— Вы мне льстите.

— Ну, мы оба можем льстить друг другу.

Эдуард поцеловал меня. Губы у него были теплые и решительные, поцелуй же — нежный, но без жара страсти. Эдуард не был возбужден. Быть может, ему скорее хотелось куртуазной любви, нежели удовлетворения плотских желаний.

— Бог проклянет меня за это, но все же…

Его руки упали с моих плеч, он снова почувствовал угрызения совести. Наверное, в юности Эдуард не колебался, если ему хотелось что-то получить, но сейчас ему приходилось нелегко, когда он уговаривал и меня, и свою совесть. Он являл собой высшую власть, что в этой опочивальне, что и во всей стране, однако в воспоминаниях его всплывали призрачные картины угасания и смерти.

А что же было делать мне? Я почувствовала, что больше всего на свете хочу принести ему хоть какое-то облегчение. Сделать так, чтобы он снова улыбался. Но как же, как отвлечь его от гнетущих дум, способных только растравить душу? Обладаю ли я талантом добиваться желаемого? Искусство соблазнять мужчин было мне неведомо. Чего же он хочет от меня больше всего — такого, что в моей власти ему дать? Что можно сделать? Ну… я умею спорить и отстаивать свою точку зрения…

Взгляд мой упал на документы, разбросанные по всему столу. Заботы финансовые и политические… Я подошла и остановилась у стола.

— Расскажите мне, чем вы здесь занимаетесь, Эдуард.

— А тебя интересуют государственные дела, вот как? — Он посмотрел на меня явно озадаченно.

— Интересуют. — Я встретила его взгляд, умышленно бросая вызов, который он мог принять, а мог и отвергнуть. — Я способна на гораздо большее, чем выбирать, какого цвета платье надеть или каким манером уложить волосы!

— Что, правда? — Эдуард принял вызов. Он указал мне рукой на табурет, порылся в документах, протянул один из них мне. — Дела семейные, — объявил он, всем телом налегая на стол. Моя самоуверенность пробудила его интерес и вытеснила давешнюю меланхолию.

— Вам повезло. Вот у меня семьи вообще нет, — промолвила я. — Мне семейные дела неведомы.

— У меня есть сыновья[39]. Великолепные сыновья. Они делают меня сильным. — Я опять видела перед собой не просто мужчину, а государя, который ни на минуту не забывает обо всем, что происходит во всей державе, и крепко удерживает ее в узде. — О чем вам говорит этот документ? — Он постучал пальцем по свитку, который дал мне. Написано было по-латыни, убористым почерком профессионального писца, но кое-что разобрать я все же сумела.

— Это из Ирландии, — ответила я.

— Правильно. Это от Лайонела[40], он сейчас в Ирландии. Ему нелегко там приходится, в этой непокорной провинции. В прежние времена я сам бы туда отправился, но теперь послал Лайонела своим наместником. Ему придется искусно лавировать, чтобы соблюсти интересы всех группировок. А люди там буйные, Бог свидетель: один неверный шаг — и засосет с головой, как в трясину.

Он забрал у меня эту бумагу и дал другую. Я снова ощутила себя послушницей, которой внушают первые заповеди, или счетоводом под бдительным оком Дженина, но эти бумаги очень сильно притягивали меня.

— А это что? — спросил Эдуард.

Разобрать этот документ оказалось потруднее, но имена были написаны ясно.

— Это из Аквитании.

— От Эдуарда, моего наследника. — Не различить глубокую гордость в его голосе было невозможно. — Он станет хорошим правителем Аквитании, если только сумеет сдерживаться и не попирать интересы своих подданных. Гасконцы своенравны, и ему придется учиться терпению не меньше, чем искусству быть королем. Он отличный полководец, мне это по сердцу. А теперь вот что…

Он явно получал удовольствие. Уверенно, твердой рукой он рисовал мне портреты наследников своей власти, которые продолжат род и славу Плантагенетов в веках. Я взяла в руки следующую бумагу.

— А это от Джона[41]. Джона Гонта. Он теперь герцог Ланкастерский. А Эдмунд[42]? Я собирался женить его на наследнице Фландрии… — он постучал пальцем по документу с тяжелой печатью красного воска, растрескавшейся в дальней дороге, — но на нее имеют виды французы, и они сумели добиться поддержки папского престола. Придется мне поискать ему другую невесту. А есть еще и Томас…

— Которому всего семь лет, однако он такой же неистовый охотник, как и его отец.

