Максим, глядя на меня, слегка поднял брови.

– О’кей, – сказал он. – Fair enough. Ты пришла, чтобы сказать мне это?

– Нет. Это я просила у тебя прощения. Хотя опять говоря о себе.

На его лице появилась тень улыбки.

– Нет, я пришла, – продолжала я, – потому что… – я вздохнула. – Потому что я поняла, что совершила ошибку.

– Что?

– Ошибку.

Максим остановился. В руке у него были две пары носков.

– Постой, что ты такое говоришь?

– Я совершила ошибку. Мой «бывший» вернулся, и… я так его ждала, что решила, будто это действительно все, что мне нужно в жизни, но это не так.

Я могла бы еще долго заниматься самобичеванием – я и злюка, я и дура, я и последняя дрянь, – но вспомнила вполне оправданное раздражение Максима, когда несколько недель назад я жалким образом попыталась взвалить на себя несуществующую вину, потому что мне было легче грызть себя, чем действовать. Максим, все еще держа две пары носков, смотрел на меня и ничего не говорил. Он вполне мог бы спросить меня, если на то пошло, каким боком это прозрение касается его (именно так поступила бы я), но даже при таких обстоятельствах он держал марку.

– И я знаю, что… слишком многого хочу, – продолжала я, – но если бы… если бы ты захотел… если бы ты мог… дать мне еще один шанс.

Я закатила глаза, чтобы не расплакаться, и подвигала ногами, которых не чувствовала, чтобы убедиться, что они меня еще держат.

– Опомниться не могу, – сказал наконец Максим.

– Я понимаю.

– Не уверен, что ты понимаешь, Женевьева. Если ты не забыла, все это время, что мы с тобой виделись, я ничего от тебя не требовал. Разве что немного уважения. Потом явился твой «бывший», и ты вернулась к нему, все правильно. Я не могу осуждать тебя за это, но, Женевьева, я что-то не понимаю, что происходит у тебя в голове, но…

– Происходит то, что я поняла: мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой. И ты умный, и чуткий, и человечный, и… Я не знала, – выдавила я из себя, – что это может быть так просто.

Максим склонил голову набок, словно не веря своим ушам.

– Я не знала, что это может быть так просто, – повторила я. – До такой степени, что ничего не видела. И потом, я была так противна сама себе, что мне и в голову не пришло, чтобы кто-то мог…

– Ох… – выдохнул Максим и швырнул две пары носков в чемодан. – Я не знаю, что тебе сказать, Жен.

– Ты имеешь право сказать мне, что ничего не хочешь знать. Я только хотела… только хотела сказать тебе это, пока ты не улетел. Я понимаю, что это немного неожиданно…

– Немного?

Я слабо улыбнулась.

– То же самое сказал сегодня мой «бывший».

– Что?!

– Я только что виделась с Флорианом. И ему я тоже сказала, что совершила ошибку.

– Дьявольщина.

На сей раз он неподдельно удивился. В открытое окно ворвались автомобильные гудки. Максим подошел ко мне.

– Это мое такси, – сказал он.

– О’кей…

Я стояла столбом, сказать больше было нечего.

– Женевьева, это… ты же знаешь, что я в тебя влюбился… – Он поднял руку, чтобы остановить меня, видя, что я хочу его перебить. – Что бы ты ни думала. Да, ты была чумой, да, ты была разбита, потому что твой «бывший» ушел, да, ты мно-о-ого говорила о себе… – При этих словах он улыбнулся, слегка, но искренне. – Но ты сама сказала, это очень просто, ни к чему объяснять. Но теперь… я не могу… Ты являешься сюда в непарных шлепанцах, вываливаешь это на меня, и… ты понимаешь, что мне трудно принять это за чистую монету?

– Понимаю.

И это была правда: я на его месте, наверно, уже сбежала бы по пожарной лестнице.

– Думай что хочешь, – сказала я. – Главное, что я уверена: это правда.

По лицу Максима пробежала гримаска, в которой была надежда, но еще больше сомнения. Снова раздались гудки, еще нетерпеливее.

– Мне пора, – сказал он, закрывая чемодан.

Выпрямившись, он долго смотрел на меня своим пристальным взглядом, в котором теперь для меня сосредоточилось все, чего я хотела. Ты ведь так хорошо меня понимал, мысленно молила я, пойми же! Он и пытался понять, я знала, но от этого взгляда во мне все переворачивалось и хотелось броситься на него и заняться любовью под нетерпеливые гудки такси.

– Там посмотрим, о’кей? – сказал Максим. – Там посмотрим.

