– Это он?

– Нет, это плохой порошок.

– А хороший где?

– В маленькой баночке.

Я нашел баночку и подал Китген.

– О да! – Она глубоко вздохнула. – Это он.

Киттен сняла крышку и вдохнула порошок сначала одной ноздрей, затем другой по несколько раз. И ожила немедленно.

– Хочешь немножко?

Она протянула мне баночку, но я отказался.

– Мне не нравится твое состояние, – заметил я.

– Не беспокойся, все это ерунда. – Она разглядывала себя в зеркало и как-то неуверенно проводила пальцами по лицу.

Кто-то постучался в дверь.

– Киттен! Киттен! Отвечай сейчас же! – завопил Мистлето.

– Извини, дорогой. – Она открыла дверь и высунулась наружу: – Ортон, милый, мне немного нехорошо. Надо было немного отдохнуть. Я через минуту приду.

– Шоу начинается!

– Без меня не начнут, – рассмеялась она в ответ и, обняв меня, крепко поцеловала в губы. – Ты самый лучший, Чарли, лучше всех!

– Можно поговорить с тобой чуть позже? – спросил я.

– Давай выпьем вместе. Приходи за мной и поедем в отель.

– Ты в «Ритце»?

– Нет, в «Рафаэле». Приходи в семь.

Обычно я стоял за сценой во время показа, но на этот раз мне хотелось посмотреть на шоу из зала. Я нашел место у самого края подиума, где всегда толпились оголтелые фанаты, жаждущие наблюдать поближе. Киттен вышла третьей – безупречная, блистательная, уверенная в себе, словно королева. Молли Уитни встала и аплодировала в течение всего представления. Киттен была просто уникальна, она приковывала к себе всеобщее внимание.

Девушки принимали восторги как должное, расхаживая по подиуму, но никто не был настолько сексуален и привлекателен, как Зули и Сьюзан. Сьюзан вышла последней в шелковой черной рубашке и бархатных брюках. Подняв руки над головой, она повела бедрами, и зрители взвыли от восхищения. Молли Уитни крикнула: «Браво!»

Сьюзан не знала, что я нахожусь совсем рядом, но у края подиума повернулась и на минуту задержала свой взгляд именно на том месте, где я стоял в темноте. На смену ей уже шла Дженни в солнечных очках и пластиковом дождевике, в туфлях на очень высоких каблуках. Но дойдя до центра подиума, Сьюзан на обратном пути снова покачала бедрами и исчезла за сценой под гул аплодисментов и криков поклонников.

Неизвестно, отчего мне пришла в голову мысль, что столь необычное поведение Сьюзан на сцене обусловлено ревностью к Дженни. Ей не хотелось, чтобы публика принимала соперницу с таким же восторгом, как ее. Но тут случилось самое неприятное и неожиданное – во втором заходе Сьюзан толкнула Дженни так, что та упала бы, если бы стоящий у края подиума Хал Рубен– штейн, редактор модного журнала для мужчин, красавец атлетического сложения с крепкими руками, не подхватил ее и не поддержал. Дженни запечатлела поцелуй у него на щеке и вернулась в строй. Публика восприняла инцидент как уловку постановщика, но я знал, что это не так. Дженни улыбалась бесчисленным вспышкам фотокамер, и всем было ясно, что родилась новая звезда, но я по-прежнему был озадачен выходкой Сьюзан.

Я так и не пошел за кулисы, но позвонил Сьюзан на мобильный.

– Привет, Чак, – прочирикала она. Когда она хотела меня позлить, то называла Чак, зная, что я ненавижу это имя.

– Как ты могла такое сделать?

– Сделать что?

– Толкнуть девушку.

– Это была случайность.

– Черт.

– Но ей только на пользу.

– Почему?

– Ну, как же, такой восторг!

– Тебе аплодировали не меньше.

– Неудивительно. Но я супермодель, а она нет.

– Ей всего восемнадцать.

– Надеюсь, она доживет до девятнадцати.

Сьюзан отключила телефон. Я так и не успел объяснить, что все приняли происшествие за намеренный трюк Ортона Мистлето и восхищались его гениальностью, поскольку Хэл так и не признал, что падение Дженни было для него полной неожиданностью. Наоборот, он поддерживал идею о своем запланированном участии в шоу.

В шесть тридцать я позвонил Китген. Но никто не ответил. Я позвонил в «Рафаэль», но и в ее номере трубку тоже никто не взял. Возможно, она задержалась, и я позвонил в «Ритц».

– Месье Казанову, будьте любезны.

– Одну минутку.

Раздалось три сигнала, и он снял трубку.

