В последний день мама попросила его нагнуться и погладила по голове. Он задохнулся от кислого запаха немытого, когда-то пахнущего молоком, пирогами, цветочными духами, а теперь угасающего тела; оторвался от её груди, выбежал из комнаты, и слёзы горохом посыпались у него из глаз. Как человек всё же слаб, беспомощен и одинок! И никто, даже родная кровь и плоть, не могут разделить его одиночество. Отец вот даже умер без него. Он приехал, когда тот уже лежал на столе. У него до сих пор болит то место, где мама встрепала, а потом погладила вихры у него на макушке.

Больше всего он тосковал после развода от разлуки с Дашей. Она была папина дочка. Талантливая девочка, побеждающая в школьных городских викторинах по всем предметам. Она поступила в МГУ на журналистский факультет, чем он страшно гордился, не понимая, откуда у неё эти способности и как так всё срослось. Даша подрабатывала в рекламной газете и ещё занималась компьютерной графикой, делая рекламные проспекты и веб-страницы по вечерам; компьютерный дизайн тоже давал ей дополнительный заработок. Обеспечить московский уровень жизни своему ребёнку он не мог, отчего постоянно испытывал чувство вины. Даша в семнадцать лет выскочила замуж за какого-то будущего журналиста с четвёртого курса того же МГУ, будущий журналист был родом из Тулы, имел фамилию Шереметьев и величал себя графом. Ребята жили в общежитии МГУ. Одиссей с женой дали согласие на регистрацию этого брака, с одной стороны, помня своё затянувшееся безбрачие и комплексы, с другой стороны, понимая, что молодёжь теперь другая и торопится быть счастливой, дети всё равно будут жить вместе или ещё с кем-то, что с печатью, что без…

После смерти мамы он оказался в этом мире как бы один, в пустоте, в вакууме, по законам физики в этот вакуум должно было втянуть первого попавшегося на его пути, но законы физики вдруг перестали работать.

Он знал, что возмужал, изменился, оперился и похорошел, приобрёл опыт, и теперь многие женщины находят в нём шарм; немало было таких женщин даже среди его коллег или тех, с кем приходилось встречаться на конференциях, ставших теперь многочисленными. Он сделался раскован, свободен не только внутренне, но и в общении, был остроумен. Он чувствовал, что некоторые из его знакомых женщин приглядываются к нему как к потенциальному мужу, но теперь он почему-то пугался этого. Он по-прежнему стеснялся своей руки и инстинктивно прятал её под стол, но рука его теперь уже не удерживала от близости с женщиной.

У него было несколько подруг, но отношения с ними носили необременительный характер, и он уже подумывал, что образ жизни холостяка – это наиболее благоразумно и безболезненно при его маленькой зарплате, увлечённости работой и путешествиями, возможность и прелесть которых он открыл для себя в последнее время. Казань стала открытым городом, в город стали пускать иностранцев, а обладание трёхкомнатной полнометражной квартирой в центре города наряду с его хорошим знанием английского давало ему неоспоримое преимущество для активного участия в обменных программах. Он стал принимать у себя ребят из зарубежных стран, а сам получил возможность сопровождать группу студентов по обмену в дальнее зарубежье.

Кроме того, почти круглосуточное сидение на сайтах с поисковыми программами, активное участие в дебатах по организации этих сайтов, сделали его завсегдатаем во многих зарубежных интеллектуальных клубах, он приобрёл даже международную известность в определённых кругах, его стали приглашать на интернациональные симпозиумы и конференции, жизнь приобрела новую окраску, в которой не было места полутонам, а все тени стали резкими.

Он и на Енисей, пожалуй, рванул просто с целью посмотреть Сибирь, с желанием просто оттянуться, оторваться от работы и от виртуальной реальности.

Его, пожалуй, ничем особо не зацепила эта еврейская девочка, к которой он ехал. Она, конечно, была не глупа, знала языки, утверждала, что целеустремлённа. Их сближало желание поездить и посмотреть мир, но он плохо понимал это поколение, которому надо было всё и сразу, которое готово было идти на таран любых бетонных стен, пользуясь своей молодостью; оно пугало своим умением не рефлектировать, чего у него самого никогда не получалось. Он фактически каждый день видел таких девочек у себя в университете. Среди них были, конечно, и тихие отличницы, совершенно домашние создания, но большей частью – вот те, что со смехом вваливались на занятия, когда он уже вовсю читал лекцию, обдавали его шлейфом французских духов, который должен бы тянуться за воланами и оборками длинных летящих юбок, но вот почему-то витал вокруг голого, вылезающего из стретч-джинсов живота с грязным пупком посередине. Некоторые даже разрисовывали этот пупок диковинными, нынче столь модными, картинками. Его Даша была более романтической девочкой.

