— И не думал этого; я у вас не прошу ничего, кроме позволения предложить вам этот розан и другие, какие понравятся вам, цветы.

Нишетта взглянула на Густава и улыбнулась. Торговка знаками ей показывала, чтоб она согласилась.

— Заплатим пополам, — сказала гризетка.

— Позвольте мне заплатить одному, это не разорит меня. Опять повторяю вам, что розан в сорок су, разумеется, ни к чему вас не обязывает.

— Хорошо, я возьму. Дайте сюда розан, — сказала она, обращаясь к торговке.

Торговка с жадностью схватила деньги, а Нишетта взяла горшок под мышку.

— Я прикажу снести его к вам, — заметил Густав.

— Лишнее беспокойство.

— Так позвольте мне, в таком случае…

— Я донесу сама.

— Может быть, вы не так близко живете?

— На улице Годо.

— Можно мне проводить вас?

— Согласившись принять от вас розан, отчего ж не согласиться идти с вами?

Разговаривая, молодые люди дошли незаметно до улицы Годо. Разговор в таких случаях обыкновенный: любопытство и расспросы мужчины, некоторая недоверчивость и сдержанность женщины.

Дойдя до своих ворот, Нишетта протянула Густаву руку, просто поблагодарила его и хотела скрыться.

— Позвольте мне время от времени навещать вас? — сказал Густав.

— Когда вам угодно; я по целым дням дома, всегда работаю.

— Можно вас застать от двух до четырех?

— Во всякое время.

— Спросить вас?

— Спросите Нишетту. Это мое ненастоящее имя, но меня все зовут так: говорят, что я похожа на кошку.

Густав поцеловал руку Нишетты; она побежала за ключом и потом весело вспорхнула на свой пятый этаж.

На следующее утро он не преминул к ней явиться: она сидела за шляпкой у открытого окна, на котором величественно благоухал знакомый Густаву розан.

Нишетта не имела таких притязаний на добродетель, как Риголетта Эжена Сю; она была добрее; любовь была ей уже знакома — недавно и потому не так много, — но все-таки знакома.

Она не скрыла от нового знакомого своего прошедшего, и Густаву пришла очень естественная в его положении мысль:

«Если другие имели успех — отчего ж не попробовать мне?»

Нишетта в полном смысле была пленительна; живя почти исключительно сердцем, она жила как пришлось и сама не знала, чего хотела. Нравились ей и шум публичных балов, и деревенская тишина, и усидчивая работа, и разорительные наряды.

— Мне не нравится только одно, — говорила она, — слишком продолжительная любовь.

— Так любите меня, — сказал ей Густав, — как хотите и сколько вам угодно. Надоем я вам, и я не останусь ни минуты.

— Знаете что? — вкрадчивым голосом сказала Нишетта, окинув его бойким взглядом. — Заключим контракт. Будем любить друг друга, пока не отцветет этот розан. Там известка внутри, но это ничего: я буду поливать каждый день.

Густаву это показалось очень оригинальным, и он согласился.

Он каждый день и во всякое время стал ходить к Нишетте: прошло шесть месяцев, розан не увядал, Нишетта в точности соблюдала условия.

Мысль, что розан скоро увянет, сильно его тревожила, так он привязался к гризетке: он боялся, что с последним листочком улетит и ею счастье.

Розан цвел с изумительной продолжительностью.

Проходя однажды мимо цветочного рынка, Густав остановился, чтобы купить букет у торговки, продавшей ему неувядаемый розан.

— Помнишь, — сказал он, — розовый кустик, что торговала молодая дама и я купил?

— Как не помнить! — отвечала узнавшая Густава торговка.

— Цветет еще.

— Какое цветет! — возразила со смехом торговка. — Если бы цвел, дама эта не покупала бы еще четыре раза точно такие же розаны. Сама сказала, что ваш увял уж давно.

Густав понял причину неувядаемости розана. Строго придерживаясь условий контракта, Нишетта при первых признаках увядания выбрасывала растение и заменяла его новым.

Четыре раза она уже совершала эту операцию, а Густав и не подозревал хитрости. Она страстно любила Густава и боялась, что он ее бросит.

Домон побежал на улицу Годо, бросился Нишетте на шею и расцеловал ее.

Она призналась ему во всем, и с этого дня они уж не расставались.

Рассказ об этой привязанности тронул Эдмона: он познакомился с Нишеттой и, коротко сблизившись с нею, стал уважать ее безгранично.

