Хьюго удовлетворенно взглянул вниз и тщательно вытер лезвие. Убрав клинок в ножны, он опустился на одно колено рядом со своим побежденным врагом.

— Не сомневайтесь, шевалье, я буду хорошо заботиться о ней, — медленно и отчетливо проговорил он. Пусть эти слова будут последними, которые тот услышит в своей жизни.

Тристан едва расслышал их, так сосредоточены были все его силы на последнем стремлении к движению, к попытке напрячь мускулы руки, чтобы дотянуться до кинжала на поясе. Нельзя было умирать теперь же, ему нужно было добраться до кинжала во что бы то ни стало.

Он почувствовал на лице теплое нездоровое дыхание Хьюго. Сейчас пришло время. Он открыл глаза. Сэр Хьюго торжествующе осклабился. Тристан встретил его взгляд, глазами изображая ненависть, унижение и поражение, в то время как рука его медленно, но неуклонно продвигалась к цели.

— Хорошо заботиться… и хорошо любить, не так, как любят монахи, — прорычал Хьюго, по-прежнему скалясь как пес.

И тогда Тристан последним, нечеловеческим усилием метнулся к нему, целясь кинжалом в широкое мускулистое горло…

Ему показалось, что плоть раздалась, впуская лезвие… и потом все исчезло… он ощутил, что падает куда-то… и продолжал… падать.

Хьюго смотрел не неподвижное тело, прижав руку к клокочущему горлу. В глазах его светилось торжество.


Позже Ричард Плантагенет с грустью оглядел принесенный ему труп.

Он вздохнул, и на лице его отразилась глубокая усталость.

— Он был храбрым рыцарем и хорошим товарищем… каковы бы ни были его прегрешения, — сказал он и заплакал. — Мне некем его заменить.

Глава 18

ХОУКХЕСТ

Леди Хоукхест сидела перед своим пустым очагом. Огонь не горел, ибо стояла середина июня. Капеллан и. бейлиф только что вышли из-за стола после совместного ужина. Разговор за трапезой шел, как обычно, о Святой Земле. Они говорили о закованных в доспехи рыцарях и дамах, закутанных в покрывала, о доблести христиан и о жестокости сарацин… и если Иден иногда замечала, что последние во многом не уступают первым, ни один рослый сакс не перечил ей в этом.

Они уже больше не говорили о Стефане. Эти двое, как и прежде, сделались ее компаньонами по вечерним застольям. Они пили вино и предавались воспоминаниям, играли в триктрак и в шашки, если у нее было подходящее настроение, спорили с одинаковым задором о религии, философии и забое свиней, прогуливались вместе по зеленым холмам за стенами поместья.

Окружавшая зелень подобно целительному бальзаму ложилась на ее усталые глаза. Казалось, она не замечала раньше, что вся Англия купается в зелени, яркой и пышной. Зелеными были полосы смешанного леса и заливные луга. Ярко-зеленый, изумрудный, малахитовый, берилловый, оливковый, морской волны и зеленого яблока — все эти оттенки были в каждой травинке и в каждом цветке. Дни напролет она думала, что должна плакать зелеными слезами, гуляя по родным землям своего владения.

Радость, которую она уже не надеялась изведать вновь, поднялась в ее душе. Сперва она связывала это со знакомым и желанным окружением, с тем, что в ее отцовском доме все осталось по-прежнему: Хэвайса как Цербер охраняла его как от друзей, так и от врагов, управляя домовладением и людьми Элеоноры с суровостью самой королевы.

Как раз Хэвайса и открыла ей причину странного удовлетворения, которое Иден ощущала вместо ожидаемого одиночества, разочарования и горечи утраты.

Возвращение домой прошло довольно гладко. Их небольшое судно оказалось крепким, а капитан опытным. Штормов было немного. Пилигримы славно проводили время, рассказывая друг другу истории об Иерусалиме и реке Иордан, откуда они везли веточки пальмы, прикрепленные к их широкополым шляпам. В Гибралтаре к ним присоединились паломники, посещавшие раку святого Иакова, которые несли на своих плащах раковины гребешка. Некоторые были обвешаны диковинными листьями и медальонами, продажей которых они намеревались компенсировать израсходованные на путешествие средства. Большинство, однако, были люди состоятельные и путешествовали лишь для спасения своей души, как та благородная дама, ставшая спутницей Иден. Проводить время в компании было приятнее: они много музицировали и пели, между тем как их маленький красивый кораблик быстро летел вперед и прибыл в гавань раньше положенного срока.

Четыре часа спустя после того, как она ступила на твердую землю, Иден слезла с седла Балана перед воротами Хоукхеста.

