Джоан со стуком опустила чашку и блюдце на стол.

– Что? – прошептала она, глядя на Лео так, словно увидела перед собой привидение.

– Фэй получила огромное удовольствие, рассказав мне о том, что отдала своего ребенка Матти, дабы прикрыть ее воображаемую беременность.

– Нет. Этого не может быть. – Джоан покачала головой, повторяя снова и снова как заведенная: – Нет. Нет.

– В чем дело? – спросила Лео, взяв руку Джоан в свои. – Ты выглядишь… – Она оборвала себя на полуслове.

Как описать то, как выглядела Джоан? Как корабль, потрясенный внезапным шквалом, с оборванными парусами, бессильно обвисшими в наступившем полном штиле.

А потом потоком хлынули слова, от которых у Лео остановилось сердце.

– Ребенок Фэй был очень болезненным, – заговорила Джоан. – Когда он родился, то не дышал некоторое время. Я не могу утверждать этого наверняка, потому что я ухаживала за Фэй, а не за ее ребенком, но я думала, что мозг его пострадал от недостатка кислорода. Или еще чего-то…

А в ушах Лео сквозь завесу времени вдруг зазвучал чей-то негромкий голос: «Я вижу будущее. Вашего ребенка ждет счастливая судьба. А другой будет страдать». Она резко выпрямилась.

– Что ж, значит, ребенок в конце концов оправился. Я видела дочь Матти и Эверетта. Она полна сил и чувствует себя прекрасно. Да и теперь это не имеет никакого значения.

– Отнюдь, – медленно проговорила Джоан. – Ты читала статью во вчерашней «Нью-Йорк таймс»? Об Эверетте Форсайте?

– Я никогда не читаю статей об Эверетте Форсайте.

– Она достаточно длинная, и речь там идет не только о нем и его универсальных магазинах, но и о его семье. – Джоан немного помолчала. – В ней сказано, что Алиса Форсайт родилась в 1920 году на День святого Валентина.

День святого Валентина в 1920 году. Лео мысленно повторила эту фразу и вдруг в точности припомнила, что она делала в День Валентина в 1920 году.

– Но ведь именно тогда… – Нет, это предложение она закончить не сможет никогда.

– Родилась и твоя дочь.

Как странно, подумала Лео. Что у девочки, которую воспитал Эверетт, день рождения совпал с днем рождения ее дочери. Она решительно тряхнула головой.

– Какое это имеет отношение к тому, что ты сбежала?

– Никакого, – ответила Джоан. – Просто я не знала, что Фэй отдала своего ребенка Матти. Или что она рассказала тебе об этом. Ребенок Фэй тоже родился четырнадцатого февраля 1920 года, и в газете было написано, что и день рождения Алисы Форсайт приходится на четырнадцатое февраля. Так что Матти наверняка привезла ребенка домой в тот же день. Не исключено, что Фэй сказала тебе правду. Но я как-то не очень верю в то, что ребенок Фэй был достаточно здоров, чтобы отправиться куда-либо в день своего рождения. И это может означать, что домой Матти привезла другого новорожденного.

Другого ребенка. Которого ждала счастливая судьба.

Лео подошла к камину и взяла с полки сигарету из коробки. Она даже сумела удержать в руках зажигалку и сделала глубокую затяжку. Молчание стало невыносимым; ей казалось, будто с нее живьем сдирают кожу. Ей было больно не только дышать, но и думать. Оставалось только одно – все отрицать. Потому что следующий шаг означал бы, что ей придется задать вопрос, который буквально вертелся у нее на языке, но при этом грозил обернуться такой катастрофой, что Лео не хотела даже всерьез рассматривать его. Она затушила только что прикуренную сигарету в пепельнице.

Но этот вопрос задала Джоан:

– Если ребенок Фэй был болен или нежизнеспособен, то не мог ли родильный дом отдать твоего ребенка Матти?

Нет. Рассудок Лео решительно воспротивился тому, на что прямо намекала Джоан. Должно быть, ребенок Фэй оправился куда быстрее, чем полагала Джоан. Он мог ведь и не пострадать от недостатка кислорода. Или же Матти привезла домой ребенка другой женщины. Не Лео. Это было невозможно.

– Джоан… – Лео отчаянно пыталась придумать, как бы поскорее закончить этот болезненный и невыносимый разговор. – Каким образом Фэй очутилась в том самом родильном доме, где работала ты?

– О том, что она беременна, я узнала в наш первый же вечер в «Клубе 300». Помнишь, ей тогда стало плохо?

Лео кивнула.

