобы расстаться с ним и отправиться навстречу возможной смерти, он вдруг стал мне как родной. Мне хочется припасть к нему, чтобы он мог крепко обнять меня и сказать: «Не волнуйся, дорогой. Я не отдам им тебя. Со мной ты в безопасности».

Однако какая-то другая часть меня чувствует себя необычно далекой от него. Как будто он принадлежит другому миру — удовольствий, развлечений, праздников, вольности нравов, — от которого я теперь должен отказаться.

Все, что мы делаем вместе в эти последние часы, приобрело невыносимую мучительность: бокал особого орегонского пино нуар, которое Джексон припас для прощального вечера (я выпил бы больше, но нужно быть трезвым перед завтрашним днем); ужин приговоренного (безрадостная пицца); безразличный просмотр ТВ с перескакиванием между комедией («Вас уже обслужили?») и каналами новостей, чтобы быть в курсе последних событий (обстановка ухудшается).

Потом быстро наступает ночь.

* * *

Звонок в дверь раздается в четыре утра. Заснуть мне не удалось. Джексон высовывает голову из дверей, чтобы попрощаться, я крепко обнимаю его, бодро улыбаясь, и все — я уехал.

Водитель такси словно произносит текст из какого-то страшного фильма.

— Вам нужно в центр? — говорит он.

— Да, пожалуйста, — говорю я с некоторой тревогой. Разве его диспетчер не сказал ему, куда нужно ехать?

— Ты просто сумасшедший осел. Но это круто. Я тоже сумасшедший осел. Поэтому меня и послали.

Наша поездка не совсем соответствует тому, что мы ожидали. Автострады практически пусты. Никаких полицейских постов. Никаких шаек мародеров. Даже сгоревших машин нет. Если бы не битое стекло и не заколоченные окна, которые все чаще встречаются по мере приближения к центру, трудно было бы догадаться, что что-то неладно.

Потом я сделаю вывод, что это особенность общественных беспорядков. Ты можешь беспрепятственно переходить какую-то улицу. А через минуту тебя могут убить — этого едва не случилось с японским туристом, которого сильно избили несколько часов назад перед вполне безопасно выглядящим отелем, хотя и с заколоченными окнами, в который я собираюсь войти.

Водитель такси получает хорошие чаевые и крепкое рукопожатие.

— Удачи, — говорит он.

— Спасибо.

В этой гостинице, номер в которой мне заказали — одном из тех величественных корпоративных заведений, в которых останавливаются, только если ваша компания оплачивает пребывание, — поражает поведение персонала, будто не ведающего о происходящем. Не знаю, получили ли они на этот счет специальные указания, или в жилах корпоративной Америки течет не кровь, а холодная вода, или просто потому, что пять утра — не время для особой экспансивности. Но можно предположить, учитывая заколоченные окна на всем нижнем этаже, вооруженных охранников у входа, случай с японским туристом и близость к эпицентру одного из худших в истории США бунтов, что эта маска легко слетит.

Возьмем портье. Я бы очень не прочь, потому что, несмотря на свой строгий бесполый костюм гостиничного портье — или благодаря ему, — она выглядит совершенно соблазнительно. Надо полагать, что это стажер, иначе ее не поставили бы стоять «собаку». Что меня больше всего смущает в ней, так это ее блузка, шелковистая и кремовая, и из-за того, что или материя слишком тонкая, или она застегнула лишь одну пуговку, можно заметить белый бюстгальтер, который — не знаю почему, может быть из-за атмосферы подавленной истерии или варианта morituri salutant — действует на меня крайне эротичным образом.

Но она вовсе не излучает вокруг себя сексуальность, до этого далеко, она исключительно точно делает все положенное, берет мой паспорт, обращается ко мне «сэр» и «позвольте я узнаю, какой номер забронирован».

