— Какой вздор! И ты этому веришь?

— Эмили!

— Ты думаешь, я не знаю собственного брата? И ты думаешь, я не знаю Сэма Келлера? Боже мой, я могла бы рассказать тебе некоторые истории из прошлого… но не стоит его ворошить. Я просто не сомневаюсь, что Корнелиус спланировал это от начала до конца, разумеется, при помощи Сэма. Я даже не хочу называть Сэма другом Корнелиуса. Сэм всегда дурно влиял на него. Если бы Сэма не было у него под рукой с его постоянным стремлением выполнить любое приказание, Корнелиусу и в голову не пришло бы проделывать некоторые из своих сомнительных дел. О, у меня нет иллюзий относительно Сэма Келлера! Я не хочу создавать впечатление, что отношусь к этому с предубеждением, но в конечном итоге он — немец, не так ли? А мы все теперь знаем, на что способны немцы!

— О, как не по-христиански ты рассуждаешь! — воскликнула я, не из желания защитить Сэма, а потому, что я не могла упустить возможности выразить ей свое возмущение. — Мы ведь должны прощать наших врагов! Или мы предоставим это Господу?

Эмили повесила трубку. Я налила себе немного кофе и обдумывала тот неприятный оборот, который я придала разговору, однако пришла к заключению, что она сама вынудила меня к этому. Еще оставалась надежда, что Эмили позвонит, чтобы извиниться, как только поймет, как некрасиво себя вела, и мы сможем поправить наши отношения, а Корнелиус не узнает, что мы поссорились.

Я тщетно задавала себе вопрос, о каком прошлом она упоминала, но, зевнув, подумала, что она имела в виду своего покойного мужа Стива Салливена, которого еще в тридцатые годы пьянство привело к гибели. Меня раздражало, что Эмили канонизировала своего мужа, который оставил ее и ушел к другой женщине, и ее намек, что Корнелиус и Сэм не всегда вели себя как мальчики из церковного хора, удивил меня не только своей глупостью, но и наивностью. Стив пытался вытолкнуть Корнелиуса из банка, который принадлежал Корнелиусу по праву. Это всем было известно. Разумеется, Корнелиусу пришлось защищаться и, вероятно, принять строгие меры, но в большом бизнесе, как на войне, не действуют обычные законы мирного времени, и что касается меня, я никогда бы не стала осуждать Корнелиуса за то, что он сделал все необходимое, чтобы выжить в этом банке. Во всяком случае, его деловой мир на Уолл-стрит меня не касался. А как же иначе? Меня совершенно не интересовало банковское дело. Это был мужской мир, и в нем мне не было места. Для меня имело значение лишь то, что у меня был любящий муж и, что бы ни случилось в. банке, он всегда оставался предан своей семье.

Когда мои мысли вернулись к семье, я подумала, что еще слишком рано сообщать Сильвии новость о замужестве Вики, но я решила позвонить Себастьяну в Кембридж. Себастьян только что закончил второй курс в Гарварде, где специализировался по экономике, но до сих пор не дал мне знать, когда вернется домой на летние каникулы. На прошлой неделе несколько раз я почти уступила желанию позвонить ему, но Себастьян не любил, чтобы я ему звонила без особой нужды, поэтому я твердо решила ждать, пока он не позвонит сам.

Когда я снова взяла трубку, мне пришло в голову, что единственным положительным аспектом побега Вики является то, что это дает мне прекрасный предлог спросить Себастьяна, когда он собирается приехать домой.

— Дорогой, это я, — сказала я нервно, когда он взял трубку. — Ты спишь?

— Да.

— О, извини. Я…

— Что случилось?

— Ну, это по поводу Вики, плохое известие. Я хочу рассказать тебе до того, как ты прочитаешь об этом в газетах. Она снова сбежала.

Наступило молчание.

— Вчера она вышла замуж за Сэма в Мэриленде. Корнелиус и я были ошеломлены, но, разумеется, мы ничего не можем поделать. Нам остается только мужественно переносить несчастье.

Молчание продолжалось. Мое сердце болело за него. Наконец я поспешно сказала:

— Дорогой, я так сожалею…

— Не надо. Хорошо, спасибо за звонок. — Линия отключилась.

— Себастьян… — Мне не удалось спросить, когда он приедет домой. Я обдумывала, звонить ли ему еще раз, но решила, что должна оставить его в покое, чтобы он смог прийти в себя от потрясения и разочарования. Я чувствовала себя подавленной. По всей видимости, в это утро мне суждено терпеть неудачи в телефонных разговорах, и я поняла, что новость настолько плоха, что ее удобнее сообщить письменно. Я позвонила горничной, надела свое самое модное черное платье и спустилась вниз писать письмо Эндрю.