Преданность Нишетты другу своего Густава оправдала вполне это уважение.

V

Часто проводил Эдмон вечера на улице Годо, в скромной квартирке Нишетты, вкус и привычки Густава сообщили уже которой несколько комфорта и роскоши.

Нишетта постоянно сидела за работой, наклоняя свою хорошенькую головку то на ту, то на другую сторону, чтобы видеть сделанное ее иглою.

В эти минуты она была похожа на пастушку, кокетливо смотрящуюся в чистое зеркало озера.

Густав требовал, чтоб она не жалела денег на наряды, и ее золотые волнистые волосы, прикрытые самыми прихотливыми чепчиками — сплетением кружев, лент и тюля, — казались короной, венчавшей ее хорошенькую головку.

Г-жа де Пере знала, что эта связь вечно не может продолжаться, но чистая любовь Нишетты до того ее тронула, что она почла долгом быть внимательной и даже несколько покровительствовать женщине, любимой другом ее сына.

Г-жа де Пере была слишком чиста и потому выше предрассудков: не показывая виду, что ей известны отношения Густава к Нишетте, она полюбила ее, как дочь, тактом умной женщины совершенно сгладив резкое различие в их общественном положении.

Добрая девушка, понимая всю ее деликатность, готова была за нее в огонь и в воду.

Войдя в будуар матери, Эдмон поцеловал ее руку и по обыкновению сел у ее ног на подушке.

— Где ты был сегодня? — спросила г-жа де Пере.

— С Густавом гулял.

— Отчего же он не зашел сюда?

— Он отправился на улицу Годо; вечером он будет.

— Что с тобой? — спросила г-жа де Пере после некоторого молчания. — Ты как будто озабочен?

— Ты угадала, маменька, — отвечал он.

— Что случилось?

— Ради Бога, не бойся, не случилось ничего дурного; так, самое обыкновенное приключение.

— Расскажи, что такое, — сказала г-жа де Пере, снова принявшись за свое вышиванье и приготовясь слушать.

Эдмон рассказал утреннее приключение.

— И ты говоришь, эта девушка хорошенькая? — сказала г-жа де Пере.

— Чудо как хороша!

— Блондинка?

— Нет, брюнетка.

— Она будет обожать тебя, если вы познакомитесь.

— Отчего ты так думаешь, маменька?

— Я бы посмотрела, как она не полюбит моего Эдмона! Но, мой друг, не наделай глупостей.

— С какой стати я буду делать глупости? И какие?

— Какие всегда делают влюбленные.

— Но я ведь еще не влюблен.

— Влюбишься.

— А если влюблюсь, ты не будешь на меня сердиться?

— Когда я сержусь на тебя, друг мой? Если ты ее любишь и она полюбит тебя и если это порядочное, честное семейство, ты сделаешь предложение ее отцу; он, разумеется, с радостью согласится, и у меня, вместо одного, будет двое детей; одного из них, впрочем, я всегда буду любить больше.

— Как все это у тебя живо, добрая маменька!

— Все это так просто; я же вышла замуж, почти не зная твоего отца; отчего ж тебе не жениться на девушке, которая нравится?

— Как ты добра!

— Но, смотри: будь со мной откровенен.

— Когда я не был откровенен с тобой?

— Что теперь думаешь делать?

— Явлюсь завтра к Дево.

— Под каким предлогом?

— Под предлогом болезни; он доктор.

Г-жа де Пере вдруг побледнела при этих словах.

— Что с тобою? — спросил испуганный Эдмон.

— Ничего, друг мой, ничего… только, знаешь ли… выдумай что-нибудь другое… другой предлог…

— Отчего ж не этот?

— Так… я мнительна…

— Да чего же ты боишься, маменька? Я здоров как нельзя лучше.

Г-жа де Пере крепко обняла сына; в ее глазах были слезы.

— Ну вот ты и плачешь!.. — сказал Эдмон, встав перед ней на колени и взяв ее обе руки. — Зачем плакать? Разве я огорчал тебя?

— Я не плачу, мой друг. Но я вспомнила, что ты, может быть, женишься, и мне грустно стало при мысли, что будешь любить другую женщину больше меня.

— Больше тебя! Можешь ли ты это думать!

— Не говори этого, друг мой. Был бы ты только счастлив: со мною, как сын, или с другой, молодой женщиной, — вот все, о чем я молю Бога.

Не от этой мысли брызнули слезы из глаз г-жи де Пере; если б от этой — ей было бы трудно при самом начале рассказа.