– Да? Алло! Кто это, черт побери?

Я услышал женский голос где-то рядом с ним и, ничего не сказав, отключил телефон, решив, что у меня еще есть надежда встретить Киттен в «Рафаэле». Я снова позвонил в ее номер, и снова никто не ответил. Поэтому я уселся ждать в фойе. Я ждал столько, сколько было в моих силах, так что когда прибыл на кинофестиваль, то просто заснул в кресле.

Разбудил меня сосед, возмущенный моим храпом.

ЭД И ЭДДИ

Я не мог больше верить в то, что человек перед смертью успевает вспомнить всю свою жизнь, поскольку не в состоянии был вспомнить ничего из своей жизни, когда мы летели на ржавом «лэндровере» по краю дороги над обрывом, а внизу под нами дремало Средиземное море. Мое сознание в тот момент было пустым и безмятежным. В голову приходила всяческая чепуха. Я размышлял о том, что не пообедал как следует, а значит, пустой желудок обеспечивает мне меньший вес при погружении в воду и возможность выплыть на поверхность… И вот, глядя в глаза смерти, я не думал ни о чем, кроме как о жирном гамбургере, который не успел съесть. Его образ парил перед моим внутренним взором, как гигантский дирижабль, заслоняя собою страх перед возможной катастрофой.

Можно было не сомневаться в водительских талантах Эдвины. Она могла ловко управиться с любой машиной даже на самых высоких скоростях. Водила она бесподобно, но неприятность заключалась в ее не самом лучшем зрении. Вообще-то Эдвина была слепа, по крайней мере так говорил мой приятель Барт, сидевший с ней рядом как раз на «месте смертников» и беспрестанно куривший «Мальборо». Слепа, и это не преувеличение. Только теперь я начал понимать, что совершенно несправедливо считал Эдвину снобом. Дело не в снобизме, а в том, что она не здоровалась со мной, потому что не замечала.

Поскольку гнали мы довольно быстро, все ее внимание было целиком сконцентрировано на дороге. Но, расположившись на заднем сиденье, я не мог с уверенностью сказать, видит ли она что-нибудь на самом деле. Казалось, намного больше, чем на себя, Эдвина полагается на реакции Барта. Она следила за выражением его лица, пока мы неслись со скоростью восемьдесят километров в час.

– Знаешь, Барт, – ее произношение было настолько изысканным и безупречным, как может быть только наследственное, а не приобретенное, – я помню тот момент, когда потеряла к тебе всякое уважение.

Когда я выглядывал в окно, то смотрел вниз, в пропасть под нами, пытаясь разглядеть, где находится наш отель, выспаться в котором я рассчитывал, если останусь в живых.

– Это было, – продолжала Эдвина, – когда ты наклонился над моей выгребной ямой в своем грязном саронге с дырой, используя мою машинку для ногтей, чтобы удалить волосы с груди. Конечно же, ты не мог захватить ею волосы! Но разве ты соображал, что она для этого не предназначена! Если ею можно стричь ногти, то можно стричь и волосы и вообще все, что угодно, размышлял ты.

Она болтала без умолку.

– …твои отпечатки! Ты грязная свинья!

Эдвина встречалась с Бартом уже почти год. Он не мог порвать с ней, поскольку она одна из наиболее влиятельных редакторов модных изданий, которые не приняли бы Барта без ее протекции. Он нуждался в ее поддержке постоянно, чтобы не остаться без работы. Конечно, он суперпрофессионал в своем деле, настолько талантливый, что мог бы позволить себе пренебрегать отношениями с редакторами, но стереотип работы в модельном бизнесе предполагал соблюдение правил игры, и поэтому он предпочитал вести себя так, а не иначе. Барт умел не замечать то, что замечать не следовало. Эдвина была слепа, глуха, да еще и претенциозна, вульгарна и деспотична, но Барт не обращал на это внимания. Он делал вид, будто его все устраивает. Ценил в ней умение одеваться со вкусом, прекрасную фигуру. Всю дорогу Барт совал мне в нос ее полароидные снимки в голом виде. И почему-то при взгляде на них я тут же забывал про страх смерти.

