Но строители и этой скромной программе были рады несказанно. Каждый номер повторялся на бис дважды, а то и трижды.

После концерта устроили дружеский ужин. Пили неизвестно что — скорее всего, разведенный спирт, а может, и неразведенный, зато закусывали дивными дарами тайги: тетеревами, медвежатиной и окороком дикого кабана. Из только что выловленной рыбы сварили тройную уху. Вадим не пил (мать давным-давно объяснила ему пагубное влияние алкоголя на голосовые связки), но закусил славно и отправился спать в гостевой вагончик. Остальные колобродили почти всю ночь и угомонились только на рассвете — в связи с чествованием дорогих гостей следующий день был объявлен неурочным выходным.

А следующий день вовсе не наступил — в смысле никакого рассвета не было. Была непроглядная серая мгла, проливной дождь и штормовой ветер. Вследствие чего дорога (глубокая колея от колес вездеходов, проложенная по просеке) превратилась в бурную реку. Командир отряда долго ругался с кем-то по рации, пока не вытребовал наконец вертолет, чтобы эвакуировать перепуганных артистов.

Ни в одной цивилизованной стране никто не позволил бы вертолетчикам тронуться с места в такую погоду. Но в ту пору Родина мало заботилась о своем имидже и статусе цивилизованного государства. Вертолет вынырнул из ревущей мглы и завис над поляной. Дюжие парни буквально на руках донесли творческую интеллигенцию до «взлетной полосы» и вбросили внутрь. Следом полетели ящики и мешки с омулем, медвежатиной и другими экзотическими сувенирами — в основном гастрономического назначения.

Вадим вместе с огромным облегчением почувствовал вдруг укол совести: один день непогоды совершенно выбил его из колеи, и он был безумно рад выбраться из этого мокрого и холодного ада. Но, взглянув в открытые двери и увидев хохочущих широкоплечих бородачей, он подумал: а ведь они остаются. И не жалуются. Он пришел в восторг оттого, что «такие люди в стране советской есть».

Может быть, этот-то восторг и стал причиной дальнейших событий.

Вертолет доставил их в районный центр, откуда летал в область небольшой самолетик — чуть ли не «кукурузник». А уж из области можно было отправляться дальше — поездом или самолетом.

Самолетик прибыл вовремя. Непогода утихла. Но на летное поле, истошно сигналя, вырулил потрепанный «газик», из которого водитель и врач вынесли ребенка, закутанного в одеяло. Следом из машины выбралась заплаканная женщина. Шестилетнего мальчика с диагнозом «острый живот» требовалось немедленно доставить в областную клинику.

Конечно, Вадим был заслуженный и знаменитый, а остальные артисты — незаслуженные и мало кому известные. Конечно, можно было оставить аккордеон концертмейстерши, а еще лучше — бесчисленные ящики, тюки и мешочки запасливого и пронырливого артиста разговорного жанра. Но, во-первых, Вадим был самым молодым из них, а во-вторых, он был из семьи отличников.

Поэтому он торопливо, как будто кто-то оспаривал у него эту честь, произнес бодрым голосом:

— Ничего страшного, я полечу следующим рейсом.

Все облегченно вздохнули и полезли в самолет, а Вадим забрал свой багаж и побрел к бревенчатому домику на краю летного поля, который был и залом ожидания, и кассой, и гостиницей и в котором ему предстояло провести сутки в ожидании следующего рейса.

Ему отвели крохотную комнатушку, где были только кровать, тумбочка и колченогий стул. Он свалил в угол свои вещи и улегся, думая, что уснет, но естественное чувство голода не дало забыться. Он сообразил, что никаких ресторанов и буфетов в здешнем «аэропорту» нет, да и сам-то «аэропорт», похоже, закрылся, так как единственный борт уже отправлен. Вадим порылся в сумках, нашел вяленого омуля и подумал, что, если удастся достать чаю, на худой конец — просто воды, то до завтра он, пожалуй, дотянет.

Он задумчиво грыз соленую рыбину и вспоминал о мужественных людях, оставшихся в дикой тайге, противостоящих непогоде, трудностям неустроенного быта и опасной работы… И как когда-то ему хотелось быть сразу и пожарным, и разведчиком, и космонавтом, теперь ему захотелось быть там, вместе с ними, и в то же время оставаться певцом и вдохновлять их на подвиги своим искусством. Он был мамин сын и в ту пору оставался еще самым восторженным романтиком.

