— Я довольна, что ты счастлив, Ханс, — сказала мать по телефону, пока я наблюдал за солнечным светом, скользящим по моему ковру. Мое немецкое имя все чаще слетало с ее языка после смерти отца. — Я рада, что у тебя все хорошо в Нью-Йорке.

— Приятно будет снова приехать домой. — И тут же, после того как это произнес, почувствовал огромную печаль, потому что я никогда не вернусь назад домой. Я был жертвой той классической проблемы, которая, по-видимому, существует и в других странах, но которую я считал характерной именно для Америки: я покинул свой дом, чтобы пройти сквозь зеркало в молочно-медовую страну только для того, чтобы позже обнаружить, что зеркало одностороннее, и, как бы я ни пытался, я не могу снова вернуться назад в страну, которую так ясно видел сквозь стеклянную стену. Молоко могло скиснуть, а мед вытечь, но стеклянная стена никогда не разобьется. Я ссыльный в мире, который сам для себя выбрал, узник, отбывающий пожизненное заключение, которое никто не сможет сократить.

Как-то раз мы беседовали с Терезой на эту тему.

— Ты можешь ампутировать свое прошлое, — сказала она твердо. — Ты попал в ловушку всех ссыльных и смотришь в прошлое через розовые очки. Я, по крайней мере, не собираюсь делать такую ошибку. Я слишком хорошо помню свой родной город: угольная пыль, грязные лачуги, невзрачные улицы, и босоногие дети, и вечно пьяный отец, и моя постоянно беременная мать…

— Но ведь это был, дом, не так ли? — возразил я ей тогда. — Это все же часть тебя самой.

— Я ее ампутировала, — настаивала она, — ее уже нет.

Я хотел задать ей еще вопросы, но она сменила тему и никогда больше к ней не возвращалась. И все же я часто спрашивал себя, насколько удачной оказалась эта ампутация, особенно когда я увидел, что, вопреки своей горькой памяти о прошлом, она продолжает цепляться за символы прежней жизни: маленький золотой крест как напоминание о церкви, с которой она давно порвала, блюда польской кухни, которые она предпочитала готовить, если только не соглашалась приготовить креольское блюдо для специальных случаев, привычки к бережливости, оставшиеся у нее от прежних нищих лет, и, наконец, что важнее всего, смесь гордости и достоинства, не позволяющая ей жить за счет мужчин и принимать финансовую помощь, предлагаемую ей.

Иногда мне приходило на ум, что ее вера в то, что она ампутировала свое прошлое, была чистейшей иллюзией. Прошлое продолжало оставаться с нею, и она до сих пор находилась по ту сторону зеркала. Она жила вдали от дома, но тем не менее каким-то непонятным для меня образом она сохраняла связь со своим прошлым. Во мне крепло убеждение, что Тереза выведет меня из зазеркалья; я все более убеждался, что, если я завоюю Терезу, я снова, наконец, вернусь домой.

Солнечный луч по-прежнему скользил по ковру моего кабинета.

— Я хотел тебе еще что-то сказать, — внезапно произнес я в трубку.

— Да?

— Я встретил девушку и хотел бы приехать к тебе вместе с ней на следующей неделе. Ее зовут Тереза. Ей двадцать пять лет. Она воспитана в католической вере, но больше она не ходит в церковь. В Нью-Йорке она всего несколько месяцев. Семь лет она прожила в Нью-Орлеане, но выросла в Западной Виргинии. Она любит стряпать.

— Ох! — воскликнула мать, в отчаянии боясь сказать что-нибудь не то. Сильное волнение боролось в ней с привычкой сохранять спокойствие из страха вызвать мое недовольство. — Ты сказал «Тереза»? — пробормотала она неуверенно. — Это итальянское имя?

Я был готов к этому вопросу и решил с самого начала быть откровенным, чтобы дать ей время привыкнуть к этой новости.

— Нет, — сказал я. — Она полька.

Последовало молчание.

— Ну ладно, — поспешно ответила мать, стараясь лихорадочно заполнить паузу в разговоре. — Я уверена, что в Америке живет много замечательных выходцев из Польши. Да, пожалуйста, приезжай с ней. Я приготовлю для нее комнату и постелю те прекрасные новые простыни, которые ты мне купил, они слишком хороши, чтобы на них спать…

— Замечательно, но не слишком хлопочи. Тереза похожа на дочку наших соседей. Она не принцесса с восточного побережья.

Дойдя до крайней степени волнения, моя мать все же нашла в себе силы сказать мне «до свидания».