— Именно. — У меня душа пела от успеха своей маленькой хитрости. Напряжение покинуло Эдуарда. — Изабелла — вот кто меня беспокоит. — Задумавшись об этом, он снова взял мой кубок и сделал добрый глоток. — Она выйдет замуж только по своей воле, а если я употреблю отцовскую власть, добра из этого не выйдет.

— Мне кажется, она не станет противиться вашей воле, если мужа ей выберете вы. — Я видела, как он все сильнее закипает, вспоминая об Изабелле.

— Однажды она уже воспротивилась, да еще как!

— Но ведь годы-то идут…[43] Она пойдет за любого мужчину, которого вы выберете для нее, лишь бы тот был молод, красив и знатен!

— Я это запомню. Тебе лучше знать, что происходит в светлице… Я опасаюсь, что она выберет сама, и кого-нибудь совершенно неподходящего.

— Так пусть себе выбирает.

— Но мне же нужно ее браком обеспечить выгодный для Англии союз, а не терпеть какого-нибудь безземельного рыцаря с благородным лицом и крепкими мускулами, который сумеет заманить ее в постель!..

Он резко оборвал фразу. Я оторвалась от документов и подняла глаза, не понимая, отчего он вдруг замолчал. Эдуард молча смотрел на меня.

— А что это ты сделала? — требовательным тоном спросил он.

— Ничего, милорд!

— Ты коварная женщина, Алиса Перрерс!

Он бросил свернувшиеся в свитки документы на стол и расхохотался, да так, что стены задрожали и проснулся охотничий пес. Легким движением Эдуард оттолкнулся от стола, наклонился, взял меня под локти и поднял с табурета, поставив перед собой. Внимательно вгляделся в меня.

— Я разве позвал тебя сюда, чтобы обсуждать государственные дела? — Сейчас глаза у него сияли чистой голубизной, в них плясали веселые искорки, тени больше не таились в них. Зато горело пламя желания. — Думаю, ты не только коварная. Ты умная женщина.

— Вы так думаете, Эдуард? — Я вскинула голову: намеренно томно, изящно, соблазнительно.

— Тебе отлично удалось отвлечь меня.

— Удалось, — не стала я спорить.

— Мне остается только извиниться за свое дурное настроение.

— Незачем извиняться. — Я стояла совсем близко, а потому коснулась кончиками пальцев губ короля. — Мне самой приятно доставлять вам удовольствие.

Это прозвучало откровенным приглашением, но так ведь и было задумано.


Впрочем, Эдуард не нуждался в приглашении. С полнейшей учтивостью он помог мне избавиться от платья (как только удавалось профессиональному воину так ловко справляться с дамскими крючочками, завязочками и ленточками?); ночную сорочку он оставил на мне, щадя мою стыдливость. Он был так терпелив, что усыпил все мои девические страхи. Отогнув покрывала, устроил меня на мягких подушках, задул все свечи, кроме одной, горевшей так далеко, что я чувствовала себя укрытой пологом тьмы. Сам же, ничуть не стесняясь, снял панталоны и рубаху, остановился у края ложа.

— Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо, Алиса.

— Мне и не страшно. — Это была правда. Теперь, когда пришла решительная минута, я была уверена, что Эдуард Плантагенет не причинит мне боли.

С любопытством я окинула взглядом его фигуру, насколько могла видеть при свете одинокой мерцающей свечи. Думаю, что в полутьме он выглядел лучше, чем на самом деле. Он прожил на свете уже полвека, но кожа на груди и боках оставалась упругой и гладкой, нисколько не портили его и шрамы, полученные во множестве битв и турнирных поединков, разве что волосы серебрились сединой сильнее, чем ему бы хотелось.

Сила, с которой он желал меня, была видна совершенно явственно.

— Нравится вам то, что вы видите, мистрис Алиса?

Я покраснела жаркой волной, осознав, что любуюсь им с нескрываемым восхищением.

— Очень нравится, — ответила я как можно спокойнее. — Мне остается лишь молиться, чтобы и вы нашли во мне столько же радующего глаз и остальные чувства.

— Я непременно скажу тебе об этом! Пока что мы оба не сомневаемся в том, сколь приятно мне твое общество.

Вот так я отдала свою невинность Эдуарду Плантагенету, королю Англии. Не могу назвать свои ощущения неприятными, и дрожала я вовсе не от страха и не от боли. Я училась у него и отваживалась отвечать на его ласки. А то и целовала и ласкала его, следуя своим собственным побуждениям. Иной раз я даже заставляла его затаить дыхание от удовольствия.