Его удивляло и то, с какой лёгкостью эти девицы меняли молодых людей. Многие из них жили третьим, четвёртым, как это сейчас называется, «гражданским браком», просто объединяясь на одной съёмной квартире с очередным молодым человеком или приводя к папе с мамой на два-три месяца очередного бой-френда, которого родители должны были ещё и кормить.

Позвала – и сорвался в охмеляющем полёте, забыв про возраст. Насмотрелся присланных фотографий, красот. Если бы не было всех этих электронных почт, «vkontacte.ru», «odnoclassniki.ru», «vspomni.ru», «mirtesen.ru» разве получилось бы так быстро его уговорить поехать? Пока письмо дойдёт… А там глядишь – и интерес угас, как свеча, накрытая колпаком.

А потом, раз зовут ещё молодые, значит, ты ещё молод душой. Можно окунуться с головой в их юность, не помня про возраст, вскочить в вагон на подножку уже уходящего поезда, который всё набирает и набирает скорость. Вот он и вскочил, и рванулся назад в свою провороненную молодость. Нет, это неправда, что можно вернуться. Если бы нас можно было бы свести с нами теми, какими мы были 20-30 лет назад, мы едва ли узнали бы и поняли бы друг друга…

Он ехал, устроившись на верхней полке, смотря на пробегающие мимо перелески и воду, блеснувшую то там, то здесь в озерцах и речушках, отражающую полёт облаков, мчавшихся, как и он, в неизвестность, навстречу другой и, должно быть, более счастливой полосе жизни. Розовый свет заката скользил по верхушкам пробегающих мимо корабельных сосен, убегающих высоко в синеву; цеплялся, запутывался в их глубоких мохнатых кронах и оставался позади; но впереди из-за очередного бугра выныривали новые сосны, уходящие в поднебесье, и розовый свет, становясь всё сочнее и тревожнее, скользил, играя, уже по ним. В его ли возрасте смотреть на жизнь сквозь розовый свет, даже, если это свет солнца, покатившегося на запад, чтобы через час упасть в плотную серую пелену на горизонте – и пропасть, уступив место другому, холодному и безжизненному светилу?



10


Дора до последнего дня не верила, что Одиссей согласится отправиться к ней в гости. Она бомбардировала его письмами и фотографиями. Говорила, что грустит и скучает. Она не могла пока ещё дать ясного отчёта себе, почему ей так хочется, чтобы приехал этот длинный компьютерщик, похожий на одноногого аиста, только аист этот поджимал не ногу, а левое крыло…

Приехал всё-таки! Неделя пролетела – как в карусели, всё вокруг крутилось, вертелось, неслось куда-то наперегонки, всё убыстряя и убыстряя ход размеренных событий… Она показывала ему город, они катались на катере, рыбачили, собирали грибы и говорили.

Говорили ни о чём. Она знала за собой эту манеру подкалывать мужчин, которые отвечали ей тем же. Как сражение на рыцарском турнире, как игра в фехтование. Кто изящнее сделает выпад и ловчее отобьёт выпад другого.

Сначала они жили в Красноярске, где она познакомила его с друзьями и семьёй. Она поняла, что он понравился матери, но – как человек, интеллигентный, мягкий, порядочный, очень умный. Она не увидела в нём зятя.

Пётр обрывал мобильник – она сменила сим-карту, забросив старую на полку книжного шкафа обрастать пылью, а пыль эту несло с расплавленной 35-градусной жарой улицы.

Он заглядывал сверху вниз в её глаза, она смеялась и трогала обгрызенными ногтями его морщины, бегущие, как солнечные лучики.

