— Боже, а меня изгнали! Да как посмели! Как они только посмели!

Мне нужно было чем-то занять руки и мысли, поэтому я прошлась по усадьбе, загрузила делами и дворецкого, и слуг: там помыть, там почистить, протереть все полы, полки, мебель во всех углах и закоулках. Не было ни малейшей нужды вмешиваться в их добросовестную привычную работу, но я просто не могла сидеть сложа руки. Придется им терпеть мои капризы — быть может, до конца дней моих. Черт возьми! В тридцать один год сама мысль об этом была невыносима[95].

Отважная спала, свернувшись калачиком у моих ног, — ей не было дела до моего настроения, до того, находимся мы в Уэндовере или в замке Шин.

Я бродила по комнатам, и удовольствие от созерцания того, что я успела приобрести, постепенно угасало. Я не испытывала радости даже при виде подаренного Эдуардом роскошного ложа, покрытого искусной резьбой, завешенного пологом из темно-синей камчатной ткани, с начищенными до блеска дубовыми столбиками балдахина. Слишком много прекрасных вещей, с резьбой и вышивками, окружало меня, давило и теснило, так что по ночам меня мучили кошмары. Будь у меня здесь зеркало, я бы выбросила его прочь, ибо в нем слишком заметны были бы последствия грызущих меня неотступно мыслей и полной потери аппетита. Ключицы стали выпирать из-под тонкой ткани платья, а пояс приходилось затягивать потуже, чтобы он не свалился совсем. Потрогав пальцами натянувшуюся на скулах кожу, я недовольно поморщилась: вряд ли я стану выглядеть лучше, если под глазами у меня появятся мешки от усталости.

Солнечные, теплые осенние дни манили на воздух, и я вышла через боковую дверь в сад, где ветви яблонь низко склонились под тяжестью созревших плодов, а с голубятни доносилось воркование голубей: в другом настроении я бы пришла в восторг от этих милых радостей бытия. Я не успела еще вздохнуть полной грудью, как на меня обрушились непрошеные воспоминания. Бессильно опустилась я на траву и на минуту-другую целиком погрузилась в прошлое.


— Сегодня ты будешь Повелительницей Солнца, — говорит король Эдуард и помогает мне удобно устроиться в повозке.

И я сажусь в нее среди гирлянд цветов, облаченная в парчовые одежды, в сияющий плащ, затканный золотом в пышном венецианском стиле, расправляю его так, чтобы видна была подкладка из алой тафты. Платье на мне тоже красного цвета, с каймой из белого шелка, отороченное мехом горностая. Это цвета Эдуарда и королевский мех, достойный венценосной особы. Мерцание золота затмевается блеском бесчисленных самоцветов, играющих под лучами солнца: красных как кровь рубинов, загадочных густо-синих сапфиров, удивительных бериллов, способных лишать силы любой яд. Это драгоценности королевы Филиппы. Пальцы мои густо унизаны перстнями.

— Сегодня ты — королева нашего праздника, Прекрасная дама турнира, — говорит мне Эдуард. Он такой высокий, сильный — просто загляденье!

А я — Повелительница Солнца.


Ах!.. Я непроизвольно моргаю — пролетевший мимо голубь взмахом крыла сметает стоящие перед глазами воспоминания и безжалостно возвращает меня к жестокой действительности. Как низко я пала! Одинока, бессильна, заточена — как некогда лев в зверинце Эдуарда, давно уже умерший, — лишена и тени власти, упрятанная от людей, утратившая все, что сумела нажить своими стараниями. Мне невыносимо было находиться вдали от того, вокруг чего вращалась вся моя жизнь — сколько уже? Десять лет или больше? А мне казалось, что я всегда жила то в одном, то в другом королевском дворце. Яркие краски, роскошь нарядов и украшений, королевские привилегии вытесняли воспоминания о жестоком детстве, заставляли забыть о моем низком происхождении. Я всей душой стремилась снова попасть ко двору — пусть и ненадолго, пока еще жив Эдуард. Не здесь было мое место, не в Уэндовере, как бы ни привлекало меня это обширное и богатое имение, подаренное самим Эдуардом. Мое истинное место — при дворе, среди пышности и блеска, среди нескончаемых празднеств. Там, где за каждой портьерой плетутся интриги и перешептываются сплетники. Там, где сосредоточена власть — такая крепкая и густая, что ее можно, кажется, распробовать на вкус, можно, если постараться, даже разглядеть — будто золотую пыльцу на крылышках пчел, что порхают в жаркие летние дни над зарослями лаванды. Вот там мне хотелось быть.