Я любила своего младшего сына, но он никогда во мне не нуждался. Это, должно быть, явилось результатом естественного закона, управляющего человеческими отношениями: если ты отказываешься от ребенка с его рождения в погоне за любовью, ты не должна удивляться, когда твой ребенок ищет материнской любви у своей няни и считает тебя просто приятным гостем, который все время пристает к нему с поцелуями.

Однако, хотя мне было грустно, что лучшие годы детства Эндрю прошли без меня, я все же успокаивала себя тем, что на Эндрю, по-видимому, не отразилось, что он в раннем детстве воспитывался без матери. Он был любимцем не только своего отца, но и своей прекрасной няни, которая любила его как собственного сына. Поэтому, хотя он и рос без матери, он всегда был окружен комфортом и любовью. Вот Себастьян страдал без меня, поскольку был достаточно взрослым, когда я ушла из дому. Иногда я думаю, что сколько бы любви я ни отдавала Себастьяну, я никогда не смогу восполнить то, что некогда предпочла ему Корнелиуса.

Как-то я попыталась объяснить мальчикам, как была очарована, когда Корнелиус ворвался в мою жизнь, но это их не интересовало.

— Я не хотела вас бросать, — сказала я, и слова эти прозвучали неловко, поскольку эта тема все еще причиняла мне страдания. — Меня едва не убило то, что я была вынуждена вас оставить, но я была так беспомощна, как будто потеряла волю. Это было похоже на гипноз. Я не могла действовать иначе.

— Ну и что? — спросил Себастьян небрежно. — Ты же в конце концов забрала нас обратно. Какое это теперь имеет значение? Зачем ворошить прошлое и огорчаться снова и снова?

А Эндрю сказал:

— Вот так да, мама, это как в кино!

Я иногда спрашивала себя, а не легче было бы, если бы у меня были дочери, но мой опыт общения с Вики вскоре меня отрезвил. Я всегда испытывала затруднения при общении с сыновьями, возможно, потому, что в детстве отдалилась от них, и это оставило непреодолимую преграду, или, возможно, потому, что я так отчаянно хотела, чтобы они меня любили, вопреки всему, что я натворила. Раздираемая противоположными желаниями — окружить детей любовью, с одной стороны, и не дать Корнелиусу повода принять чрезмерное баловство за признак того, что я вознаграждаю себя за нерожденных детей, в своем отношении к сыновьям я была то сдержанной, то пламенно любящей.

«Дорогой Эндрю», — написала я в то утро, минут десять грызя ручку. Я не любила писать письма, за исключением писем Себастьяну. Чтобы подыскать правильные слова, я представила себе Эндрю, окончившего семестр в Гротоне. О чем он думает? Вероятно, об играх. Эндрю был таким непосредственным. Я видела его зеленые глаза с искорками, которых в моих глазах никогда не было, его темные волосы, падающие на лоб, его губы, изогнутые в радостной улыбке. Он был мечтой любой матери — счастливый, послушный, хорошо воспитанный восемнадцатилетний сын. Я гордилась Эндрю. Я не могла понять, почему мне так тяжело решить, что ему написать.

«Я думаю, ты не будешь удивлен, узнав, что Вики вышла замуж, — написала я после двух неудачных попыток. — Она вышла замуж за Сэма. Мы с Корнелиусом были очень удивлены, но отнеслись к ним доброжелательно. Не верь мрачным историям, которые ты можешь прочитать в газетах, так как журналисты обязательно что-нибудь напутают. Если ты захочешь поздравить Вики письменно, я уверена, ей будет очень приятно.

Надеюсь, занятия идут хорошо, осталось немного времени до твоего возвращения домой! Несомненно, тебе будет грустно уехать из школы, но как прекрасно ты проведешь здесь время и как нам будет хорошо вместе! Страстно желаю встречи с тобой, дорогой! Крепко целую…»

Я редко писала длинные письма. Я действовала по принципу, что мальчик в школе предпочитает получать короткие письма регулярно, чем длинные письма время от времени, и никто из сыновей никогда не выражал неудовольствия.