И какой прием ее там ожидал! Никогда еще величественная усадьба не оглашалась столь громкими взрывами смеха и плача, чередуемых с беспрестанными вопросами. Хэвайсу никак не могли уговорить отнять от лица передник, ибо она боялась, что Иден тогда может исчезнуть. Отец Себастьян не переставал славить Господа во всю мощь своего зычного голоса, а тем временем Ролло и другие слуги отмечали радостное событие единственным доступным им способом. Выпив все, что могли вместить их желудки, они слонялись по дому, вознося необузданные хвалы. Женщины, некоторые уже успевшие обзавестись детьми за время отсутствия Иден, позаботившись о том, чтобы их чада нашли надежный приют в плетеных колыбельках, с радостью присоединились к мужчинам. Сама Иден подобно королеве восседала во главе громадного дубового стола, посадив по правую руку бейлифа Уота, который весь светился от заслуженной гордости за то, как вел хозяйство на ее акрах. Слева от нее отец Себастьян громко молился то о душе Стефана, то о будущем урожае. Несколько солдат Элеоноры, не пожелавших покинуть столь гостеприимный кров, оказались превосходными певцами, к тому же имевшими кое-какие музыкальные инструменты, к коим Иден добавила свою лютню и уд, привезенный из Яффы. Громкие задорные звуки музыки пробивались через дерево и камень великолепного зала сэра Годфри, так что шум пира был теперь слышен в деревне, отстоящей на целую милю.

На следующее утро, попытавшись поднять голову с подушки, Иден неожиданно почувствовала тошноту. Хэвайса успокоила ее, заметив, что все проявили вчера некоторую неумеренность, после чего принесла ей отвар из полыни. Но когда, вставая с постели, хозяйка вновь почувствовала приступ дурноты, добрая женщина положила ей руку на поясницу, подняла одну бровь нахмурилась и сморщила нос.

— Когда у тебя были последние месячные? — без обиняков спросила она.

Встревоженная, Иден попыталась сообразить.

— Я не могу вспомнить, — сказала она. — Я даже примерно не знаю, когда они должны были начаться, Хэвайса. Столько всего случилось…

— Да уж. Потом лицо ее разгладилось, будто сняли пенку с теплого молока. — Но у тебя произошло самое счастливое событие, моя цыпочка. Бедный сэр Стефан навсегда ушел от нас, упокой Господь его душу… но оставил в тебе свое семя. Да благословенна будет святая матерь Божия!

И Хэвайса вновь закрыла лицо передником, предоставляя Иден хорошенько осознать услышанное.

Значит, она носила в себе ребенка! Подобное ей и в голову не приходило, и теперь она едва могла этому поверить. Но ребенок не мог быть от Стефана… это исключено. Мысли метались в ее голове, точно птички в клетке. Ребенок! Самое сокровенное желание ее сердца. Но чей?.. И тут пелена спала с ее сознания. Сомнений не оставалось. Она зачала на той зеленой полянке близ Дамаска…

Но лишь она одна знала, что беременна не от Стефана. Она выносит ребенка Тристана и сделает его наследником Хоукхеста. И никто, кроме ее исповедника, никогда не узнает правды. Приняв решение, она сразу же закрыла доступ другим, непрошеным мыслям, что неслись вслед, дабы мучить ее. Вспоминала о глазах Тристана, его теле, огненных поцелуях на ее губах, его коже под ее пальцами…

Она захлопнула эту дверь и сразу же заперла. Ребенок будет ее. Отца же пусть назовут другие.

Она пошевелилась на своем стуле, чуть отяжелевшая от выпитого вина, хотя ребенок представлял собой уже нечто большее, чем простое осознание его будущего появления.

Она устала сегодня, прискакав домой из Винчестера. Посетив там Элеонору, она провела с ней несколько счастливых, беззаботных дней. Каждую ночь они просиживали до рассвета, ибо королева больше не нуждалась в длительном сне и была рада выслушивать истории Иден до тех пор, пока ее гостья чуть не падала от изнеможения.

— Итак, мой золотой мальчик совсем потускнел в твоих глазах, — проворчала она, сидя очень прямо в своем резном кресле и сохраняя ясность взора, в то время как веки Иден совсем отяжелели.