Я кивнула. Он, по крайней мере, выслушал меня с терпением и великодушием, в которых вполне мог бы мне отказать. И я сказала то, что хотела, сказала от чистого сердца, как говорится, облегчила душу.

Я посторонилась, пропуская Максима с чемоданом, и пошла за ним в коридор с легкой душой и тяжелым сердцем. Это снова было смешно: я ждала на лестничной площадке, пока он запирал дверь. Наконец он повернулся ко мне, поколебавшись, взял меня за руку и слегка сжал.

На улице такси заходилось гудками – вот-вот уедет!

– Я вернусь через три недели, – сказал Максим. – Тогда и посмотрим, о’кей?

Я успела только кивнуть, и он, поколебавшись еще несколько секунд, побежал вниз по лестнице с тяжелым чемоданом.


Я постояла на площадке минуту или две – не могла же я следовать за ним хвостом! – потом тоже спустилась. На левой ноге я натерла волдырь, наверно, оттого, что бежала в шлепанцах, и кое-как дохромала до первого этажа, удивляясь, что не встретила снова мадам Перрейра.

Я прокручивала в голове наш разговор, который мог бы, говорила я себе в тщетной надежде взбодриться, пройти и хуже. Он ведь не сказал «нет», правда? По крайней мере, не отказал наотрез. Может быть, вернувшись из Лондона, он скажет, что подумал и готов дать мне этот шанс, о котором я просила. У меня мелькнула мысль о хорошеньких англичанках, и я тихонько выругалась. Решительно не могло быть и речи о том, чтобы разобраться во всем этом самостоятельно, и я толкнула тяжелую дверь с твердым намерением отправиться прямиком к Катрин и Никола.

Я сделала несколько шагов по тротуару, но волдырь так болел, что пришлось остановиться. Я как раз снимала розовый шлепанец, когда услышала за спиной:

– Женевьева.

Я обернулась. Максим с чемоданом стоял передо мной в лужице золотистого света. Я застыла с поднятой ногой, держась за шлепанец.

– Такси тебя не дождалось? – спросила я.

– Нет… Такси меня дождалось.

Он улыбнулся и развел руками.

Я посмотрела на него, медленно поставив ногу на землю, – я тоже улыбалась.

– Правда? – сказала я сорвавшимся голосом.

Максим кивнул:

– Да. Правда.

И я кинулась к нему со шлепанцем в руке, и повисла у него на шее, и поцеловала его в заливавшем нас свете.

Эпилог

– Бог ты мой! – воскликнул Никола. – Вот это, я понимаю, палитра!

Он стоял перед большой кухонной стойкой, на которой громоздились подносы и тарелки, полные безупречных и разноцветных маленьких закусок.

– Я всю неделю готовила! – гордо объявила Жозиана, протягивая ему большое фаянсовое блюдо, на котором идеальным кругом были выложены тарталетки с сыром. – Ну же, не стой! Обнеси гостей!

Никола вытянулся в струнку, как провинившийся солдат, и отправился с тарталетками на большую террасу, где человек десять пили аперитив, любуясь закатом солнца над озером.

– Билл так доволен, – сказала Жозиана и сунула мне в руки тяжелый деревянный поднос с четырьмя параллельными рядами канапе. – Он обожает маленькие закуски.

Я улыбнулась как можно более естественно и пошла с подносом вслед за Никола.

Я не успела сделать и трех шагов, как Билл вынырнул из-за деревянной балки, которую украшали оленьи головы, – славные охотничьи трофеи, но, увы, не его.

– Я ненавижу маленькие закуски… – простонал он. – Почему было не приготовить стейки и сосиски на углях… это же мой праздник?

– Ей это в радость, пап…

– Я знаю, знаю… но обещай мне одну вещь, красавица дочка… когда будешь устраивать вечеринки для своего мужика… лучше угли.

– Да, папа.

Я пошла дальше, боясь уронить поднос, весивший не меньше пятнадцати килограммов.

– Угли, Женевьева! Главное – угли! – крикнул отец мне вслед, когда я уже вошла на террасу.

Одреанна, повисшая на руке Феликса-Антуана, подняла голову на его крик и бросила мне прочувствованное: «Фигня?» Я мотнула головой – мол, забудь – и пристроила поднос на стеклянный столик, надеясь, что тот не разлетится вдребезги под его весом.

– А когда приедет Катрин? – спросил голосок Ноя за моей спиной. Я обернулась – на нем были плавки с человеком-пауком, ласты и маска. – Она обещала пойти со мной купаться!