Закончив разговор, я не сразу вернулся к работе, а продолжал в раздумье сидеть в своем кресле. Я знал, что мать всегда надеялась, что я женюсь на ком-нибудь из высшего общества, но я также знал, что она более спокойно чувствовала бы себя с Терезой, чем с какой-нибудь изысканной наследницей аристократического рода англосаксонских протестантов. Немного неудачно было, что Тереза полька, но как только мать познакомится с внуками, она забудет свои предрассудки, и, хотя я подозревал, что Тереза совершенно равнодушна к перспективе материнства, я был уверен, что она захочет иметь детей, как только поймет, что они не станут помехой ее занятиям живописью. Я намеревался нанять постоянную няню, так, чтобы Тереза могла заниматься живописью, когда ей будет угодно. Я знал, как для нее много значит ее живопись, и, кроме того, я полагал, что для женщины очень хорошо иметь хобби вдобавок к домашним заботам. Корнелиус недавно заметил, что после того, как два сына Алисии выросли, у нее появилась проблема, чем себя занять.

Меня окутало теплое чувство, когда я представил себе, как моя мать чистит-моет гостевую комнату. Я остался доволен, что порадовал ее.

Вздохнув, я вернулся к своим рабочим делам, и, надиктовав столько писем, сколько было возможно за оставшееся время, покинул здание банка и поехал с шофером к центру города, чтобы встретиться за ленчем с президентом «Хаммэко».

Ленч прошел успешно, но мое хорошее настроение было испорчено по возвращении в офис, когда Скотт сказал, что президент накануне встречался за ленчем с главным менеджером синдиката-конкурента.

— Негодяй! — вскричал я. — Выяснял нашу пригодность! Если он хочет принять сторону того, кто ему больше понравится, зачем нам принимать участие в этом проклятом конкурсном состязании? Он должен либо выбрать этот путь с ленчем, либо не видеть никого из конкурентов, пока не будут получены запечатанные пакеты с условиями контрактов. В наше время все неприятности с клиентами заключаются в том, что они думают, что они боги. Мне хочется смеяться, когда я вижу отчеты о текущем антимонопольном судебном деле, и читаю глупости, которые говорит прокурорский совет, о всемогущем заговоре банкиров инвестиционных банков, которые терроризируют крупный бизнес Америки. Вот тебе и раз! Мы боремся до смерти со своими соперниками, а прокурорский совет утверждает, что в инвестиционной банковской индустрии нет конкуренции! Порой я сожалею, что министерство юстиции не упоминало банк Ван Зейла в своем антимонопольном иске. Я бы сказал судье Медина пару интересных вещей!

— Не сомневаюсь, что ты это сделал бы, Сэм, — сказал Скотт, как всегда соблюдающий безукоризненную вежливость.

Я резко сменил тему.

Я дал Уайтмору свой частный номер телефона и попросил его позвонить мне немедленно, как только завтра во второй половине дня будет установлена их окончательная цена.

— Конечно, Сэм, никаких проблем… — Уайтмор выглядел бледным, но выдавил из себя теплую улыбку, и мы разошлись после продолжительного крепкого рукопожатия.

Когда я приехал домой, то позвонил Скотту. Как обычно, он заработался допоздна.

— Мы все назначили на завтра, — сказал я. — Уайтмор завтра «споет» все подробности окончательной цены наших конкурентов не хуже канарейки. Ты работаешь над последним рыночным отчетом?

— Конечно, — ответил Скотт.

Я повесил трубку.

Я захватил с собой домой досье «Хаммэко» и работал над ним до полуночи и, проработав все детали, вычислил наилучшую цену, которую мы можем предложить. Затем я пошел в постель и проспал несколько часов, прежде чем броситься в банк на окончательную схватку с конкурентами. Когда Скотт встретил меня в моем кабинете в восемь часов, мы пробежали вместе окончательный вариант рыночного отчета и уточнили найденную мной цену.

Утреннее совещание комитета по ценам синдиката состоялось в десять, а окончательное совещание было намечено на два. Я рассчитывал, что услышу новости от Уайтмора в три; это означало, что я смогу сделать все необходимые корректировки с комитетом, прежде чем в четыре часа нужно будет подавать нашу заявку с ценой. Это было напряженное расписание, и мои нервы были на пределе, когда я вел совещание по поводу окончательной цены и сделал сообщение о положении на рынке, включая обзор недавних сделок подобного размера, а также и тех пределов, в которых интерес инвесторов к этой сделке с «Хаммэко» был бы оправдан. Далее следовало решить, какова будет продажная цена выпускаемых акций и во сколько они обойдутся тому, кто будет их выпускать. Я прежде всего остановился на предложении, относящемся к «себестоимости денег», и мое предложение некоторое время обсуждалось всей группой, прежде чем после нескольких голосований удалось установить окончательные цены. Никто не ушел в последнюю минуту, и поэтому не было паники во время перераспределения долей.