Меня охватило очень сильное желание написать Себастьяну, и как только письмо Эндрю было запечатано, я положила перед собой чистый лист бумаги и написала импульсивно:

«Дорогой! Я очень сожалею об этом глупом замужестве Вики, я знаю, как больно тебя это задело, но не сердись на Корнелиуса, потому что он на самом деле не одобрил этого. Когда он узнал о случившемся, он так ужаснулся, что с ним случился сильный приступ астмы. Я сердита на Сэма за то, что он сделал себя посмешищем, женившись на молодой девушке, и я очень сердита на Вики за ее столь несерьезное поведение, хотя, конечно, ей только восемнадцать, и она совсем неразумная, и это следует принимать во внимание. Дорогой, я знаю, ты, должно быть, очень подавлен, но, пожалуйста, смотри на все это с оптимизмом, если можешь. По крайней мере, мы хорошо знаем Сэма и можем быть уверены, что он создаст для Вики подобающие условия. Он ведь не какой-нибудь влюбленный мальчишка, который в жизни-то ничего не видел, кроме своей лачуги где-то в заштатном городке в Калифорнии. Кроме того, для меня полностью очевидно: этот брак долго не продлится! Я даю им пять лет самое большее, и сейчас думаю: к тому времени тебе исполнится двадцать пять и ты устроишься работать в банке, — вся ситуация будет выглядеть совсем по-другому.

Крепко целую, мой дорогой».

Перечитав письмо дважды, я тщательно его запечатала и затем собралась с силами, чтобы написать письмо Вики. После трех набросков, двух чашек кофе и четырех сигарет, которые я так редко курила, я написала следующее письмо:

«Моя дорогая Вики, я, разумеется, была удивлена, услышав о твоем замужестве, но, тем не менее, шлю тебе наилучшие пожелания. Этому способствует то, что все мы очень хорошо знаем Сэма и более чем осведомлены о его привлекательных качествах, которые делают его одним из самых завидных женихов в Нью-Йорке. Я уверена, многие девушки будут завидовать тебе.

Твой отец вполне смирился с этим известием, и ты можешь быть уверена, вас ожидает теплый прием, когда вы возвратитесь в Нью-Йорк. Как тебе известно, я вышла замуж такой же молодой, и порой мне не хватало советов старших относительно незнакомых аспектов супружеской жизни. Я знаю, в прошлом у нас были разногласия, но, пожалуйста, пойми, меня всегда глубоко затрагивало все, что с тобой происходит, и, как единственное дитя своего отца, ты занимала совершенно особое место в моей жизни. С нежной любовью».

Я чувствовала себя такой изнуренной после длительного напряжения, что у меня едва хватило сил вновь взять ручку, но я решила написать последнее письмо. Раздавливая в пепельнице сигарету, я решительно написала:

«Дорогой Сэм, у меня нет желания давать тебе советы, ты, очевидно, сам прекрасно справишься с бытовыми вопросами, но могу ли я предложить тебе и Вики остановиться у нас, когда вы вернетесь в Нью-Йорк? Бедный Корнелиус вынужден принять ситуацию, но он должен знать, что его дочь чувствует себя хорошо и счастлива. Я шлю вам наилучшие пожелания.

Сердечно ваша, Алисия».

Я послала по почте два последних письма на квартиру Сэма, и неделей позже, в пятницу вечером, дворецкий объявил, что мистер и миссис Келлеры прибыли к нам с визитом.

Сэм выглядел стройнее, энергичнее, глаза его блестели. Пресловутое обаяние Келлера было налицо. Вики, одетая в маленькое розовое платье, с бантом, завязанным сзади на ее вьющихся волосах, держала его за руку и смотрела на него с обожанием. Я ожидала увидеть некоторое подобие семейной идиллии, но это всепоглощающее блаженство ошеломило меня так сильно, что я потеряла дар речи. В панике я повернулась к Корнелиусу, но увидела с ужасом, что у него также отнялся язык.

К счастью, Сэм, как обычно, нашел правильные слова, чтобы помочь нам всем сгладить возникшую неловкость, и через несколько минут я способна была искренне сказать Вики:

— Ты выглядишь изумительно, дорогая. Я никогда не видела тебя такой счастливой.

— Как она хороша! — вздохнул Сэм.

Неприятное волнение, которому нет названия, заставило мои пальцы крепко сжаться в кулаки. Я видела, как его рука обвилась вокруг нее, когда они сели на кушетку, видела, как она прильнула к нему и, улыбаясь, смотрела ему в глаза.

— Я не могу понять, почему так долго нет Каррауэйя с шампанским, — сказала я быстро Корнелиусу, когда он встал. — Может, мне…

— Да, позвони. — Корнелиус непостижимым образом тоже оказался на ногах, как будто не мог больше сидеть. Мы посмотрели друг на друга с удивлением и сели опять. К моему ужасу, я поняла, что забыла позвонить.