Пресвятая Дева! Я даже дышать перестала, когда из паланкина вышла дама, расправляя юбки из узорчатого шелка — ярко-синего цвета, прошитые серебряной нитью и отороченные мехом, — и разглаживая складки богатого плаща; а перстни так и горели на солнце, переливались всеми цветами радуги. Эту даму нельзя было назвать молодой, но и до старости ей было еще далеко, а главное — она была такая красивая, что дух захватывало. Разглядеть фигуру мне толком не удалось: ее всю окутывал тяжелый плащ, хотя на дворе стоял жаркий летний день, — как и волосы, скрытые под изящной сеточкой и черной вуалью. Но лицо я рассмотрела. Безукоризненный овал, белоснежная кожа — эта дама была прекрасна. Глаза были огромными, они ярко блестели, цветом напоминая молодые буковые листочки.

Это и была графиня Джоанна Кентская, которую на кухне ославили блудницей, да еще и с дурными манерами.

Из одной повозки выскочили три собачки, которые стали с тявканьем прыгать у ее ног. С походного насеста на меня злобно косил взглядом ловчий сокол. И с нею был зверек, каких я до того в жизни не видывала: яркие глазки, проворные пальцы, каштановая шерсть, бакенбарды, длинный хвост. Зверек этот, на цепи с золотым ошейником, отпрыгнул в сторону и вцепился в резной столбик носилок. Я не могла отвести глаз. Замерла, как во сне, прельщенная всей этой суетной мирской славой, а зверек одновременно и очаровывал меня, и отталкивал своим видом.

Вдруг, совершенно неожиданно, невиданный зверек с громкими воплями, хватая руками все что попадалось, молнией рванулся сквозь стройные ряды монахинь, вышедших встретить почетную гостью. Все как одна отшатнулись, вопя не хуже зверька. Собачки затявкали и устремились в погоню. Когда зверек пробегал мимо меня, я уже все сообразила!

Наклонившись, ловко ухватила конец цепи и заставила вопящего и что-то лопотавшего зверька остановиться. Он замер у моих ног, оскалив весьма острые зубы. На них я не стала обращать внимания, а подняла его на руки, пока он не попытался улизнуть. Легонькое, хрупкое существо с невероятно мягкой шерстью запустило свои пальцы в мое покрывало, и я ощутила, как краснею, когда все напряженно умолкли и обратили взоры на меня.

Сейчас, на кухне, пропитанная тяжелым духом горячего сала, то и дело отрезая и окуная в жир фитили, я невольно вздрогнула, вспоминая, как царапался этот зверек. Когда я спасла обезьянку Джоанны, я сделала это по эгоистичному расчету — там не было ничего похожего на порыв, заставивший меня схватить за руку королеву Англии. Нужно ли теперь сожалеть о моей смелости? Я ни о чем не сожалела. Я уцепилась за единственную представившуюся мне возможность обратить на себя чье-то внимание. Не пожалела об этом и тогда, когда заметила, что дама разглядывает меня с таким видом, словно выбирает на рынке карпа пожирнее. Я попыталась сделать реверанс, очень неуклюжий — руки у меня были заняты рассерженным вопящим зверьком.

— Молодец! — заметила дама, наконец изобразив на лице подобие улыбки, хотя глаза у нее остались ледяными. — А ты находчивая. — Ее улыбка стала ослепительной, исполненной неотразимого очарования, сияющей, как лед на замерзших лужицах морозным зимним утром. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь мне прислуживал. Эта девочка… сгодится. — Она властно взмахнула рукой, словно говорить больше было не о чем. — Ступай за мной, детка. Держи Барбари крепче…

И я пошла за ней, во рту сразу пересохло, а под ложечкой засосало — сразу и от испуга, и от радости. Меня взяли в горничные знатной дамы. Чтобы я была на побегушках у женщины, которая выбрала из всех меня. Пусть и ненадолго, правда, но я сумела ухватиться за эту возможность быть замеченной. Выделиться среди всех. И я крепко вцепилась в золотой ошейник на загривке зверька. Но как только я вошла в комнату, отведенную нашей гостье, зверек вырвался у меня из рук, бросился к расшитому пологу постели, стал острыми зубами рвать дорогую ткань. Я не сходила с места, не ведая, что мне надлежит делать.

— Держи! — велела гостья.

Она стянула с себя пару вышитых перчаток, уронила на пол, явно ожидая, что я их подберу. За перчатками последовали вуаль и платок, брошенные небрежно, словно и не были сшиты из драгоценной ткани. Я кинулась их подбирать. Так я впервые познакомилась с обязанностями горничной у знатной дамы. Леди сбросила мне на руки свой плащ, а я стояла, ощущая тяжесть роскошной одежды и не зная, что с нею делать. Дама не дала мне никаких указаний, а ее высокомерный вид не позволял задавать вопросы.

