Тереза была сильно напугана. Ее пальцы зажали простыню, прикрывая грудь, как будто она забыла, что я привык к ее наготе, а в ее широко раскрытых темных глазах застыл ужас. Она попыталась что-то сказать, но не нашла слов, точно передающих ощущения.

Я продолжал смотреть на нее, когда она мягко соскользнула с кровати, завернувшись в простыню, и стала собирать его одежду с пола. Это была обычная одежда богатого светского человека: белые брюки, спокойного тона рубашка, открывающая шею, легкие кожаные мокасины и вельветовый пиджак. Он выглядел таким молодым, но молодым и сильным, а не молодым и ранимым. Его губы были крепко сжаты, красивые глаза потуплены, движения быстры и сдержанны. Одеваясь, он повернулся к ней спиной, чтобы посмотреть на меня, но я ничего не чувствовал — ни ярости, ни боли, ни гнева. Я был в шоке. Я просто онемел и пристально смотрел, как он подошел вплотную ко мне и сказал в своем обычном фамильярно-жестком тоне:

— Я был не прав. Прошу прощения.

— Забирай ее, — сказал я потрясенно. — Она твоя, ублюдок.

И прежде, чем что-либо еще сказать, я оставил их и, спотыкаясь, вышел из дома.

Шел дождь. Я дошел до конца квартала и остановился, не будучи в состоянии понять, где я. Такси нигде не было. Виллидж сверкал множеством ярких огней и освещенных окон, делая заметными фигуры людей, пытающихся скрыться от дождя. Позже я понял, что очутился на Восьмой улице западнее Пятой авеню, поскольку не помнил, чтобы шел на восток от дома Кевина. Ко мне стала приставать проститутка, но я был не в состоянии понять, чего она от меня хочет. Где-то поблизости из открытого окна лилась песня Фрэнка Синатры.

Позже я сообразил, что нахожусь в поезде метро, головокружительно несущемся в центр города, на площади Геральда я поднялся на поверхность, поскольку понял, что иначе мне станет совсем плохо. Меня стошнило в сточную канаву, я проковылял несколько метров, и меня опять вывернуло. Люди смотрели на меня как на бродягу из ночлежки на Бауэри, но вскоре другая проститутка стала приставать ко мне, и я перешел дорогу, чтобы отвязаться от нее. Стоя и поеживаясь среди светящихся городских огней, я чувствовал себя частью отвратительного полотна, где ад на земле закован в цемент и отгорожен лишь дверями с надписью НЕТ ВХОДА.

Мне как-то удалось поймать такси.

— Парк-авеню… — Я не мог ясно говорить, во рту стоял привкус рвоты. Машина мчалась по Тридцать четвертой улице, я всматривался в мелькание окружающего мира за окном, как бы ища хоть проблеск живой природы, но все, что я видел — это блеск громадины Эмпайр Стейтс Билдинг и струящийся от него искусственный свет, рассекавший мрак ночи.

Расплатившись с таксистом около своего дома, я вышел из машины и буквально наощупь нашел дорогу в вестибюль.

— Сэм, это ты, наконец-то!

Это был Кевин. Я совершенно забыл о нем. И, остановив на нем взгляд, машинально фиксируя все в памяти, я увидел человека, на котором обыкновенная одежда выглядела щегольски. Приятные морщинки в углу глаз, не нуждающихся в очках, нижняя челюсть борца завершали образ человека, пользующегося большим успехом. Рассматривая его как постороннего, я понял, что совсем его не знаю. Давно, в Бар-Харборе, мы могли делиться друг с другом всеми обычными юношескими секретами и мыслями, но впоследствии у нас не было ни одного серьезного разговора. Он бросил только один взгляд на мое лицо и понял, что произошло.

— Ты дурак, — проговорил он. — Я только старался предостеречь тебя.

— Ты перестарался.

Некоторая, почти незаметная перемена в его поведении сняла с него маску жизнерадостности, и я впервые в жизни увидел его не шумным экстравертом, а загадочным человеком, автором пьес, написанных верлибром, которые я не понимал.

— Разреши подняться к тебе, — сказал он, — тебе надо чего-нибудь выпить.

— Я привык оставаться один.

— Нет, не сейчас.

У меня не было сил спорить с ним. Мы молча поднялись на лифте в мой пентхауз. В гостиной я тяжело опустился на диван, пока он наливал бренди. Но лишь когда он сел напротив, я понял, насколько благодарен ему за то, что он остался. Ярость вновь захлестнула меня, и мне бы не хотелось оставаться одному.

— Что же я наговорил по телефону? — спросил он. — Наверное, это произошло потому, что я был очень расстроен.

— Расскажи мне, я хочу все знать точно.