— Из твоих слов выходит, что Беренгария не способна дать ему поддержку, в которой он нуждается. Каюсь, я не предвидела этого. Когда я их женила, то думала больше о его личных удовольствиях, чем о влиянии на его поступки как государственного мужа. Я полагала, что разница их характеров станет источником общей гармонии. Но вышло… что его личные удовольствия иные… чем мне хотелось бы. Не важно. Я не слишком удивлена. В каждом из моих сыновей слишком много женского начала… но, во имя дьявола, почему оба столь отъявленные тупицы, когда их женское начало идет от меня, вот этого я не могу постигнуть. — Теперь она не скрывала раздражения. — Пусть Господь отдаст Иерусалим Ричарду так скоро, как пожелает… тогда Ричард, быть может, вернется домой и займется Джоном. Сама я потеряла власть над ним. Он становится все более опасным, прядет паутины и свивает гнезда. Превознося весь мир, он стремится разрушить половину. И никто не знает которую. Кровь Агнца, подчас я думаю, что Джеффри был единственным посланным мне Богом ребенком, чьей смерти я не желала при рождении… но Бог же его и прибрал, прежде чем тот успел навредить миру, в который пришел.

Помимо остального они поговорили обо всем, что случилось с Иден со времени их последней встречи. Элеонора слушала серьезно и внимательно, часто задавая вопросы, но ни разу не высказав своего суждения. За беседой они встретили рассвет.

— Итак, колесо моей жизни сделало полный оборот, и я опять очутилась там, откуда все началось, — задумчиво проговорила Иден, в голосе ее слышалась покорность судьбе. — На этом пути я обрела дитя, и в этом счастье мое… хотя следовало бы чувствовать стыд. Я потеряла Стефана… еще до того, как он умер. Все, что я смогла узнать о любви, было лишь цепочкой находок и потерь…

Голос ее стих, она предпочла бы не распространяться об этом.

Элеонора обратила на нее взгляд, в котором раздражение смешивалось с нежностью:

— И много ли ты поняла после всего, дитя мое? Сдается мне, по отношению к тем двоим, что владели все эти долгие месяцы твоими помыслами и деяниями, — не так уж и много. Стефана, хоть и была за ним замужем, ты не знала совсем. Он лишь незнакомец, умерший в Яффе. А Тристан… хоть ты и говоришь, что познала с ним любовь… глубоко ли ты заглянула в его сердце? Ты слишком строго судила его.

Иден была уязвлена:

— Как же иначе судить убийцу? И как могла я читать в столь лживом сердце? Все кончено, ваша светлость, кончено. Прошу… не будем говорить о нем больше.

Задумавшись над содержанием письма своей невестки, Элеонора молча кивнула и поднялась с кресла, разминая затекшие мускулы спины. Затем окинула сочувственным взором свою почти заснувшую гостью.

— По поводу Стефана, — заметила она с особым тактом, — уже слишком поздно сожалеть.

И вышла из комнаты, оставив Иден размышлять над ее словами.

Иден с горечью подумала о том, что, каковы бы ни были предположения королевы, она слишком хорошо знала Тристана и не собиралась даже ради своей возлюбленной Элеоноры вновь открывать перевернутые страницы своей жизни. Королева отослала ее домой со множеством подарков, которых вполне хватило бы для того, чтобы поставить на ноги ее сына… ибо у нее будет сын.

— Но не балуй его, не держи все время рядом с собой, — с горечью предупредила мать Ричарда и Джона. — Поскорей возвращайся, — воскликнула она, когда Иден уже садилась на лошадь. — Ты приносишь мне дыхание весны… свежий острый привкус. Приезжай почаще. Я живу твоей молодостью.

— Молодостью! — поразилась Иден. — Я думала, что оставила ее за морем.

— Не тешь себя надеждой, — сухо произнесла Элеонора. — Ты оставила там лишь свою невинность. Без нее ты сможешь яснее видеть мир… и себя в нем.

Больше часа грезила она о времени, проведенном с Элеонорой, вспоминая каждый неожиданный поворот этого резкого практичного ума. Она нуждалась в Элеоноре. От нее она училась презирать слабость, что так часто бывала причиной ее жалости к себе, несмотря на зеленое лето и ожидаемого ребенка… а может быть, именно из-за них.

Снаружи птицы все еще щебетали в кронах деревьев, закрывавших восточную сторону дома, их вечерний гимн добавлялся к голосу отца Себастьяна, обучавшего пению слуг и деревенских детей у портала часовни. Иден откинулась назад, позволяя миру Хоукхеста снизойти в ее душу. Так же, как нуждалась она в дерзости Элеоноры, дабы укрепить свой дух против собственной слабости, ей нужна была эта блаженная тишина, придававшая силу другого рода, которая могла вынести все и не сломаться, чтобы, когда придет время, проложить дорогу будущему сыну и остаться ему в наследство.