Она дает мне ключ, сделанный в виде электронной карты. Сообщает, что отель предоставляет сейчас пятнадцатипроцентную скидку. Но не говорит, по какой причине, не спрашивает, что происходит на улице, или не слышал ли я каких-нибудь новостей, или какого черта тебя сюда принесло, сумасшедшего и удивительного парня? Она просто благодарит меня за выбор гостиницы, которую я, конечно, не выбирал, — и в этот момент я почти готов сказать ей, что выбирал не я, а какая-то секретарша в «Дейли телеграф», и только потому, что вы рядом с Центральным Бунтом, потому что я репортер, ясно? Мне нужно сейчас идти туда, прямо сейчас, и рисковать своей жизнью, и пожелайте мне удачи, мне будет гораздо легче, если вы это сделаете, а еще лучше, если после работы мы с вам пойдем выпить, — вот и все. Вот так обстоит дело.

— Здравствуйте, иностранная редакция, — говорит грубоватый австралийский голос по ту сторону Атлантики. Это голос редактора Сиднея Блейда. О его нраве ходят легенды. Он не терпит дураков. Я больше боюсь его самого, чем того, о чем он может меня попросить.

Он хочет, чтобы я отправился на Голливудский проспект, разнюхал, что к чему, выяснил, что происходит, поговорил с людьми и передал свой материал до 11 по лос-анджелесскому времени. Если позднее, я могу не стараться. Первый выпуск пойдет в печать.

Есть много вопросов, которые я хотел бы ему задать, от тривиальных практических типа «Нужно ли сказать таксисту, чтобы ждал меня, или я смогу найти на улице другую машину?» и «Что лучше всего говорить, если я наткнусь на бунтовщиков — хорошо или плохо признаваться, что я журналист?» до сложных абстрактных типа «А насколько это в действительности безопасно?». Но не могу, потому что вряд ли редактору нужно напоминание о том, что я — несерьезный двадцатишестилетний человек, никогда прежде не занимавшийся такими вещами, а кроме того, уже 5.30 утра, и время уходит.

Крайние сроки. Когда пишешь большие статьи, редакторы, дающие задание, постоянно назначают сроки, но они совершенно искусственные.

Даже в репортажах не часто сталкиваешься с такими возникшими в последний момент и важными событиями, что при отчете о них поджимает окончательный срок.

Теперь, когда я сам попал в такую историю, я начинаю понимать, что имеют в виду ветераны пишущей братии, говоря о том, что можно быть величайшим стилистом, но если ты не умеешь укладываться в нужные объем и сроки, то никогда не станешь хорошим журналистом.

Поэтому, когда к шести утра я добираюсь до Голливудского проспекта, во мне растет паника. Как у пехотинца, высаженного из вертолета на поле боя: дезориентация, страх и настоятельная потребность что-то быстро сделать, хотя не ясно что.

Второй по силе страх связан у меня с предчувствием беды. Больше же всего я боюсь, что никакой беды не случится, потому что тогда мне не о чем будет писать.

Пока оправдывается мой самый большой страх. Хорошо виден дымок и чувствуется запах пепла, обнаруживается редкое сгоревшее здание, ну и что? Один абзац для создания атмосферы. А что дальше? Где сюжет? Кого цитировать? Черт возьми, ничего не происходит, и никого вокруг. А что удивительного? Все нормальные люди еще в постели…

— Беспорядки? Какие беспорядки? — сообщает Джош Девере из Лос-Анджелеса.

Нет. С иностранной редакцией такое не пройдет. Если я не найду материал в течение часа, то… Послушай, Господи. Я готов заключить с тобой сделку. Если ты обеспечишь меня хорошим материалом, можешь в обмен сделать мне что-нибудь плохое. Но не слишком плохое, конечно. Никаких ножей. Лицо и пах не трогать. Никаких тяжелых увечий или сильной боли. Если ты придумаешь что-нибудь одновременно эффектное и безвредное, это будет честно. Скажем, пулю через мягкую часть руки. Или ноги. Или даже головы, если это будет только царапина, лучше там, где шрам будет выглядеть привлекательно. Или…