Эдвина – красивая женщина, но чтобы наслаждаться ее красотой, нужно научиться не слушать то, о чем она говорит. Ужасное жеманство сводило на нет приятное впечатление, складывающееся при первом знакомстве. Но в то же время у нее был острый ум, интеллект, способность анализировать вещи, недоступные пониманию многих. Она одинаково хорошо ориентировалась как в самых обыденных вопросах, так и в предметах глубоко философских и абстрактных. Эдвина могла дать почти теологическое обоснование кажущимся пустыми и случайными капризам моды. Но если она видела плохо одетого человека, то даже не считала нужным снизойти до общения с ним, считая неумение одеваться признаком тотальной глупости. Она не разговаривала со мной несколько дней после того, как однажды увидела меня в пиджаке с пуговицами, отштампованными фирменным знаком «D&G», – деталь, на которую вряд ли кто-либо еще обратил внимание. Эдвина решила, что я принадлежу к тому примитивному типу людей, которые одеваются во второсортную продукцию «D&G». На самом же деле этот пиджак Кара дала мне во время игры в гольф, и я даже не стал рассматривать его. Позднее Барт объяснил мне причину недовольства Эдвины, и тогда мы помирились с ней.

Отец Эдвины был знаменитым историком искусств, который благодаря своему отцу и отцу своего отца смог занять видное положение в научном мире и позволить себе путешествовать по всему миру. Эдвина выросла в Лондоне, но ей также пришлось переезжать с места на место от Бермудов до Индии и Кении.

Африка разожгла пламя романтической страсти между Эдвиной и Бартом. Они вместе ездили на фотосессию Зули, которая проходила в окружении племени масаев по заказу британского «Вог». Их взаимное презрение и антипатия друг к другу с самого начала послужили теми искрами, из которых потом разгорелся костер их романа.

К тому моменту, когда Эдвина с визгом остановила машину перед входом в отель «Святая Екатерина» в Амальфи, я уже был погружен в состояние священного ужаса и забытья, скрючившись на заднем сиденье. Она тут же побежала спросить, доставили ей одежду для съемки или нет, Барт помог мне выбраться из автомобиля.

– Господи, Барт, я почти не сомневался, что нам конец.

– Странно, что тебя это испугало. Я-то готов к смертельному прыжку в любую минуту.

– Если она ни черта не видит, как может так водить машину?

– По памяти. Она ездила по этой дороге миллионы раз.

Мы нашли Эдвину в баре. Она наслаждалась созерцанием присланной одежды.

– А вот и Чарли.

Эдвина оглянулась, но я знал, что моего лица она видеть не может. Чертовка просто определила, что это я, по длине тени, появившейся в комнате. И еще она отлично различала звук шагов каждого знакомого, зависящий от того, ботинки какой марки он носит. Я ответил жизнерадостно, не придавая значения тому, что с Бартом она постоянно обменивалась колкостями. Иногда на нее находило дурное настроение, и Эдвина прикидывалась, что забыла о моем присутствии. Как правило, это случалось в те минуты, когда она ссорилась с Бартом и ее раздражали все, кому он симпатизировал.

– Ты виртуозно водишь машину! – сказал я.

– Да, прелестный бар, правда? – отозвалась Эдвина. – Моя мама обычно привозила нас сюда.

Только теперь я полностью убедился в том, что Эдвина не только слепа, но и глуха. Но несмотря на все эти недостатки, у нее была потрясающая способность к творческому видению, и фотографы любили с ней работать. Она не только прекрасно ориентировалась в истории моды, но и понимала, как надо создавать великие фотографии. Очень многим она подсказала наилучшую концепцию для работ, удостоившихся впоследствии всеобщего признания.

Она сделала успешную карьеру в качестве редактора модных журналов, но также преуспевала и в области частных коммерческих проектов и консультаций дизайнерам.

Эдвина почиталась музой Педро Поуэла, пылкого дизайнера, который, как и многие из его поколения, очень быстро достиг признания в мире моды. Некоторые его поклонницы принадлежали к числу высокопоставленных особ и носили его одежду, тем самым обеспечивая ему отличную рекламу. Эдвина не только консультировала Педро перед его показами, но и принимала участие в разработке концепций многих коллекций.

Каждый месяц она приезжала в частное ателье Педро неподалеку от Таймс-сквер и привозила коробки, набитые до отказа всяческими находками, приобретенными ею в маленьких захолустных магазинчиках и на распродажах по всему миру. Она была способна не только по фасону и ткани определить дизайнера и время создания вещи, но и знала наперечет всех моделей и фотографов прошлого и настоящего. Ей достаточно было взглянуть на обрывок журнальной страницы, чтобы сказать: «Ли Миллер», «Коллекция Палм-Бич 1957», «Бэйб Пэли»… Эдвине принадлежали странные афоризмы наподобие «Коричневый – это черный нового времени», «Розовый – это морская голубизна Индии», «шотландский плед – это зарождение модернизма» или «Чтобы понять, что у девушки среднестатистическая личность, достаточно заметить, что у нее французский маникюр».