Какими же опасениями взволновалось сердце молодой матери?

Она сделала над собой усилие и, стараясь, чтобы Эдмон забыл ее неожиданные слезы, принялась за работу, переменила разговор и через несколько минут была уже весела.

Но Эдмон знал характер своей матери: он понял, что ее веселость была притворна и что под этой веселостью шевелилось какое-то тяжелое, непонятное ему чувство.

Вечером г-жа де Пере, отведя Густава в сторону, сказала ему:

— Постарайтесь, чтобы Эдмон не ходил завтра к Дево.

VI

Густав провел целый вечер у г-жи де Пере. Она хотела остаться с ним наедине и для этой цели удалила сына, попросив его найти ей какую-то книгу.

— Эдмон все рассказал вам? — спросил Густав мать своего друга.

— Все.

— И сказал, что завтра пойдет к г-ну Дево?

— Да, и мне бы хотелось это отклонить.

— Я бы тоже хотел и, вероятно, по одним причинам с вами.

— Как вы добры, Густав, — сказала молодая мать, протянув руку Домону, — и как счастлива я, что у моего сына есть такой друг. Вы понимаете, как это свидание с новым доктором меня беспокоит. Вы знаете, что его отец страдал грудью; так и умер. Говорят, это болезнь наследственная, и я всегда опасалась за Эдмона. Как я его воспитывала, какой присмотр за ним был всегда — вам все известно. Я скрывала всегда от Эдмона настоящую причину смерти отца его — он так впечатлителен…

Вдруг этот доктор найдет в нем признаки этой болезни! По лекарствам Эдмон догадается, отчего у него так часто бывает кашель, одышка, поймет настоящую причину своей слабости, неожиданных припадков грусти… Это были ведь первые симптомы болезни, уложившей моего мужа в могилу. Я не успела еще совершенно от них избавить Эдмона… Ну, как он все узнает? Вот чего я страшусь, Густав.

— Но ведь ваш доктор говорит, что бояться нечего?

— Он только раз сказал мне, — Эдмону еще не было шести лет: «Берегитесь за грудь этого ребенка». Разумеется, это предостережение страшно меня поразило; он заметил и после того — ни слова.

— Стало быть, исчезла всякая опасность. Вы за Эдмоном так ухаживаете, что если бы и таилось в нем начало этой болезни — его давно уже нет. Я три года был с ним в коллегии, постоянно следил за ним; вот уже пять лет по выпуске вижусь с ним почти каждый день и не замечал во все это время ни одного из симптомов, которых вы боитесь.

— Да, но вы сами сказали, что по одним причинам со мною не хотели бы, чтоб он виделся с г-ном Дево.

— Не хотел бы, потому что знаю ваши опасения, хотя и не вполне разделяю их; знаю, что Эдмон слабого здоровья, и не хотел бы, чтоб ему сообщил это чужой. Я совсем не знаю этого Дево; что у него хорошенькая дочка, это не мешает ему желать прибавить себе практики; он, пожалуй, не приготовив Эдмона, скажет ему: «Вы опасно больны», — может быть, даже солжет. Эдмон так всем поражается, так все легко принимает, что, совершенно здоровый, от слов «Вы больны» может захворать в самом деле. Мысль у меня одна с вами, но я опять-таки не разделяю ваших опасений.

— Вы меня хотите разуверить, Густав; я это вижу и очень вам благодарна: но вы сами боитесь за него — я знаю. Вы следите за ним, как отец. Мать, разумеется, не может везде сопровождать взрослого сына: там, где кончается мое влияние, начинается ваше. Вам я обязана тем, что у Эдмона нет пороков, нет даже привычек, вообще свойственных молодежи: он не играет, не курит, не пьет, не предается никаким излишествам. Кому, как не вам, обязана я всем этим, и нужно ли говорить, как сильна моя за это признательность?

— Знаете ли, каким магическим словом удерживаю я Эдмона от всего, что ему вредно?

— Нет.

— Мне стоит только сказать ему: «Эдмон, это огорчит твою мать».

— Он так меня любит?

— Он обожает вас.

— Доброе дитя! — сказала г-жа де Пере. — А как я его люблю! У него еще могут быть развлечения, а у меня, кроме него, ничего нет. Я не живу без него: двадцать лет вся моя жизнь посвящена ему исключительно. Посудите же, Густав, как должна быть мучительна для меня мысль, что он заражен тою же болезнью, которая раньше тридцати лет свела в могилу отца его?