— Боже правый! — воскликнула она, привычно поминая имя Божье всуе, что произвело на меня большое впечатление. — Мне что же, придется удовольствоваться этим убогим жилищем? Готова спорить, здесь даже хуже, чем в темницах Тауэра. Этой нищеты уже довольно, чтобы считать меня кающейся! — Она взяла в руки свою шкатулку с драгоценностями и мелодично рассмеялась, хотя было в этом звуке и что-то неприятное. — Ты же не знаешь, кто я! Откуда послушнице в такой дыре меня знать? Но, Богом клянусь, через год узнаешь! Вся Англия услышит обо мне. — Тон, которым она это произнесла, был невыносимо злобным, странно противоречащим ее прекрасному лицу. Она швырнула шкатулку на ложе, так что самоцветы рассыпались по простыням яркими искрами, и мельком взглянула на меня. — Я — Джоанна, графиня Кентская. По крайней мере, сейчас. А скоро стану супругой принца Эдуарда, будущего короля Англии.

Я ничего не слышала ни о ней самой, ни о принце, который станет следующим королем. Я знала лишь одно: она выбрала из всех меня. Выбрала себе в служанки. Кажется, в душе я очень этим гордилась. Напрасно, как выяснилось.

Я добровольно попала в рабство к Прекрасной деве Кента, для которой ее красота и очарование, как она сама мне сказала, были лишь средством снискать известность по всей стране. Когда я ей требовалась, она звонила в маленький серебряный колокольчик, который давал удивительно громкий звук. Звонил этот колокольчик очень часто.

— Возьми это платье и вычисти подол, там столько пыли накопилось. И поосторожнее с платьем.

Я вычистила. Очень-очень осторожно.

— Принеси мне лаванды — полагаю, у вас в саду найдется лаванда? Она мне нужна для сохранности мехов. Я их надену теперь только через несколько месяцев…

В поисках лаванды я истоптала все грядки сестры Марджери, рискуя получить выговор строгой сестры-врачевательницы.

— Забери эту чертову мартышку, — наконец-то я узнала, как называется зверек, — и унеси в сад. От нее столько шума, у меня голова разболелась. И принеси воды. Мне нужна большая лохань воды. Горячей, не такой, как в прошлый раз. А когда сделаешь все это, принеси чернила. И перо.

Графиня Джоанна была требовательной госпожой, но я ни разу не пожаловалась на обилие поручений. Мне приоткрылось окошко в захватывающий мир королевского двора, я словно получила возможность заглянуть туда одним глазком и подивиться.

— Расчеши мне волосы, — приказала она.

Я повиновалась, распустила заплетенное в косы красное золото ее волос и стала расчесывать гребнем из слоновой кости, какой мне и самой хотелось бы иметь.

— Осторожнее! — Она ударила меня по руке, до крови оцарапав своими острыми ногтями. — Какая ты неуклюжая! Мне же больно.

Графиня Джоанна частенько жаловалась на головную боль. Я научилась в таких случаях быстро исчезать с ее глаз, но вообще-то она в равной мере отталкивала и очаровывала меня. Чем же, по своему простодушию, я была поражена более всего?

Графиня Джоанна мылась в ванне!

Это был целый ритуал. Я держала наготове свежевыстиранную тонкую сорочку и полотенце из грубого полотна. А что же графиня? Она, не испытывая ни малейшего смущения, сняла с себя всю одежду. На мгновение у меня мурашки побежали по коже от удивления и растерянности, будто я тоже оказалась раздетой. Я никогда прежде не видела полностью обнаженного тела — ни одна монахиня никогда не снимала нижней сорочки. Мы в них спали, в них мылись, просовывая под сорочку мокрую тряпицу; в сорочке же монахиня и умирает. Нагота есть грех в очах Господа. Но графиня Джоанна такого запрета не ведала. Совершенно нагая, она забралась в лохань, наполненную ароматной водой, а я стояла и хлопала глазами, ожидая, когда она завершит омовение и нужно будет подать ей полотенце и чистое белье.

— Ну, что случилось, детка? — обратилась ко мне графиня, не скрывая насмешливой интонации. — Ты что, никогда не видела голой женщины? Наверное, не видела, с этими-то старыми каргами. — Она засмеялась, мне тоже захотелось улыбнуться, слыша ее мелодичный смех, но потом в ее лице проступило что-то хищное. — Готова спорить, мужчин ты тоже не видела. — Она зевнула, изящно потянулась в горячей воде, над которой поднялись обнаженные груди. — Вымой мне голову, детка.