— Хорошо, джентельмены, — сказал я под конец. — А теперь, если вы соблаговолите подождать несколько минут, я проконсультируюсь с моими источниками и посмотрю, не удастся ли мне раздобыть кое-какую неофициальную информацию. — Я обернулся к двум моим партнерам из кон-зала. — Вы можете взять ребят в седьмой номер и начать окончательное оформление бумаг. Я не думаю, что ожидаются большие исправления.

Я поспешил обратно в свой кабинет.

— Соедините меня с Уайтмором, — сказал я Скотту, как только закрыл за собой дверь, но Уайтмора все еще не было в его офисе. По-видимому, совещание по ценам наших конкурентов все еще продолжалось.

Я смешал себе мартини с джином «Бифитер», очень сухое, только со льдом и двумя оливками, и сел, попивая его и ожидая.

Красный телефон зазвонил.

— Новости есть? — спросил Корнелиус.

— Пока нет.

Зазвонил белый телефон. Это была моя частная линия. Я прервал разговор с Корнелиусом и схватил трубку.

— Сэм? — спросил Уайтмор.

— Давай.

Он сообщил мне новости. Я повесил трубку и смешал себе еще одно мартини, еще более сухое, затем позвонил Скотту.

— Зайди сюда.

Я позвонил в отдел синдиката на Уиллоу, 7.

— Оставьте все как есть. — Я выпил свое мартини очень быстро и только успел зажечь сигарету, как почти бегом пришел Скотт.

— Они нам сбили цену.

— Боже мой! Но как?

— В действительности им пришлось сократить рост. Для них нет иного способа достичь таких цифр и еще получить приличные барыши.

— Что мы теперь будем делать?

— Пойдем к Нейлу.

Мы побежали вниз. Корнелиус разговаривал с двумя своими помощниками, которых он немедленно отослал, увидев меня в дверях. Как только дверь закрылась, Корнелиус тревожно спросил: «Ну как?»

Я сообщил ему новость. Корнелиус воспринял это спокойно.

— Ну ладно, имеются две возможности, — сказал он, откидываясь на спинку кресла. — Либо наши знаменитейшие конкуренты выжили из ума, либо Уайтмор лжет.

— Господи. — Я был разозлен. — Если он мне лгал, я его…

— Конечно, — сказал умиротворяюще Корнелиус. — Конечно, мы ему покажем. Однако тем не менее… Я думаю, что Уайтмор тебя обманывает, — повторил Корнелиус, — но не по своей инициативе. У него кишка тонка. Похоже, ты напугал его до смерти, и он побежал к боссу и покаялся, а теперь действует по приказу Боннера. Я помню, как помог этой фирме выпутаться из неприятности, поскольку полагал, что полезно иметь их в своем заднем кармане, вместо того чтобы они постоянно мешались нам под ногами, и я знаю, Боннер поступает так, как если бы он хотел сохранить дружбу и получить долю в следующем объединении, но, может быть, Боннер до сих пор не простил нам, что мы не включили Кристоферсона в объединение банков в сделке с Пантихоокеанской компанией «Харвестер» в сорок третьем году; может быть, он не может упустить свой золотой шанс отомстить нам.

— Это возможно.

Мы рассуждали об этом. Я видел, что у двери спокойно стоял Скотт.

— Боннер знает, что если бы мы сбили цены, мы навредили бы себе больше, чем другим, — сказал Корнелиус. — Он хочет, чтобы мы выглядели дураками. Давай быстро удержим то, что у нас имеется, и я держу пари, мы все равно победим.

— Правильно. — Я повернулся к Скотту. — Дай добро ребятам в номере 7 и скажи им, чтобы заканчивали оформление бумаг.

— Да, Сэм, — сказал Скотт.

Звонок от президента «Хаммэко» последовал в 18 час. 03 мин. Я пил черный кофе и закурил еще одну сигарету.

— Сэм!

— Привет, Фред, как обстоят дела с ценой за подряд?

— Послушай, Сэм, я действительно очень спешу, и мне очень неприятно тебе говорить, но…