Придвинув кресло-качалку поближе к камину, она бездумно смотрела в огонь. Над головой ходили, устраивались, потом улеглись и начали разговаривать. Говорил вроде больше Том Флинт, Мэтью Гарни коротко отвечал. Мэтью Гарни. Она могла говорить себе, что не ложится, потому что мешает присутствие двух незнакомцев, но, прикрывая глаза, видела перед собою только одно лицо – лицо Мэтью Гарни; видела серые глаза, настойчиво и неотступно смотревшие на нее поверх лампы. От этого взгляда делалось страшно, как еще никогда не бывало перед мужчиной. Ни с кем из файеттских своих ухажеров она и отдаленно не испытывала ничего похожего. Стоило им уйти, и их лица сразу стирались из памяти.

Дрова в очаге прогорели, и только угли еще тлели. Над головой послышались шаги. Встав поспешно с качалки, Эммелина прошла к себе в уголок и задернула одеяла. Кто-то спустился с лестницы, на мгновение приостановился, мягко шагая, прошел через комнату, потом открыл дверь – и закрыл ее за собой.

Она легла на матрац и укрылась, но уже понимала, что не заснет. В комнате становилось все холоднее. Подол вымокшей в снегу юбки был еще влажным, но она не решалась переодеться в ночную рубашку. Не оставляло ощущение, что надо быть наготове, если понадобиться вдруг встать, а то и бежать.

Напрасно она твердила, что это глупо. Ну что тут такого? Мэтью Гарни просто не спится. Вот он и вышел пройтись, не тревожа ее или вовсе не помня о ней. В конце концов, он ведь не проходимец, а бригадир дорожников. Первого попавшегося на такое место не поставят. Да и Том Флинт хорошо его знает. А уж в том, что Том Флинт порядочный, сомневаться не приходится.

Она легла на бок, плотнее укуталась одеялом и крепко зажмурилась. Нет, так зажмурившись, не заснешь. Хоть бы уж он поскорее вернулся, улегся у себя наверху: тогда, может, сон понемногу и сморит. Но представив себе его, спящего прямо у нее над головой, она вся просто оцепенела, а тело напряглось и сделалось деревянным.

С улицы вдруг послышались звуки губной гармоники. Сначала отчетливо доносились только высокие тона, и ей даже подумалось: все это – плод фантазии. Музыка смолкла, потом зазвучала опять, и теперь уже не могло быть сомнений, что в самом деле кто-то играет. Твердя себе, что страшней, чем сейчас, быть уже просто не может, она встала, закуталась в одеяло, как в шаль, и на цыпочках прокралась к двери.

Крупными хлопьями падал мокрый снег. Еще немного, и он сменится дождем. Музыка слышалась из-за дороги, и Эммелина пошла вниз, по склону, к пруду.

Мэтью стоял, прислонившись к слюдяному камню. Лицо было обращено к дому, глаза закрыты. Она остановилась в нескольких шагах, прижалась к стволу ели – слушала, смотрела. Он доиграл какую-то незнакомую ей медленную грустную мелодию и сразу же, практически без перерыва, начал вдруг извлекать из гармоники звуки, которые трудно было бы назвать музыкой… Казалось, птицы перекликались, слышались шорохи леса… ветер свистел в деревьях… глухо и жалобно ворковали голуби… Она по-прежнему внимательно вглядывалась ему в лицо, вслушивалась в звуки губной гармоники, и впечатления сливались в одно – словно какой-то новый орган чувств помогал ей вбирать его целиком. И она жадно вбирала, вбирала всем существом, вбирала так, как вбирают первое весеннее тепло. Слезы текли по лицу, но она их не замечала.

Чуть погодя он перестал играть, открыл глаза и взглянул на нее. Она улыбнулась и тогда только заметила, что плачет. Он смотрел очень внимательно, без улыбки.

– Я еще в доме услышала, как вы играете, – тихо сказала Эммелина.

– Я разбудил вас?

– Нет. Я не спала.

Он кивнул:

– Кресло еще покачивалось, когда я спустился. – Что ж, он проверил, искренна ли она, но сделал это в открытую.

– Я частенько сижу в качалке. Но не так, как сегодня, а лицом к пруду.

– К какому пруду?

– К тому, что у вас за спиной, – сказала она, рассмеявшись. Пруд был еще подо льдом, а лед к тому же припорошило, но ей казалось, что он все равно отчетливо виден.

Мэтью на миг обернулся, потом снова перевел взгляд на нее.

– Мне показалось – это поле.

Она отрицательно затрясла головой.

– По правде говоря, я его не разглядывал, оттого и не понял.

