Кофейня! Открытая! И люди внутри. Люди с рассказами о беспорядках.

Один кофе, одна сигарета и после этого несколько исписанных страниц — самочувствие значительно улучшается. Язвенная боль отпустила, и у меня достаточно материала, чтобы избавиться от полного позора. Но в идеале нужно что-нибудь более привлекательное. Высказывания, которые я пока добыл, это обычный глас народа типа «Ох, как я испугался прошлым вечером, когда возник этот шум на улице» и «Вы спрашиваете, почему я работаю в этом кафе в центре беспорядков? Это интересно. Я бы тоже хотела это знать». Ни одно из них не развивает сюжет дальше. Ни одно из них не выведет мой материал на первую страницу.

Но чего я ждал? Это только в книжках юный журналист-новичок натыкается на танки, спрятанные под деревьями на чешской границе. В реальности он двигается еще немного дальше по Голливудскому проспекту, понимает, что, кроме этих жалких цитат, у него ничего нет и что — боже, уже столько времени? — пора ему вернуться в гостиницу и записать этот жалкий материал.

С другой стороны, улицы начинают наполняться народом. Есть даже признак грядущих событий — длинная цепочка полицейских в полном облачении для борьбы с беспорядками, стоящих спиной к витринам магазинов и мрачно посматривающих на улицу — как в эпизоде из «Судьи Дредда» (в комедийной версии, а не в дерьмовом фильме с Сильвестром Сталлоне). Наверно, стоит немного задержаться. Попробую с кем-нибудь поговорить.

— Добрый день. Извините, — говорю я одному из полицейских.

Он смотрит невидящим взглядом поверх моей головы, как гвардеец у Букингемского дворца.

Я двигаюсь дальше вдоль цепи.

— Извините, я из Лондона, из газеты «Дейли телеграф». Нельзя ли задать вам несколько вопросов?

— Вам придется поговорить с капитаном, — говорит полицейский, кивая головой в конец цепи.

Попробую еще одного, и если ничего не получится, я ухожу.

— Извините, не могли бы вы сказать, чем вы здесь заняты?

— Могу, конечно. Нам сообщили, что это следующее место, куда они ударят, — говорит коп.

— Кто?

— Бунтовщики.

— Как? Сюда? В самом деле?

— Да.

— Здорово!

Покинув его, я понимаю, какой я осел. Я нашел какого-то безымянного полицейского неопределенного возраста где-то на Голливудском проспекте, который произнес: «Это следующее место, куда они ударят». Замечательно.

Ну, теперь точно пора искать такси, потому что если я сейчас не вернусь, то не успею… Стоп. Что это? Пожарная машина? Полицейские машины? Камеры? Микрофоны?

Я пересекаю улицу и подслушиваю разговор. Мы стоим перед магазином, называемым Frederick’s, весьма известным магазином нижнего белья, как выясняется из расспросов коллег-зевак, о котором я должен был слышать. Окна разбиты. Были грабежи. Администратор рассказывает телевизионной группе о случившемся. Украдено много дорогих вещей, в том числе из музея магазина. В числе прочего — бюстгальтер Мадонны.

Аллилуйя! Аллилуйя! По всему городу Лос-Анджелесу идут поджоги, грабежи, разбои и убои. Но если я хоть сколько-то знаю своих читателей и редакторов, ничто из этого не идет в сравнение с главной новостью часа. Лифчик Мадонны. Украден. Во время беспорядков в Лос-Анджелесе.

Удостоверившись у администратора магазина, что я правильно его расслышал и что пресловутый бюстгальтер — та самая разновидность с острыми грудями, сконструированная Жаном-Полем Готье, я весело отчаливаю в сторону своей гостиницы, почти не думая, удастся ли поймать такси, потому что в таком состоянии я могу полететь.

Я быстрым шагом двигаюсь мимо цепи полицейских к тому кафе, в котором уже был, в надежде, что смогу оттуда вызвать такси. Я прошел уже несколько кварталов после полицейских, на улице снова стало пусто — не угрожающе, но как на обычном широком проспекте, только без людей, и тут, подняв голову, я вижу перед собой пятерых молодых людей, лет по двадцать, как мне показалось. Двое черных. Трое латинос. Одеты, как обычно одеваются в Лос-Анджелесе ребята. Мешковатые штаны. Кепки, бейсбольные футболки и т. д.

Хорошо, а то у меня нет высказываний молодых. Эти ребята отлично подойдут.

— Хай!

— Хай, — отвечают они. С высокомерным холодком. Встают вокруг меня.