Тяжелая отсыревшая дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась девушка, вполне соответствующая его романтическому настроению: румяная, с толстой светлой косой и огромными синими глазами. Стройная, но пухленькая в нужных местах. Она поставила на стул тяжелую сумку и, протяжно окая, ласково объяснила:

— Я вам покушать принесла, Вадим Сергеич. Подвело, поди, животы-то?

Вадим засмеялся от удовольствия, услышав этот мягкий голос, такой естественный и здоровый. Он без церемоний присел к импровизированному столу, сооруженному из тумбочки, и с аппетитом закусил вареным мясом с картошкой, солеными огурцами и квашеной капустой.

Девушка сняла тулупчик, размотала вязаную шаль, и оказалось, что она совсем молоденькая, почти девочка. Она забралась с ногами на кровать, подперла кулачком подбородок и внимательно смотрела на Вадима, удовлетворенно кивала, одобряя его аппетит. Вдруг всплеснула ладошками:

— Охтимнеченьки! Вовсе память-то зашибло! У меня тут чекушечка для вас… — Она полезла в сумку и действительно достала четвертинку водки.

Вадим отрицательно помотал головой и выразительно помычал, не имея возможности говорить с набитым ртом.

— На тебе! — удивилась она. — Бона вы как прозябли. Это обязательно, а то к завтрему такая лихоманка затрясет — на месяц у нас застрянете!

Довод подействовал. Вадим принял из ее рук стакан с водкой и, стараясь казаться взрослым и лихим, выпил одним глотком. И почти сразу его повело, закачало горячей волной. Он еще пробормотал какие-то вежливые слова извинения, а может быть, это было уже во сне… Он чувствовал сквозь сон, как прохладные ловкие руки раздевают его, укрывают одеялом. Ему представилось, что он шестиклассник, пришел из школы с пылающими щеками и блестящими глазами, присел на минутку и вдруг повалился… так резко началась корь… и мама раздевает его, укладывает, поправляет подушку, подтыкает со всех сторон одеяло и кладет на пылающий лоб прохладную руку. Вадим счастливо засмеялся и услышал в ответ чей-то переливчатый смех — как эхо собственного. И что-то мягкое и в то же время упругое, нежное, душистое и сильное обхватило его со всех сторон, и он подумал, что никогда еще его сны — ну, такие сны, о которых нельзя было рассказать маме, никогда еще не были они такими яркими, сладостными, реальными…

Позже, гораздо позже, когда он уже мог без боли и смятения вспоминать о ней, об их первой встрече, он все-таки должен был признаться себе, что это была одна из самых счастливых ночей в его жизни. Когда он понял, что это не сон.

Не было ничего странного или стыдного в их объятиях, в их смешавшемся дыхании, слившихся телах. Вадим не удивился — как не удивляются, а только дивятся чуду, он задыхался от счастья и невероятной свободы, в плену ее волос, опутавших его, в кругу ее тонких рук. И, засыпая у нее на груди, он пробормотал в изнеможении:

— Как тебя зовут? — находя этот вопрос совершенно естественным, как будто телесная близость непременно должна предшествовать всем словам и всем иным поступкам.

— Зина, — прошептала она.

— Зизи, кристалл души моей… Любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал… — страстно лепетал он, полагая, что она понимает его и разделяет с ним все тот же мамин восторг и удивление: у Пушкина все есть! И внезапный разлив сибирской речки, и грохот вертолетных лопастей, и невероятно добрые, мужественные люди, которые работают на великих стройках страны, и прелестная девочка, вдруг вошедшая в его жизнь, в его душу, истомленную одиночеством, хотя на самом деле — телесным воздержанием, девственностью, затянувшейся, по его мнению, до неприличия…

Какая жалость, что мама, читавшая ему «Евгения Онегина» на сон грядущий в ту пору, когда он сам читать еще не умел, не познакомила его с одним из писем Александра Сергеевича, в котором великий поэт объясняет, что не стоит жениться из-за минуты приятной судороги. Может быть, ей это показалось слишком откровенным, даже циничным?

А утром без стука ворвался бородатый, огромный начальник аэропорта. Вадим проснулся резко, болезненно, будто упал в холодную воду, оглянулся — прелестное видение исчезло, оставив лишь вмятинку на подушке. Никаких признаков вчерашнего ужина, никакой чекушечки — в комнатке было пусто, чисто и холодно. И вмятинка на подушке распрямилась.