– А летом здесь очень красиво, – сказала она. – Вы увидите. – И тут же подумала, что никто ведь не говорил ей, надолго ли здесь дорожники. – Вы останетесь тут на лето? Сколько времени займут ваши работы?

Он слегка дернул плечами. Типичный для него жест, показывавший, что нет силы, способной забросить его туда, куда сам не хочет.

– Я еще не видел дорогу к северу от города. Я всегда сам решаю, куда мне отправиться.

В таком заявлении было немало юношеской задиристости, но ощущалась, пожалуй, и уверенность зрелого человека.

Снегопад сменился-таки дождем. Вода струилась по волосам и по лицам. Одеяло, в которое куталась Эммелина, промокло уже насквозь, от холода била дрожь, но возвращаться домой ей, как и ему, не хотелось. Молча приняв решение, они пересекли дорогу, поднялись по тропинке, обошли дом и направились к сараю. Мэтью открыл его – заржала лошадь; в сарае было совсем темно, и Эммелине сделалось страшно входить туда с ним.

– В сарае еще холоднее, чем здесь, – сказала она.

– Но зато сухо, – ответил Мэтью. – И огонь развести можно.

– Как это? В сарае?

– У самой двери. Только чтоб дождь не залил.

– Но ведь может и загореться!

– Не загорится. Я знаю, как сделать. Положу под низ что-нибудь мокрое, а сверху слой почти сухого… Если огонь начнет расползаться, в момент выкину все лопатой за дверь.

– Нет, – сказала она после паузы. – Мне все-таки страшно. Он молча ждал. В темноте лица было не видно.

– Пойдемте в дом, разведем огонь в очаге.

– А папаша не осерчает, если проснется?

– Он никогда не просыпается ночью.

Вытащив из кармана губную гармошку, Мэтью обтер ее о подкладку куртки и, заиграв, отступил в глубь сарая, а потом продолжал отступать все дальше и дальше, так что она испугалась: вот-вот заденет что-нибудь в темноте. Но он ничего не задел. Мелодии, слетавшие теперь с его гармоники, были живыми и веселыми, на другом инструменте они звучали бы, может, и резковато, но у губной гармоники есть одно свойство: она смягчает все, кроме грусти. Наконец Мэтью вернулся к ней и сказал коротко:

– О'кэй.

– О'кэй? – Эммелина не слыхивала такого слова и понятия не имела, что оно значит.

В ответ на ее удивление Мэтью лишь хохотнул. В его речи было немало словечек, о смысле которых она могла лишь догадываться. Понахватав их и на Великих равнинах, и в разных других местах, он будет теперь развлекаться, как можно чаще озадачивая ими Эммелину.

Когда они вернулись в дом, он без растопки, с легкостью раздул огонь. Расстелив на полу промокшие куртку и одеяло, они уселись у самого очага и, чуть не касаясь огня, говорили и говорили, пока небо не стало уже светлеть и не возникла опасность, что скоро в доме начнут просыпаться.


И еще долгие недели это же повторялось из ночи в ночь. Они таились, но не потому, что делали что-то дурное, а потому, что их разговоры (правда, говорил только Мэтью, а Эммелина слушала, кивала, показывая, что понимает, и очень внимательна, и помнит рассказанное раньше) были для них бесконечно дороги и им не хотелось приобщать к ним кого бы то ни было.


Том Флинт вернулся в Огасту, дорожная бригада Мэтью пополнилась тремя приезжими. Но вместо того чтобы взять одного из них к себе наверх, Мэтью отправил всех троих в дом Эндрю и Джейн, пообещав Генри Мошеру платить за двоих. Отец разозлился, хотя жаловаться было не на что: он сам ничего не терял, а Эндрю получал лишнего жильца. И все же чаще всего, когда Мэтью был дома, отец попросту замыкался в себе или же углублялся в изучение одной из карт. А Мэтью чуть ли не каждый раз старался уходить сразу после ужина, и Эммелина, покончив с хозяйственными делами, присоединялась к нему.

Иногда Мэтью рассказывал ей о своих дорожных рабочих. В другой раз она принималась расспрашивать, как он жил до приезда в Файетт. Чаще всего он отвечал ей просто и коротко, но временами увлекался, начинал сыпать подробностями, прежде всего чтоб доказать, как мало ее отец и ему подобные знают о жизни на Великих равнинах и дальше к западу.

Она со страхом ждала вопросов о Лоуэлле, но он их не задавал. Насколько ей страстно хотелось узнать по возможности больше о его прежней жизни, настолько он не желал знать о ее прошлом решительно ничего.