Ему нравилось.

А что же все-таки ощущала я? Эдуард дал мне почувствовать себя желанной. Благодаря ему я впервые за все годы своей жизни ощутила себя достойной внимания и красивой, хотя на деле таковой не была. Я приникла к нему и растворилась в его объятиях.

— Как случилось, что наши пути пересеклись, Алиса? — спросил он, когда жар страсти схлынул.

«Об этом лучше спросить твою любящую супругу».

Я лишь покачала головой.

— Мы сохраним все это в тайне, — пробормотал Эдуард. — Знать будет только Уикхем, а ему можно доверять.

— Конечно.

«Только ведь Уикхем винит во всем меня, не тебя!»

Так это и началось — любовный треугольник, в котором королева была безмолвной стороной, не знавшей и не желавшей знать больше того, что ей уже было известно, а Эдуард и не подозревал о заговоре, который устроила его супруга. Я же хранила тайны их обоих. С Эдуардом мы молчаливо уговорились не вспоминать о королеве, пока он жадно ласкал меня. Завтра будет довольно времени, чтобы мучиться чувством вины. А сейчас все мои мысли были поглощены силой его гибкого тела, трением наших разгоряченных тел.

В конце концов Эдуард уснул, сплетя свои пальцы с моими, а я лежала без сна, вспоминая, как откликалось на его страсть мое тело. Что есть любовь? Я подозревала, что любовь — это то чувство, которое Эдуард питает к Филиппе. Возможно, меня он тоже по-своему полюбил, если только им не двигало одно лишь вожделение. Но любила ли я Эдуарда? Наверное, немножко влюбилась в него, если считать любовью восхищение, уважение и верность. Внутри у меня все горело от желания, когда он целовал меня, когда его руки поглаживали мою грудь, опускаясь к животу и еще ниже. У меня кружилась голова от его великолепия, от сознания того, что сам король Англии настолько возжелал меня, что отринул всякую осторожность и овладел мною.

Может быть, я и полюбила его. В окутавшей комнату густой тьме я улыбнулась. От меня, возможно, еще ускользало понимание сущности любви, зато в ту ночь я в полной мере осознала могучую власть честолюбия.


Несколько позднее — насколько именно, не важно, ибо время не играло никакой роли, — Уикхем проводил меня обратно, в переднюю покоев королевы. Только теперь он еще более язвительно упрекал меня за все, что случилось. Его осуждение было беспредельным. У двери он поклонился и ушел, не потрудившись даже отворить ее передо мной, а поклон был лишь данью условностям, ни малейшей учтивости в нем не было.

Я утратила все его расположение. Думаю, сам он считал, что я погубила свою душу.

Паж проводил меня в мою комнатку, где две фрейлины мирно спали, ни о чем не догадываясь.


В комнату прокрались лучи раннего рассвета, словно занималась заря самого обычного дня. Я вымыла руки и лицо, плеснув холодной водой из кувшина, и зябко поежилась. Да, день как день, но не совсем обычный. Я поспешила одеться прежде, чем пробудились мои товарки: у меня наготове было объяснение, что королева может снова потребовать меня к себе, если боли не утихнут, и мне нужно будет отвести ее в часовню на мессу.

А вот ей что я скажу? Я знала одно: необходимо увидеться с нею, услышать, что она мне скажет при суровом свете дня. Минувшей ночью мы обе были слишком взволнованы, нами руководили переживания и чувства. Сегодня может наступить время для сожалений и раскаяния. Королева может решить, что за содеянное меня следует прогнать от двора, и, положив руку на сердце, я не смогла бы упрекнуть ее за это. Но мне нужно знать точно. Я поспешила в ее покои, но горничная сказала мне только, что королева поднялась даже раньше меня (к добру это или нет?) и сейчас стоит на молитве. Я проскользнула в часовню. Священника там не было, но королева стояла на коленях перед алтарем, ухватившись за него, чтобы не упасть. Я опустилась на колени у самого входа. Подожду. Мне почудилось, что прекрасное лицо Пресвятой Девы сегодня особенно сурово.

— Алиса…

Королева закончила беседовать с Богом. Я встала и поспешила к алтарю, чтобы помочь ей подняться на ноги.

— Ну, и как? — Глаза у нее были ясные и спокойные. Нынче утром боль была не такой сильной.