— Э-э… не окажете ли вы мне любезность? Я журналист из Англии и приехал, чтобы написать о происходящих беспорядках. Можно задать вам несколько вопросов?

Идея им нравится, и они начинают толкать друг друга, желая выбиться вперед, причем младшие почтительно отодвигаются назад, а старшие соперничают, чтобы выступить первыми.

— Так, мне бы хотелось узнать ваши имена и возраст.

Они называют мне свои имена и возраст.

— Отлично. Спасибо. А… можно узнать, что вы здесь делаете?

Они переглядываются, внезапно выказывая некоторую неловкость.

— Я хочу сказать, вам не страшно сейчас выходить на улицу?

— Нет, нам не страшно, — говорит дюжий латино. — Мы пришли сюда вот за этим. — Он показывает жестом на магазин у себя за спиной. Это обувной магазин.

— Вы хотите сказать… — кажется, я точно знаю, что они хотят сказать, — …что ждете, когда он откроется?

Вокруг меня раздается смех.

— Мы ждем, когда прибудут братья, — говорит один из них.

— И тогда мы откроем его сами, — объясняет их предводитель.

— Да, если тебе там что-то нужно, только скажи нам, — говорит другой.

— Это очень мило с вашей стороны. Но я не очень люблю кроссовки. В Англии мы носим нечто под названием ДМ. Док Мартенс, — говорю я.

— И у нас есть Док Мартенс. Смотри.

Я смотрю в витрину. В самом деле, там несколько пар ДМ.

— Да, но мне все равно нужно возвращаться в гостиницу, чтобы написать свой репортаж.

— Ты собираешься написать о нас?

— Да, по всей видимости.

— Тогда напиши, что встретил «Сотри Крипс».

— Сотри? — спрашиваю я.

— Да, сотри. — Крупный латинос показывает мне, чтобы я дал ему свою ручку. Взяв ее, он пишет в моем блокноте: «43 Грипс».

— A-а, сорок три.

— Мы говорим «сотри».

— Круто, — говорю я.

— Значит, ты напишешь про нас в своей газете?

— Обязательно, — говорю я, стараясь не показать своей дрожи.

Мне действительно пора идти. Но я решаю немного помедлить и задать еще несколько вопросов.

— Ладно, — говорю я наконец, — приятно было познакомиться с вами, ребята.

— Нам тоже, брат, — говорит их вожак.

— Но ты будь осторожней, — говорит другой.

— Да, будь осторожней, — встревает третий. — Прошлой ночью тут был малый вроде тебя, вопросы задавал. Так ему топор всадили.

Когда он это говорит, у меня мурашки бегут по спине.

Какая обалденная цитата!

Когда я возвращаюсь в гостиницу, остается не более пятидесяти минут, чтобы написать и передать репортаж в тысячу слов. Уточняю: сорока пяти минут. Пять минут я потратил на звонок в иностранную редакцию, чтобы узнать, сколько слов им нужно и нельзя ли как-нибудь передвинуть срок. (Нет.)

Если вы не журналист, то, наверно, не представляете, насколько отчаянное у меня положение. Я вам скажу, что сорок пять минут обычно уходит на то, чтобы сочинить первый абзац, прежде чем с отвращением записать его, а потом еще сорок пять минут придумывать вместо него другой, чтобы в итоге прийти к выводу, что первый вариант был лучше.

Что касается тысячи слов, то обычно на это уходит день. Минимум полдня. Сорок пять минут? В кошмарном сне не приснится. И конечно, речь идет даже не о сорока пяти минутах. Скорее это будет двадцать минут, потому что понадобится еще двадцать пять — напомню, что это 1992 год и модемы еще не получили широкого распространения, — чтобы продиктовать все по телефону машинистке в Лондоне.

Итак, я скручиваю сигарету (еще минута ушла), звоню в сервис и заказываю кофе (еще минута ушла), барабаню пальцами по столу, думая: «Это ужасно, это ужасно, у меня ничего не получится, ничего не получится» (еще минута ушла), начинаю паниковать из-за того, что я в панике, что мои мозги заело и что, господи, неужели я потерял целых четыре минуты? (еще минута ушла); впускаю официанта, говорю ему, куда поставить кофе, ищу в кармане чаевые, наливаю кофе, жалею, что заказал его, потому что он отнял у меня столько времени (еще полторы минуты ушло); решаю, что как бы мне ни хотелось, я не могу больше терять время, это серьезно, нужно сочинять вступление: что-нибудь поражающее, что-нибудь создающее атмосферу, какая-нибудь ловкая связь между Голливудом и беспорядками. Какие-нибудь известные фильмы о бунтах? Нет. Как насчет «Ада в поднебесье»? Нет, слишком натянуто. Какая-нибудь кинематографическая метафора подошла бы, что-нибудь о том, как из-за дыма Голливуд выглядит, будто снятым не в фокусе, да, это пойдет, хватит трястись, успокойся, ты распустился и потерял еще две минуты.