Какая-то мельком оброненная фраза навела Эммелину на мысль, что он был женат и даже имел ребенка, а потом потерял семью во время учиненной индейцами резни. Несколько дней подряд перед глазами вставали видения: Мэтью пытается спасти своих близких. Собравшись наконец с духом, она впрямую спросила, был ли он мужем и отцом. С поразившей ее небрежностью Мэтью ответил, что у него и в самом деле есть ребенок, а жены нет. На женщине, родившей этого ребенка, он никогда женат не был. Разглядев выражение лица Эммелины, Мэтью добавил с вызовом:

– Я ей не навязывался. Она сама меня захотела. – И посоветовал Эммелине не слишком усердствовать, жалея женщину, владеющую ста шестьюдесятью акрами земли, которых – не будь его и младенца – она бы не получила. А так скорее всего получила и мужа: небось нашла себе кого-нибудь, едва только он уехал.

Эммелина не отвечала. Страшная горечь вдруг охватила ее. Чувство было таким глубоким, что словно бы придавило, расплющило. С пронзительной ясностью перед глазами возникла картина: мистер Уайтхед, говорящий, как ей повезло, что мистер Магвайр проявил замечательную щедрость. И снова мистер Уайтхед, объясняющий, что в связи с этой щедростью мистер Магвайр лишен возможности еще раз увидеться с ней.

«Ну почему ты не сказал мне с самого начала?» – надрывно кричал в ней внутренний голос, но в то же время она понимала, что этого «начала» просто не было. С того мгновения, как ее взгляд скрестился со взглядом Мэтью, менять что-либо было уже поздно.

* * *

Во времена, когда большинство эмигрантов с Востока не продвигались дальше Айовы, родители Мэтью Гарни добрались до западных областей Канзаса. Они, может быть, шли бы и дальше, но наступила уже пора сева, а путь преградили горы.

До одиннадцати лет Мэтью оставался единственным ребенком в семье. Потом родился еще один мальчик, а вскоре девочка, и жизнь семьи коренным образом изменилась. Если раньше, когда они втроем ехали в город, мать не спускала глаз с Мэтью, как будто боялась, что он в любую секунду может вдруг взять и исчезнуть навеки, то теперь сплошь и рядом отпускала его с отцом, а сама оставалась дома. А если считала нужным сама поехать, то оставляла Мэтью присматривать за малышами. Эта обязанность раздражала его безмерно. Он всегда был непоседой и, карауля брата с сестрой, чувствовал себя как в тюрьме. Мало того, что во время отлучки родителей, продолжавшейся два, а то и три дня, он не мог ездить верхом, так как и его лошадь впрягали в повозку, даже и отойти от дома было проблемой: сделаешь несколько шагов, а малыши уже зовут, то один, то другой.

И вот как-то однажды в городе, когда отец, забыв обо всем на свете, ожесточенно торговался с покупателем, которому пытался продать скот, Мэтью быстро вскочил на лошадь и присоединился к бригаде дорожных рабочих, как раз проезжавших в тот день через город. (Чтобы спрямить путь в Лоренс, они прокладывали перемычку к тракту, ведущему на Санта Фе.) Крупный для своих лет, рукастый и неболтливый, Мэтью вскоре уже стал работать в бригаде на равных и провел так весь 1854 год и первую половину следующего, а потом крепко связался (его выражение) с семейством, стоявшим во главе одного из местных кланов. Время стояло неспокойное. Почти вся земля в восточном Канзасе оказалась спорной, и эти споры играли заметную роль во все углублявшемся конфликте между северными и южными штатами. Мэтью сказал Эммелине, что не хотел бы толковать с ней о тех временах. Ему приходилось тогда участвовать в переделках, о которых ей вряд ли приятно будет услышать. В какой-то момент ему все это надоело, и в 1856 году он перешел в дорожную бригаду, направлявшуюся в Миссури. Там, в Джефферсон-Сити, он первый раз в жизни увидел железную дорогу и понял, что по сравнению с ней все остальное просто мура.

С той поры он никогда не нанимался на дорожные работы, если была возможность устроиться на железке. Сент-Луи, Колумбус, Питтсбург. Он сыпал названиями не хуже отца Эммелины, но эти названия не были указаны на его рисованных от руки картах, потому что писать он совсем не умел. Даже и в то короткое время, когда его посылали в школу, у него не хватало терпения сидеть за партой. Пока не родились младшие дети, мать пыталась учить его понемножку в зимние месяцы, но грамота в него «не лезла». Ему явно нравилось слушать, как Эммелина читает вслух, но если в комнате был еще кто-то, например во время вечерних чтений из Библии, он обычно притворялся, что не слушает.