– Беременность у нее протекала тяжело. Ее часто тошнило. Однажды ей попросту пришлось уехать из клуба, так ей было плохо. В общем, на следующий день она пришла в пансионат и попросила дать ей адрес родильного дома, в котором я работала. Кажется… кажется, ей было очень страшно. В Англии ей сделали неудачный подпольный аборт, после которого она едва не умерла, и, по-моему, она хотела видеть знакомое лицо рядом. Когда она пришла в родильный дом, то не подпускала к себе других медицинских сестер. Только меня.

– А в тот день, когда у нее начались схватки? – Лео заставила себя задать вопрос. – Ты была там, когда удочерили моего ребенка? Или Фэй?

– Нет. Организацией удочерения занималась миссис Паркер, управляющая родильного дома. Я отдала твоего ребенка ей, когда пришла на работу в то утро. Тогда я видела его в последний раз, потому что у Фэй начались схватки, а потом у нее открылось кровотечение, и я толком и не знаю, что сталось с ее ребенком. Мне известно лишь, что он не дышал. Разумеется, в палате для новорожденных ему могли вернуть дыхание. Но был ли он здоров и чувствовал ли себя достаточно хорошо, чтобы отправиться домой, к своей семье в тот же день? Не знаю.

– Но все могло случиться именно так.

Джоан пожала плечами.

– Все может быть. А может и не быть. Что означает…

Лео оборвала ее:

– В тот день родились другие дети?

– Я не видела.

Значит, это действительно было возможно. Матти вполне могла забрать ребенка Лео, а не Фэй. А это означало, что Алиса Форсайт – дочь Лео и Эверетта. Не успела эта мысль, соблазнительная и приятная, прийти ей в голову, как Лео тут же прогнала ее прочь. Вместо этого она спросила:

– Но если ты ни о чем подобном не подозревала, то почему исчезла?

Джоан вздохнула.

– Фэй не хотела, чтобы Бенджамин узнал о том, что она была беременна. Мне она доверяла и полагала, что я сохраню ее тайну до тех пор, пока ребенок не родится, но потом слегка повредилась рассудком. Думаю, она скорбела о нем и срывала зло на мне, отчего ей становилось легче. Она заявила, что я должна держаться от тебя подальше, потому что только так можно было гарантировать, что я ничего не скажу тебе. Она была уверена: если ты узнаешь о ребенке, то отправишься прямиком к Бенджамину и все ему выложишь. А еще она заявила, что, если я не уйду от тебя, она расскажет Бенджамину о том, что у тебя тоже родился ребенок. А ведь я знала, что он предложил тебе деньги и проявил к тебе интерес. Я не хотела разрушить твои перспективы – твои шансы с Бенджамином и мечту о производстве косметики.

Лео обняла подругу за плечи.

– Ты должна была все рассказать мне. Мы могли бы договориться с Фэй. Кроме того, я сама призналась Бенджамину.

На Джоан было жалко смотреть.

– Значит, все это было напрасно.

Лео немного помолчала.

– Как ты думаешь, Фэй знает или догадывается о чем-то? Или она солгала мне?

– Почему бы тебе не спросить у нее самой? – буднично осведомилась Джоан.

– Потому что… – Лео поднялась на ноги. Потому что это означало бы, что она все-таки надеется, вопреки всему, стать настоящим и живым человеком. А это, в свою очередь, обязательно приведет к самому горькому из всех возможных разочарований.

Лео повела Джоан наверх, в комнату Фэй, отворила дверь и осторожно заглянула в темноту. В ноздри ей ударил такой запах, что желудок рванулся к горлу. Здесь пахло, как в Нижнем Ист-Сайде в жаркий летний день: спиртным, гнилью, нечистым телом и бельем.

– Я знаю, что не должна давать ей пить, но…

Лео слишком хорошо помнила, что случилось пятнадцать лет назад, еще до того, как она наняла сиделку присматривать за Фэй, когда она запретила Фэй пить что-либо, кроме воды и кофе. Фэй просто исчезла на целых три дня. Лео заявила в полицию, обзвонила всех, кого знала, объездила все места, где любила бывать Фэй, пока ей наконец не позвонили из изолятора временного содержания в Адской Кухне. То, что она там обнаружила, походило на Фэй еще меньше, чем накануне: едва отдающая себе отчет в происходящем тень бывшей женщины, намеренно уничтожающая себя спиртным и наркотиками. И тогда Лео заключила с ней сделку: она будет давать Фэй определенное количество алкоголя, которым можно свалить с ног слона, но и только. И, как бы ни стонала и ни причитала Фэй по ночам, большего ей выклянчить не удавалось. Кстати, Лео так и не узнала, что случилось с Фэй во время ее исчезновения, но больше из дому она не убегала.