К концу мучительного сочинения третьего абзаца я решаю, что записывать все это — роскошь, которую я не могу себе позволить. Я сделаю то, чего я никогда прежде не делал, чего многим журналистам никогда не приходится делать за всю свою жизнь, то есть диктовать материал прямо из головы. Последние пять минут, отведенные на запись, я ищу в блокноте лучшие высказывания, расшифровываю неразборчивые места и расставляю всюду стрелочки с номерами, чтобы прочесть их в нужном порядке.

Затем, свернув еще одну сигарету и осушив чашку кофе и снова наполнив ее, я звоню по бесплатному номеру коммутатора «Дейли телеграф».

Отвечает мне не одна из знакомых секретарш, которые уже все ушли по домам, а какой-то высокопарный мужской голос — наверно, ночная охрана.

Когда он переключает меня на машинисток и телефон звонит, звонит и звонит, я впадаю в панику, думая: «Что, если там никого нет?» — или еще хуже: «Что, если кто-то есть, но они заняты, потому что им диктует кто-нибудь из этих одиноких и жалких старых внештатников, которые любят звонить по вечерам, потому что они одинокие и жалкие? И что, если мой репортаж не попадет в газету лишь из-за желания одного из них позвонить машинисткам раньше меня? А что, если иностранный редактор этого не поймет? Что, если он просто подумает, что я хреновый репортер? Что…»

Наконец трубку снимают.

Я очень надеюсь, что мне ответит Вера. Мне кажется, что ее зовут Вера, хотя мы никогда не знаем машинисток по именам, только по голосам. У Веры спокойный, теплый, домашний голос, который странным образом приободряет, как будто то, что ей диктуешь, не полная чушь, как будто — а время от времени она подбадривает тебя одобрительным бормотанием и ласковым воркованьем — ей действительно интересно, что ты там написал. Очень трогательно, но это помогает. Когда читаешь собственные статьи, особенно в темпе диктовки с остановками, сверхотчетливым произношением и указанием пунктуации, можно почувствовать себя ужасно неловко. Без признательного ворчания машинистки твое хрупкое эго может совсем лишиться сил.

Как и большинство машинисток, Вера слишком умна для работы, которая требует сидеть за столом по восемь часов и записывать бред, диктуемый журналистами. Она быстро соображает: не нужно тратить время, передавая по буквам слова со сложной орфографией, а ее представления о правописании собственных имен, в котором ты не совсем уверен, неизменно оказываются лучше твоих. Если бы это был роман Ле Карре, она была бы в нем верной секретаршей старой закалки, в мозг которой Смайли забирается во время жеманного чаепития в населенном кошками доме, стремясь найти крота.

Я почти желаю, чтобы это оказалась Вера, потому что тогда я смогу буквально продиктовать весь свой материал, подбадриваемый ее замечаниями вроде «Лос-Анджелес — ты немного сбился с пути, дорогуша?», а потом «Лифчик Мадонны? Какая неожиданность» и наконец «Ах ты, нехороший мальчик, это же очень опасно, тебе нужно быть осторожнее».

Но по телефону отвечает не Вера. Какой-то мужской голос, которого я прежде не слышал, некто, на кого, я чувствую, ни малейшего впечатления не производит мое героическое освещение беспорядков в Лос-Анджелесе — предполагаю, потому, что, работая поздним вечером, он уже не раз принимал такого рода драматические донесения из-за рубежа. А может быть, он просто жалкий придурок. Кроме того, с ним гораздо больше хлопот, чем с Верой: нельзя пропустить «запятая», «открыть кавычки» или «новый абзац» в надежде, что он сделает это сам. Даже в очевидном случае он вмешивается с вопросами «это все еще в кавычках?» или «это новый абзац?». Еще более раздражает, что он оказывается умником. Когда я зачитываю «Китайский Театр Манна — все с заглавной буквы, два „н“ в Манне», он мне говорит:

— А это не Китайский театр Грауманна?

— Вы так думаете?

— Я вас спрашиваю.

— Ну, насколько я помню, «Манна», а если нет, корректоры могут проверить.