Я, разумеется, выполнила распоряжение.

Закутавшись в домашнее платье, небрежно разметав по плечам влажные волосы, графиня Джоанна порылась в одном из своих сундуков, извлекла оттуда зеркальце и подошла к окну, вгляделась в свое лицо. На губах появилась довольная улыбка. А чем она могла быть недовольна? Я засмотрелась на блестящее зеркальце в серебряной оправе, и графиня, почувствовав мой взгляд, надменно вскинула голову.

— Ну, в чем дело? Что ты такого увидела? — Я молча покачала головой. — Пока что ты мне не нужна. Приходи после вечерни. — И бросила сверкающее зеркало на ложе. А мне так хотелось до него дотронуться…

— У вас зеркальце, миледи…

— И что же?

— А можно мне взглянуть в него?

Я не ожидала от нее такой реакции и не успела увернуться. Графиня ударила меня небрежно, привычно, но очень сильно — безо всякой причины, просто из необузданной вспыльчивости. От звонкой пощечины я покачнулась, попятилась, моментально задохнувшись.

— Не смей дерзить мне, детка! — Несколько мгновений она раздумывала, глядя на меня. Потом изогнула красивыми дугами брови, скривила губы. — Ладно, посмотрись в зеркало, если уж тебе так хочется.

Я взяла зеркальце в руки — и посмотрела на себя. Отражение мое здесь было гораздо отчетливее, чем в лохани воды. Я замерла на месте. Потом без единого слова (потому что не в силах была ничего вымолвить) осторожно положила зеркальце обратно на ложе, стеклом вниз.

— Понравилось тебе то, что ты увидела? — спросила графиня, явно радуясь моему унижению.

— Нет! — пробормотала я пересохшими губами.

Отражение в воде сказало мне правду, но теперь не осталось вообще никаких сомнений. Глаза темные, лишенные глубины, ничем не освещенные, как небо в беззвездную ночь. Брови еще чернее, густые, будто намалеванные чернилами. Крупный подбородок, большой нос, широкий рот. Слишком… слишком все крупное! Счастье еще, что волосы у меня были покрыты. Я просто червяк в сравнении с этой белокожей златовласой красавицей, которая сейчас улыбалась своей дешевой победе надо мной.

— А чего ты ожидала? — спросила она.

— Даже не знаю, — кое-как выдавила я.

— Ты хотела увидеть что-нибудь такое, что может привлечь внимание мужчины, заставить его обернуться, ведь так? Ну конечно. Какой женщине этого не хочется? Красивой женщине многое прощается. А дурнушке? С ней церемониться не станут.

Какой жестокий приговор — и произнесла она его совершенно равнодушно, даже не подумав о том, что должна испытывать я. В эту самую минуту она самодовольно вскинула голову, и я прочитала на ее лице всю правду. Ей нравилось быть жестокой, а я, как ни тяжко было у меня на сердце после увиденного в зеркале, совершено ясно поняла, отчего она выбрала себе в служанки именно меня. То, что я сделала, не сыграло в этом никакой роли. Не важны были ни выходки ее капризной мартышки, ни моя глупая попытка привлечь внимание графини, ни все старания услужить ей как можно лучше. Она выбрала меня потому, что я уродлива и стала хорошим фоном для образованной, утонченной придворной красавицы — фоном, на котором ее красота сияла ярко, как маяк в ночи. Я представляла собой полнейшую противоположность: слишком непривлекательная, слишком нескладная, слишком необразованная, чтобы хоть капельку угрожать величию и блеску Джоанны Кентской.

Взвесив все добро и зло, которое она мне причинила, я по-настоящему возненавидела ее.

Потом все это сразу оборвалось, как и следовало ожидать.

— Я уезжаю, — объявила графиня через три недели — самые волнующие, самые захватывающие недели в моей жизни. Я уже и сама видела приготовления: снова появились дорожные носилки, свита как раз в эту минуту въезжала с грохотом и звоном во двор, — и мне стало жаль.

— Бог свидетель, как я буду рада оказаться вне этих навевающих невыносимую скуку стен! Я здесь умереть могла бы, и никто бы даже не узнал. А ты мне весьма пригодилась. — Графиня сидела в своей спальне, в кресле с высокой спинкой, сдвинув на скамеечке ножки в позолоченных туфельках, ожидая, когда слуги закончат укладывать ее вещи. — Наверное, мне следует вознаградить тебя, да только вот как? — Она встала, зашуршав атласными юбками. — Возьми шкатулку и неси за мной Барбари.