Потом они поехали к ним на дачу. В воздухе стоял одуряющий запах земляники, им пропиталось всё. Идёшь по некошеной траве, а голова кружится от счастья и этого земляничного запаха. Нагнёшься – а там, только садись на корточки и собирай: не сходя с места, наберёшь полное лукошко. Но она уже и не наклонялась совсем. Нагибался он, складывал букетик из кустиков, усыпанных блестящими красными ягодами, среди которых терялись один-два нежно-белых соцветия с жёлтой пуховкой посередине, и подносил ей: «Позвольте, сударыня».

А как волшебно валяться на некошеной траве, ловить дуновенье ветерка всей шёлковой кожей, чувствовать, как волосы треплет ветер, закрывая ими воспалённые от солнца и воды глаза! Можно смотреть сквозь волосы на полёт облаков, тогда всё небо становится исчёрканным чёрными неровными полосами, сквозь которые скользят облака, ежеминутно меняя свои причудливые очертания. Вот и жизнь так, наверное. Полоса тёмная, полоса светлая, но тёмные полосы тонки и только наслаиваются на голубое небо, на котором два разрозненных облака – одно вытянутое, а другое, кругленькое, как пампушка, – медленно сливаются в одно и дальше плывут уже как одно большое единое и неразделимое облако.

Так и в жизни, наверное. Вот только что не знал человека, не любил и не собирался любить, а вдруг налетел ветер, всё перепутал, и теперь боишься уже человека потерять и не представляешь, что дальше делать со своей жизнью.

И этот лунный свет, когда луна заглядывает в окно, как надраенная сковородка, на которой бабушка пекла блины. Луна такая большая, что занимает пол-окошка. Даже как-то нереально, что луна бывает такой большой. Весь пол около кровати устелен тенями веток с маленькими завязавшимися яблочками, которые купаются в этом лунном, завораживающем сказочном свете, качаются от лёгкого дуновения ветерка, а тени двух яблочек вдруг сливаются неожиданно в одну.

Вот на ветки на полу вдруг наползает большое облако тени, но луна по-прежнему нахально и гипнотизирующе смотрит в окно. А вот уже лунный свет, столь пристально заглядывающий в глаза, закрывает тёплая мужская ладонь. «Ну что ты? Ты боишься меня?» Нет, она ничего не боится, она сама так всё придумала и захотела, а холодный лунный свет тут ни при чём.


http://aisedora.livejournal.com/


25 июля 2005

Запуталась. Вчера всё казалось более-менее понятным, и была какая-то уверенность в том, что я правильно всё делаю. Ночью не удалось уснуть опять. В три часа позвонила Людка, и мы с ней и Колькой по параллельному телефону болтали два часа о моих планах на жизнь, о том, как мои самые близкие друзья видят того, кто появился в моей жизни и будет в будущем рядом со мной. Колян предложил остаться холостячкой вместе с ним (правда, наверное, чтоб с ним остаться, придётся сменить пол…).


27 июля 2005

Я сегодня пряма и принципиальна! Буду еще прямее!

Комментарий. Пётр: Пряма и принципиальна? А может, злопамятна и зла?


28 июля 2005

Я знаю, что я очень сильная и многое могу пережить, но почему трезвые суждения или попытки здраво мыслить принимают за жестокость? Возможно, я слишком сильная для этого мира, чтобы меня с радостью принимали в нём? А может, я и вправду так жестока, строга к другим и непростительно самодовольна? Когда я слышу в трубку надрывный голос дорогого мне человека, я ужасаюсь от того, каким уродом видят меня близкие мне люди, не просто уродом, а настоящим монстром. Вдруг пожалела, что нет сейчас пианино ни в доме родителей, ни там, где я живу… Да и смогу ли я вспомнить и сыграть что-нибудь?


26 августа 2005

Уставшая, вернулась домой, а тут опять Сашуля: "Прикрой меня, скажи, что я ещё с тобой гуляю, если Вовка будет спрашивать». Ох, а ещё говорят, что женщины паутины плетут!


5 сентября 2005

Я живу здесь с августа. Здесь хорошо и тихо. Недалеко от работы. Часто возвращаюсь одна часа в три ночи, и никогда даже никто не приставал. У нас очень спокойно, несмотря на то, что это не спальный район. Здесь коттеджи и старенькие деревянные домики, а рядом лес и сосновый бор.


5 ноября 2005

Иногда думаю, что переехать в Израиль – это было бы чудесно. У меня есть родственники там, и не одни только родственники.