По ночам сон бежал от меня, только непрерывная ноющая боль в висках не давала оторвать голову от подушки. По утрам я чувствовала себя не намного лучше — ничего, кроме скуки и вялости. Не приносили облегчения даже компрессы из лаванды и мяты, когда я брала на себя труд их приготовить. Но что мои страдания в сравнении с теми, которые терзали Эдуарда? С ним я должна быть рядом, чтобы развеять мрачные тени, сгустившиеся над его рассудком, вернуть его в реальный мир, где он оставался королем. Тоска и безнадежность грызли меня, я вырывала траву пучками и швыряла в стороны.

При дворе я кое-что значила, а здесь была всего лишь сельской помещицей с застрявшими в завязках корсажа семенами и стебельками травы.

Рассердившись на себя и свою хандру, на слезливую жалость к себе, я поднялась на ноги и собралась идти в дом — задать кому-нибудь побольше работы, но тут появились обе мои девочки, удравшие от своей воспитательницы. Светловолосая и крепенькая, как отец, Джоанна, которой исполнилось пять, вела за руку трехлетнюю Джейн — застенчивую, ничем не похожую на меня, кроме разве что темных волос и не блещущего красотой личика. Они со смехом пробежали через сад, оглашая его воплями радости оттого, что удалось вырваться на свободу. Мое сердце дрогнуло, когда я стала свидетельницей их невинных забав. Не припомню, чтобы мне в детстве удавалось побегать, поиграть, посмеяться. Очень мало радостей сохранилось в моей памяти. Да поможет мне Бог уберечь своих девочек от любых напастей.

Увидев меня, они еще больше разрезвились, распрыгались, без умолку треща и спеша поделиться со мной новостями. Мне удалось отправить их назад, к няне, только когда я пообещала, что после обеда мы поедем кататься верхом. Пока им предстояло заняться чтением, письмом и арифметикой. Мои дочери обязательно должны обучиться этой премудрости, как и мои сыновья. Я не желала, чтобы они выросли темными, необразованными дворянками, в жилах которых течет королевская кровь, но в голове совершенно пусто. Джон, как и подобает юному отпрыску короля, набирался ума в семье благородного Перси[96], служа там пажом. Николасу исполнилось одиннадцать, он учился грамоте у монахов в Вестминстере. Я так гордилась ими! Ну а девочки — их ждет приличное образование и выгодное замужество. Я с легкой улыбкой наклонилась и подняла из травы старенькую куклу, оброненную Джоанной. Расчесала пальцами ее спутанные волосы и дала себе клятву, что мои дочери — об этом я позабочусь! — сумеют прожить достойно, даже и без мужей.

Уголком глаза я заметила какое-то движение неподалеку. Над головой метнулась малиновка, спряталась в кроне дерева. Я подняла глаза.

— Вот вы где!

А я ведь ничего не слышала: ни стука копыт, ни мягких шагов по земле. Даже воздух не колыхнулся. На миг я испугалась, подумав, что парламент, возможно, захотел окончательно избавиться от меня, и попятилась. А потом прижала к груди куклу — я узнала этот голос и увидела фигуру, ярко освещенную пробивающимся сквозь листву солнцем.

Я словно перенеслась на много лет назад, в тот самый день, когда впервые увидела Эдуарда в Большом зале Хейверинга. Лучи низкого солнца светили ему в спину, освещая и его собак, и сокола на руке, окружая сиянием его голову и плечи. Как будто на нем была золотая корона. А я стояла и молча любовалась этим ореолом власти.

Но то было в иные времена, в иной жизни.

Виндзор шагнул вперед, сразу оказавшись в глубокой тени. У меня сразу потеплело в животе, во рту пересохло от волнения, а все тело вмиг ослабело, словно желая пасть в его объятия. Хотелось побежать ему навстречу, обнять его, прижаться губами к его губам, ощутить, как бьется под моей ладонью его сердце. Три года я не видела его. Долгих три года! За тот миг, что требуется для одного удара сердца, я могла бы преодолеть разделяющее нас расстояние и…

Нет-нет. Надо держать себя в руках. Я должна действовать осторожно, взвешенно, спокойно. Не теряя способности руководить собой…

Почему так? Да потому, что неразумно вкладывать другому в руки оружие против себя, пусть это даже мужчина, которого я люблю, к которому стремлюсь так сильно, что все тело мое дрожит, как в лихорадке. Это ужасно — бояться отдать себя в подчинение мужчине, любви которого я так страстно жаждала, но если жизнь меня чему-то и научила, то именно тому, что необходимо сохранять гибкость и полагаться только на себя. Мой супруг не должен видеть, как я боюсь дать ему власть над собой — власть ранить меня, обидеть, погубить.