– Скоро приедет, – ответила Сьюзен, положив ему руку на плечо. – Сразу после прослушивания. Хочешь, я пойду с тобой купаться?

Ной бросил на нее подозрительный взгляд сквозь маску, но кивнул. Сьюзен скинула тунику, под которой оказался зеленый купальник – и тело на зависть любой тридцатилетней, и они с Ноем ушли.

– В озере много рыб, – произнес гнусавый из-за маски голосок. – Но ты не бойся, я с тобой.

Никола, стоявший столбом с блюдом тарталеток перед двумя коллегами отца, провожал их взглядом с умильной улыбкой. Я подмигнула ему и стала пробираться к матери, которая пила свои полстакана вина в обществе Максима.

– Женевьева! – воскликнула она, увидев меня. – Ты знала, что Максим был в Непале и в Тибете?

– Да, я в курсе, – ответила я, прильнув к моему любимому. Я открыла за последние полтора месяца простое, несказанное и перманентное удовольствие – прижиматься. Флориан никогда этого особенно не любил, но Максим оказался странным и идеальным для меня гибридом, экспериментальной помесью ласкового кота и коалы. Стоя, лежа, сидя, на ходу – мы постоянно обнимались, так естественно и непринужденно, что я только диву давалась, а Максим говорил, что мы действительно созданы друг для друга.

– Это на физиологическом уровне, – объяснял он, целуя меня в шею и не сбиваясь с шага. – Наши тела идеально совмещаются.

И этого объяснения мне хватало, потому что оно было простым, а я была счастлива, что у меня есть еще одна причина любить этого человека.

– Это уже почти невыносимо, – заметила однажды Катрин, когда мы стояли перед ней, как сиамские близнецы, сросшиеся и очень этим довольные.

– Я могу сделать еще один вираж и вернуться к Флориану, – поддела ее я, на что Катрин отреагировала панической мимикой, а Максим укоризненным «ох…».

– Это не смешно, – сказал он мне.

– С Флорианом все будет в порядке, любимый. Он меньше всего хотел бы, чтобы к нему относились, как к раненому животному.

Я знала, что ему было очень больно, но он умел держать удар, и я готова была поручиться, что пролила больше слез о конце нашей любви, чем он.

Я плакала часами, читая письмо, которое он прислал мне вскоре после нашего окончательного разрыва, трепетное и искреннее письмо, в котором он говорил, что любит меня больше прежнего, и от всей души просил прощения, – но я плакала не «о нем». Не знаю, потому ли, что какая-то часть меня еще держала на него обиду, или потому, что в глубине души я сознавала, что такой человек, как он, не нуждается ни в чьей жалости.

Потом мы говорили с ним несколько раз, и в нашу последнюю встречу он признался, что многое понял: что он был, в частности, чересчур требователен и недостаточно терпим. Но я не хотела от него самоуничижения – все-таки я любила его таким, каков он есть, и, может быть, продолжала бы любить, если бы сама не изменилась.

– Ты сделаешь самую сказочную хипстершу очень счастливой, – сказала я ему.

– Но я хотел сделать счастливой тебя.

– Нет, – ответила я. – Не меня.

Флориан грустно улыбнулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, пока его высокая фигура не скрылась в толпе Старого Монреаля, и говорила себе, что я за него не тревожусь, отнюдь…


– Это потому что ты видишь все в розовом цвете, – заметил Никола. Я возразила, но лишь для проформы, ибо это была правда: я видела все в розовом цвете. Меня ослепляла любовь, которая теперь, когда я ее осознала, казалась мне такой простой и очевидной, что в голове не укладывалось: как могло быть иначе?!. Порой я чувствовала себя человеком, успевшим перебежать мост за минуту до того, как он рухнул. Я сама, по собственной глупости, сделала все, чтобы пройти мимо этих отношений и этого мужчины, но теперь он был со мной, в моих объятиях, он отказался от поездки в Лондон (которую с легким сердцем отложил до осени и в которой я, с еще более легким сердцем, собиралась его сопровождать) и сумел простить мне мои метания и слепоту прошедших месяцев, принять меня такой, какая я есть, и таким, какой он есть, – мне открыться.

Мы без устали повторяли в пароксизмах любви, которые в глазах всех других людей были, надо думать, невыносимы, что «мы нашли друг друга». И я не переставала изумляться нашему несказанному везению: ведь мы могли разойтись как в море корабли, но мы нашли друг друга. Мы были там, где должно, точно в нужном месте, в объятиях друг друга, под солнцем, медленно садившимся в одно из озер в Восточных кантонах.