— Он появился в восемь часов. Тереза готовила ужин и, услышав звонок в дверь, я решил, что это ты. Я разрешаю Терезе пользоваться кухней в мое отсутствие. У меня были планы на тот вечер, но меня подвели. Поэтому я был дома, когда он приехал. Он смутился, увидев меня в дверях, и даже пытался объяснить свое появление, но я оборвал его, сказав, что не хочу его слушать и что у меня много своих проблем. Потом я закрылся в своем кабинете и попытался работать, но, конечно же, безуспешно.

Я выпил свой бренди, и Кевин налил мне еще.

— Послушай, Сэм, — сказал он, — я понимаю, это для тебя большая катастрофа, но если между тобой и Терезой что-то есть, Бога ради разберитесь, можете ли вы продолжать свои отношения. Подожди, послушай меня, единственное, на чем можно остановиться в этой неразберихе, так это на том, что ситуация не просто ужасная, она необъяснимая.

— Да, совершенно неподдающаяся объяснению. Подумай только, мы оба достаточно хорошо знаем Нейла и понимаем, что он не является обычным прожигающим жизнь миллионером, как Джейк, который проводит время в вечном поиске кого-нибудь, чье воображение можно поразить. Он однолюб. Ты когда-нибудь раньше слышал, чтобы он был нечестен по отношению к Алисии?

— Нет, никогда.

— О'кей, хорошо, ты допускаешь, что это необычное поведение для него. Но оно также необычно и для Терезы. Она слишком загружена работой, чтобы скакать из постели в постель.

Я попытался понять, что он подразумевает под этим, но не смог.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что сегодняшняя сцена больше похожа на странную случайность, чем на первый миг большой страсти.

— Мне кажется, ты неправ, — произнес я. Губы мои онемели, и я с трудом мог произносить слова. — Я полагаю, что она сильно влюбилась в него.

— Почему?

— Она показала ему свои картины. — Я с трудом произносил эти слова. Моя рука автоматически потянулась к стакану бренди.

— Господи Иисусе, — пробормотал Кевин с отвращением.

— Да неужели она не видит, что Нейл самый большой в мире обыватель. Для него искусство — это чековые книжки и балансовые отчеты.

Раздавшийся в холле дребезжащий звук дверного интеркома заставил нас сильно вздрогнуть. Стакан невольно дернулся в моей руке, и бренди расплескалось на стол.

— Оставайся там, где сидишь, — сказал Кевин, — я разберусь с этим.

Но я пошел за ним в холл.

— Да? — спросил он, нажимая кнопку интеркома.

Последовала пауза. Ничего не было слышно. Подойдя поближе, я услышал, как Кевин коротко ответил:

— Послушайся моего совета. Ты и так причинил неприятностей сегодня более, чем достаточно.

Я попытался вмешаться в разговор и спросил:

— Тереза?

Внизу в вестибюле кашлянул Корнелиус.

— Поднимись, — сказал я и прервал связь.

Кевин посмотрел на меня скептически.

— Ты уверен, что сможешь держать себя в руках?

— Да, я хочу его убить, но не буду этого делать. Теперь я даже рад, что находился в слишком глубоком шоке и не избил его прямо там. Ты прав, Кевин. должно же быть какое-то объяснение всему этому. Не могу поверить в это. — Я остановился, чтобы вытереть пот со лба, но в конце концов смог выговорить только:

— Я больше не работаю на Ван Зейла. Все кончено, так же как и дружба с Нейлом. Если бы я только смог взять с собой в Германию Терезу…

— Увезти Терезу в Германию?

— Да, я собираюсь работать в Европе. Они набирают банковских служащих для помощи при восстановлении немецкой экономики. Я собираюсь работать на новую Европу. Я все сделаю правильно.

— Но Сэм… Тереза не может работать вне Америки, в изоляции, в другой стране, языка которой она не знает!

— Но она не будет изолирована! Я женюсь на ней, конечно, я женюсь на ней. У нас будет милый дом с одной из таких современных кухонь, где она сможет готовить свои креольские блюда. У нас будет трое или четверо детей и… что ты так на меня смотришь?

Зазвонил звонок и, резко отвернувшись от Кевина, я открыл дверь. Корнелиус, холодный и учтивый, прошел мимо меня, не сказав ни слова, и остановился под центральной люстрой в холле. Его руки были глубоко засунуты в карманы брюк. Он съежился в своем велюровом пиджаке, словно на улице было ниже пуля.

— Сэм, пожалуйста, могу я поговорить с тобой наедине? — спросил он, не глядя на Кевина.

— Нет.

— Но…

— Нет, проклятье, нет! Прекрати спорить и пойдем в гостиную.

Мы прошли в гостиную.

— Тебе налить бренди? — спросил Кевин.

— Нет, спасибо. Кевин, какого дьявола ты влез во всю эту историю?

— Я могу задать тебе тот же вопрос! Мы не можем понять, каким образом ты и Тереза очутились в одной постели. Как это случилось?

Корнелиус повернулся ко мне лицом.