Лео вздохнула; ей не хотелось расстраивать Джоан этой историей. Лицо подруги осталось невозмутимым, как если бы она привыкла к худшим запахам и ей было не в новинку видеть некогда властных и ухоженных женщин лежащими в тишине замкнутого пространства. Как бывало всегда, при виде Фэй Лео подумала, что та очень похожа на умирающего Бенджамина. Раньше, в самом начале, Лео пробовала кричать, чтобы понять, как отреагирует Фэй, но та даже не шевелилась, и постепенно Лео убедила себя в том, что Фэй не притворяется и что чувство вины и угрызения совести уничтожили все, что прежде делало ее человеком.

– Я не могу спросить ее об этом, – прошептала Лео, пятясь к выходу из комнаты, а потом и спускаясь по лестнице.

Схватив сумочку, она поспешно выскочила наружу, где принялась широко открытым ртом хватать воздух, но тот был влажным, и лучше ей не стало. Ей хотелось присесть на ступеньку, но если ее увидят соседи, то непременно сбегутся и начнут суетиться вокруг бедной вдовы, имеющей столько денег, но ни единой живой души, которую она могла бы полюбить. Лео знала, что говорят за ее спиной; об этом без стеснения писали газеты, но она лишь пожимала плечами и возвращалась к своему рабочему столу, чтобы придумать очередной продукт, добавив его к обширному ассортименту «Ричиер Косметикс».

Лео прижала руку ко рту, чтобы не расплакаться. Что, если Алиса Форсайт и впрямь была той, кого она всем сердцем стремилась полюбить? Она должна выяснить, кто мать Алисы. А уже потом она решит, рассказывать или нет Эверетту о том, что узнает.

Глава двадцать вторая

Алиса Форсайт высоко подняла ногу, держа ее на весу и стремясь не опустить ни на полдюйма. Каждая жилочка в ее теле дрожала от напряжения, и она решила, что, наверное, больна. Одна за другой, словно в замедленной постановочной съемке, ноги балерин опускались на пол, и только Ирина и Алиса не сдавались, держа ноги над головой. А еще, как ей показалось, нога у Ирины нисколечко не дрожала.

Алиса почувствовала, как по спине у нее течет пот, срываясь каплями с ее лица на пол, но она держалась, держалась, держалась, глядя перед собой и не видя уже ни комнаты, ни зеркала, ни пола, ни белых стен, ни балетных станков, ни балерин во влажных трико. Она глядела в никуда, где не было боли, безумного напряжения мышц и необходимости держаться.

Она почувствовала, как нога ее немного опустилась, и напрягла последние силы, чтобы если не вернуть ее в прежнее положение, то хотя бы удержать в нынешнем, но одного желания оказалось недостаточно, и нога ее рухнула вниз, как и у Ирины, кстати. «Вот только кто сдался первым?» – спросила себя Алиса и со вздохом опустилась на пол. Но Баланчин[8] непременно скажет об этом.

– Примой станет Ирина или Алиса. Вы можете быть свободны, – объявил Баланчин.

Улыбку Алисы никак нельзя было назвать беззаботной. Она уткнулась лицом в колени, чтобы скрыть ее, и непременно исполнила бы каскад больших прыжков, если бы не знала, что нельзя выставлять свои чувства напоказ. Она уже собралась встать, когда вновь услышала голос Баланчина.

– Это – Джесси Валеро. Наш новый премьер для гала-представления. – С этими словами, которые произвели эффект разорвавшейся бомбы, Баланчин вышел из комнаты.

Новый премьер? Алиса услышала, как по комнате разлетелся шепот ненависти. Особенно усердствовал Пьер. Ведь теперь у него появился соперник, как и у Алисы. Новый танцор и не подумал поклониться или иным образом выразить свое отношение к ним. Он просто стоял и смотрел на них, словно предлагая бросить ему вызов и оспорить его право вот так ворваться в Школу американского балета в качестве премьера всего за месяц до гала-представления. Но все предпочли промолчать. Не в традициях балетной труппы устраивать свару на людях. Угрозы озвучивались свистящим шепотом, перед зеркалом в раздевалке, так что жертва всегда видела отражение того, что происходит, но никогда – реальную картину.

«А он ничего, этот Джесси Валеро, симпатичный», – подумала Алиса, искоса поглядывая на него. В нем не было и следа этой русской бледности, как у большинства танцоров. Кожу его покрывал ровный загар, и она решила, что, судя по фамилии – Валеро, – у него в роду наверняка были итальянцы. Глаза у него были темные, сложение – крепкое и худощавое, а рост – высокий; он был выше всех остальных мужчин в зале. Валеро скользнул взглядом по лицам и встретился с ней взглядом, и она отвернулась, смутившись, словно застигнутая врасплох за каким-то постыдным занятием.