Начальник бушевал. Ему позвонили из области (а в область позвонили из Москвы) и накрутили хвоста. Оказалось, что можно было оставить что угодно и кого угодно, вплоть до летчика, но не заслуженного артиста, которого завтра ждут на о-очень важном концерте в честь годовщины… Какая годовщина и кого — эти подробности терялись в громогласном мате.

Вадима выдернули из постели и поволокли завтракать. Начальник аэропорта, как бы возмещавший своими необъятными габаритами вверенного ему объекта, не давал и слова сказать. Неясно кому угрожая расправой и непонятно перед кем оправдываясь, он снимал с себя всякую ответственность, потому что надо было одного пассажира оставить — и оставили, а то ведь перегруз, хлопнетесь посреди тайги, и ищи вас; а кто самый важный — не сказали, предупреждать же надо, ему-то откуда знать, видно же, что моложе, ну, понятно, и остался, а теперь, оказывается, молодым везде у нас дорога, так что он, начальник, не виноват, его дело такое…

Вадим жевал медвежью ногу и с ужасом осознавал, что сейчас, в качестве заслуженного артиста, ставшего причиной невероятного переполоха в областном масштабе, он никак, ну никак не может спросить про девушку по имени Зина, такую красивую, голубоглазую, с толстой косой… Да и существует ли она на самом деле? Может, приснилась?

И он терзался этими сомнениями до тех пор, пока начальник не отпустил его на пару минут — взять багаж. Самолетик уже ждал на единственной взлетной полосе. Вадим собрал свои нехитрые пожитки и, опасливо оглянувшись, украдкой ткнулся в подушку. Нет, это был не сон. Подушка пахла ею — ее волосами, ее кожей, ее поцелуями.

Вадим вышел на крыльцо и чуть не споткнулся о скорчившуюся на ступенях фигурку. Это была Зина. Она сидела, положив стиснутые руки на колени, а голову, замотанную черным платочком, — на руки. Рядом лежал невероятно трогательный узелок из клетчатой шали.

— Зина! — воскликнул Вадим. И сразу все вспомнил. — Зиночка! Что случилось? Куда ты?.. Почему ты?.. — В тот момент он искренне поверил, что метался по поселку в поисках этого невероятного ночного видения, волшебницы, русалки, подарившей ему невероятное счастье. — Я тебя искал… думал, что ты…

Зина подняла лицо, залитое слезами, прерывисто вздохнула, как вздыхают дети после долгого безутешного плача, и прошептала:

— Мамка из дома выгнала. Иди, говорит, туда, где ночевала. Таковская ты, говорит, срамить меня будешь. — Она зарыдала в голос. — Я в райцентр уеду. На работу устроюсь, хоть на какую… Дворником или там уборщицей… Может, общежитие дадут.

У Вадима перехватило горло. Нежность, жалость и мучительное чувство вины переполнили его неопытное сердце. Он поднял девушку, обнял ее, поцеловал в мокрую от слез щеку.

— Милая! Не надо дворником. Поедем со мной.

— К-куда с тобой? — пролепетала Зина.

— В Москву, — ласково объяснил Вадим, наслаждаясь тем, как на лице ее сменяют друг друга недоверие, удивление, надежда и вдруг вспыхнувший восторг.

Он чувствовал себя взрослым, сильным и добрым. Он чувствовал себя волшебником, от которого зависело, каким будет конец у сказки — плохим или хорошим. Он мог творить чудеса. Он мог ее осчастливить. А что, искушение ничуть не хуже любого другого. Многие, куда более умные, опытные, а часто и куда более циничные люди попадались на эту удочку.

— Но… как же?.. А что я там буду делать? — засомневалась Зина.

Собственное великодушие бросилось Вадиму в голову, как шампанское.

— Ничего, — ответил он. — Просто будешь моей женой.

Он взял ее за руку, и они побежали к самолету. Начальник аэропорта только рот разинул.

Трудно описать чувства Анны Станиславовны, когда она увидела на пороге своей квартиры прелестное создание в собачьей дохе, резиновых сапогах невероятного размера и с клетчатым узелком в руках.

Вадим радостно воскликнул:

— Мама, это Зина! Моя жена! То есть мы, конечно, еще должны расписаться официально. Но все равно по правде мы уже муж и жена.

Выражение родного лица постепенно остужало его энтузиазм.

Множество коварных вопросов вертелось на языке у Анны Станиславовны, но тут Зина упала к ней на грудь, крепко обняла, прошептала:

— Здравствуйте, мама! — и зарыдала.