— Сэм, ты действительно хочешь обсудить нашу очень личную проблему в присутствии человека, которому женщины совершенно не интересны, и поэтому не понимающего ни слова из нами сказанного?

— Мне очень интересны женщины, — парировал Кевин, собираясь уходить. — Возможно, даже больше, чем вам. Но ты прав, мне не интересно соблазнение девушки моего лучшего друга. Я оставляю такого рода развлечение всецело мужчинам вашего сорта.

— Останься там, где стоишь, Кевин, — сказал я отрывисто. — Он попытается избавиться от тебя, поскольку запланировал провести разговор так, что в нем нет места третьей стороне.

Корнелиус весьма неожиданно сел на край софы, и Кевин, ни слова не говоря, принес из гостиной третий стакан и наполнил его бренди. Мы сидели и пили в полной тишине, и, когда я увидел, что Корнелиус пьет больше нас, я почувствовал себя лучше. Как только нервы мои успокоились, я сказал:

— Хорошо, я слушаю. Говори. Но говори правду, потому что если ты начнешь лгать мне, я…

— Хорошо, — быстро прервал меня Корнелиус, — хорошо, хорошо.

Я ждал. Кевин ждал. Корнелиус, выглядевший невероятно несчастным, в конце концов произнес:

— Это была чистого рода случайность. Я потерял душевное равновесие. Личные проблемы. Знаете, я люблю свою жену, и если вы думаете, что я на грани развода, то весьма далеки от истины.

Никто с ним не спорил. Мы продолжали пить и ждали.

— Мне надо было с кем-нибудь поговорить, — произнес Корнелиус, — но никого подходящего не было. Может быть, мне нужна была девушка по вызову, но потребности в сексе у меня не было, и вообще я не одобряю такие вещи. В конечном итоге я решил пойти к тебе, Кевин, потому что ты всегда поддерживаешь меня в депрессии.

— Подумай, — перебил его Кевин. — То ты считаешь меня идиотом из-за моих сексуальных наклонностей, то жаждешь моего общества.

— О, черт! Послушай, я прошу прощения…

— Ладно, забудем это. Продолжай. Ты хотел поговорить со мной и поэтому приехал ко мне домой и спросил Терезу. Послушаем, как ты это объяснишь.

— Я только спросил, где она, а хотел поговорить с тобой. Но ты был в таком поганом настроении, что не дал мне ничего сказать.

— Звучит неправдоподобно, — ответил Кевин, — допустим, что это правда. Но не мог бы ты объяснить, почему Тереза провела по меньшей мере два часа за приготовлением ужина для тебя, если уж твой визит был столь неожидан.

— Не думаю, чтобы она готовила специально для кого-то. Она сказала, что для нее кулинария — своего рода терапия. Она любит готовить, когда у нее не идет работа. Она сказала, что у нее общая депрессия, из-за чего она и отменила встречу с тобой, Сэм.

— Таким образом, вы сели на кухне, — проговорил я, болезненно вспоминая остатки филе баллис и бутылку красного калифорнийского вина, — и поужинали.

— Тем не менее все это происходило достаточно далеко от мансарды, — цинично вставил Кевин. — Что случилось потом?

— Я не могу сказать, что мне очень хотелось разговаривать, но я был благодарен ей за «моральную терапию» и счел необходимым завязать беседу. Я спросил, видела ли она ретроспективу Брака в Музее современного искусства. Какое-то время мы болтали о современном искусстве. Я признался ему, что купил картину Кандинского для своего офиса.

— Хорошо, мы поняли, что вы болтали об искусстве. Потом, как я могу предположить, она пригласила тебя наверх посмотреть картины.

— Нет, — ответил Корнелиус, — она не делала этого. Она наоборот пыталась убедить меня, что ее работы не настолько хороши, чтобы их демонстрировать кому-либо. Конечно же, меня это задело. Боже, когда я думаю обо всех нью-йоркских художниках, которые пытались показать мне свои работы, а здесь эта девчонка вела себя так, словно она умрет, если покажет мне свои картины. «Это барахло», — говорила она. «Просто хлам!» — «И что?» — спросил я, — я видел огромное количество хлама в живописи. Хлам меня не коробит, совершенно не коробит. — И я пошел вверх по лестнице в мансарду. Она поспешила за мной наверх и всю дорогу тараторила, что картины плохие, бессмысленные, пятисортные. Я находил забавным, что она оказалась такой застенчивой… Но все же я поднялся в мансарду и увидел картины. Они были совсем не плохи. Между прочим, некоторые мне даже очень понравились. Картины написаны в стиле американского примитивизма, но в них ощущалось сильное влияние классики. Твои работы напоминают мне Брейгеля, сказал я ей, и она ответила: «Это лучшая оценка, какую я когда-либо получала», — и внезапно… ну, я не знаю… она выглядела такой притягательной и серьезной, и… кровать была прямо здесь и… это случилось.