«Но ведь он тебя не ранит, не обидит и не погубит! Ты-то не можешь этого не знать».

Нет, я совсем ничего о нем не знаю!

Но встретившись с ним взглядом, я не смогла сдержать усмешки.

— Пресвятая Дева! Да это Вильям де Виндзор!

— Алиса Перрерс, клянусь Богом! — Сердце мое застучало быстрее. — Собираете яблочки?

— Нет. — Я прижала к груди куклу. — К тому же мне казалось, что я — Алиса де Виндзор, ваша супруга.

— Мне тоже так казалось. Но наши пути не пересекались так давно… — Он снял шляпу и отвесил мне великолепный поклон. — В этом сельском наряде я не сразу признал вас. И отыскать вас оказалось нелегко, я потратил на это несколько дней.

— Вы, вероятно, приняли меня за служанку.

— Это просто невозможно! — Голос его звучал ласково, но ко мне он не приближался. В его фигуре чувствовалось напряжение, напомнившее, что дела обстоят не так-то хорошо. — Я слыхал, что великие мира сего отлучили вас от королевского двора, — небрежно заметил он, и я отступила чуть дальше, сердясь и на себя, и на него.

— Да, как видите. Добрый парламент — Боже, «добрый», подумать только! — в мудрости своей решил очистить королевские дворцы от тлетворного влияния недостойных вельмож. Латимер, Невиль, Лайонс — всех их прогнали.

— И вас заодно.

— И меня. Меня они оставили на закуску, как самый лакомый кусочек. И отправили прозябать сюда. — Переполнявшая меня и долго сдерживаемая горечь вырвалась наружу. — Стоит мне хоть на шаг приблизиться к Эдуарду, и они с великой радостью отберут все, что у меня есть, до последнего гроша и последнего клочка земли, а меня отправят в изгнание в дальние страны. Жена ваша станет жить где-нибудь во Франции до конца дней своих, вы же ее более не увидите!

— Они отмерили вам кару от души. — Виндзор по-волчьи оскалил зубы. — Так вы поэтому отсиживаетесь здесь, не надевая ни единой шелковой ленточки, ни единого камешка, вместо того чтобы обивать пороги замка Шин, требуя, чтобы вас впустили?

— Поэтому. — Я опустила глаза, разгладила простенькую коричневую юбку, поверх которой было наброшено давно вышедшее из моды котарди с открытыми боками, ничем не украшенное, пусть и сшитое из превосходно выделанной шерсти. — Играю новую роль в своей жизни — роль изгнанницы в сельской глуши. Боже, Боже!

— Ну, может быть, мы оба привыкнем к этой роли, и она станет нам нравиться.

— Сомневаюсь!

— Я тоже сомневаюсь. Но нас больше не приглашают отобедать за королевским столом, поэтому придется обходиться теми крохами, которые нам оставили.

Эти слова он чуть ли не прорычал — достаточный для меня повод задуматься, отвлекшись от собственных горестей. Как я сразу ничего не заметила? Надо было спросить его, едва он оказался у меня в саду.

— А что вы делаете здесь?

— А вы не слышали? Меня отозвали из Ирландии — снова! Я в опале — снова! Отставлен от своей должности. — Он резко бросал слова, от которых веяло такой злостью, что и следа не осталось от обычной насмешливости.

— Так Эдуард уволил вас…

— Вот именно. Он больше не нуждается в моих услугах. На этот раз меня уже не восстановят. Ну и удивляться нечему, верно?

— Ах, Вилл! — Я протянула к нему руки. Еще бы ему не огорчаться! Прирожденный политик и вельможа, он не меньше моего возмущался, лишившись власти и оказавшись в тени. Я уже не могла стоять в стороне. Легкими быстрыми шагами пересекла заросшую травой, усыпанную яблоками лужайку. — Мне так жаль, Вилл. Ах, Вилл… я так рада, что вы снова здесь.

Даже просто произносить его имя — уже было для меня удовольствием. Все мои намерения держаться отчужденно разлетелись в прах, потому что теперь он был в опале. Я бросилась к нему на грудь, и он крепко обнял меня.

— Так уже лучше, — проговорил он, справившись с собой, потому что сперва чуть было не оттолкнул меня. — Ради этого, пожалуй, стоило бы возвращаться.

Какое-то время мы стояли молча, не шевелясь, любуясь тем, как меняются узоры света и тени. Так и не выпустив из рук куклу, я прижималась лбом к его плечу, а он терся о мои волосы щекой. Я ощутила, как от этих ласковых прикосновений напряжение медленно, постепенно отпускает его. Над нашими головами выводила свои трели малиновка, но мы не спешили нарушать молчание.